Джадд, опозоренной, напуганной, рыдающей, но зато сполна исполнившей назначение женщины, чем стоять в стороне от нее и быть выше всего этого — быть целомудренной благовоспитанной девицей, которая с негодованием обрывает всякие неприличные поползновения еще до того, как они обретут реальность. Пусть трагедия, но насколько больше в ней жизни, чем в предстоящем ей самой никчемном благопристойном будущем, которому придавали что-то постыдное торопливые, тайно урванные радости Дочерей Альбиона. Она увидела себя как чудовищную аномалию — мирская монахиня против воли, жертва, истерзанная на алтаре великого бога Соблюдения Приличий, никому не нужный товар на рынке рода людского. Знала ли она, что в древнем Вавилоне все это было устроено куда разумнее?
Джорджи наклонилась и нежно провела рукой по волосам Лиззи — обе они знали, что хотя бы на этот миг человеческое начало в ней восторжествовало над благовоспитанностью. Лиззи схватила ее руку и поцеловала.
— Ох, мисс Джорджи, мисс Джорджи! До чего же тяжело, когда все против тебя, а ведь я ничего плохого не думала, я не знала…
Джорджи отняла руку, отпугнутая этим свободным проявлением чувств. Не трогай меня! Я целомудренна, я играю по правилам… И все же она продолжала жалеть Лиззи.
— Но разве это уж так важно, если вы уйдете сейчас, Лиззи? Ведь все равно вам придется уйти очень скоро, когда…
Ложная стыдливость помешала ей докончить «…родится ваш ребенок».
Лиззи, которая почти уже выплакалась, ослабла от слез, но немного успокоилась.
— Нет, важно, мисс! Хозяйка говорила со мной так сердито, а ведь она всегда была очень доброй, учила меня. И дома буду я сидеть на кухне, а мать начнет меня точить, какая я бесстыжая, а отец знай будет дымить трубкой и на меня даже не посмотрит, только дурой обзовет. Это же такой срам, мисс. Отец сейчас не так чтоб очень зол, мисс, только он всегда до того гордился, что я у полковника работаю, и, если меня теперь выгонят, он меня убьет, ну просто убьет.
Лиззи тут немножко преувеличивала: никаких кровавых замыслов против своей дочери мистер Джадд, разумеется, не лелеял. Но Лиззи ощущала себя жертвой, на которую ополчилась вся вселенная.
— И еще, мисс, я-то думала, если останусь тут до своего срока, то и из жалованья отложу, и приданое пошью, а то ведь, как он родится, мне же не управиться…
Внезапно у них над головой резко задребезжал колокольчик черного хода — дринь-дринь-дринь! Джорджи вздрогнула: дребезжание болезненно задело ее нервы.
— Что это?
— Кто-то звонит в заднюю дверь, мисс. Пойду посмотрю.
— Вся заплаканная? Кто-то с ацетиленовым фонарем. Не ходите. Может быть, он уйдет.
Несколько мгновений тишины, и снова, еще пронзительнее и настойчивее — дринь-дринь-дри-инь!!
— Господи! — сказала Джорджи. — Сейчас спустится мама узнать, почему не открывают дверь. Не вставайте, Лиззи. Я сама схожу.
Джорджи отворила заднюю дверь и увидела неясный силуэт мужчины, придерживающего велосипед со слепяще-ярким ацетиленовым фонариком.
— Выключите фонарик! Что вам надо?
— Извините, мисс. Можно я с Лиззи поговорю одну минутку?
— Нет. Она себя плохо чувствует! — И Джорджи уже собралась захлопнуть дверь, но неясный силуэт не отступил.
— Будьте так добры, мисс. Мне с ней надо поговорить. Меня послал мистер Каррингтон, чтобы я с ней поговорил и спросил ее сегодня же вечером.
— Вас послал мистер Каррингтон! Как вас зовут?
— Том Стратт, мисс.
— А зачем мистер Каррингтон вас послал?
— Дело очень важное, мисс. Мне надо спросить Лиззи сегодня же.
— О чем?
— Извините, мисс. Лучше я ей самой скажу.
— Лиззи очень расстроена. Она почему-то плакала, и мне кажется, ей сейчас трудно будет разговаривать даже про поручение мистера Каррингтона.
Том Стратт про себя закипал. Ну до чего же тупоголовыми бывают господа! Отчаявшись, он выпалил:
— Ну, мисс, раз уж вы хотите знать, так мистер Каррингтон строго-настрого велел, чтоб я нынче вечером спросил Лиззи, согласна она пойти за меня или нет.
На миг Джорджи утратила способность говорить и двигаться, но затем схватила Тома Стратта за куртку и втащила его за порог.
— Входите же, входите! Лиззи! Пришел Том Стратт спросить, пойдете ли вы за него замуж. Я так рада, так рада! — Дрожащими пальцами Джорджи зажгла свечу. — Ну вот! Побыстрее поговорите с ним и тут же ложитесь спать. С мамой я все улажу и ужином займусь сама. Спокойной ночи!
И к собственному изумлению и смущению она поцеловала Лиззи в горячую, липкую от слез щеку.
Тридцать секунд спустя Джорджи влетела в тускло освещенную гостиную, где Алвина сидела с «Дейли мейл», по обыкновению прямая как палка, а полковник был погружен в глубокие размышления о некоторых аспектах Афганской кампании.
— Мама!
На нее поднялись глаза не только Алвины, но и полковника: настолько непривычными были раздражение и гнев в голосе Джорджи.
— Что случилось, деточка?
— Как ты могла так жестоко выгнать Лиззи? Это ужасно!
Алвина рассердилась так, словно перед сворой, уже почти догнавшей лису, вдруг выросла изгородь из колючей проволоки.
— Я отказала ей потому, что она опозорилась, и я не желаю терпеть у себя в доме такую тварь.
— Пусть даже опозорилась, но почему мы должны ее наказывать, когда и так все в приходе против нее? Это нечестно, мама!
— Совершенно верно, — сказал полковник. — Я же тебе то же самое говорил, Алвина.
Но Алвина поскакала прямо на изгородь, крепко натянув поводья.
— В этом доме хозяйка я, Джорджи, и решать мне. Я отказываюсь держать у себя бесстыдную проститутку.
Джорджи топнула ногой.
— Мама! Да выслушай же меня! Мистер Каррингтон прислал Тома Стратта — наверное, он отец — просить Лиззи выйти за него замуж немедленно. Позволь ей остаться на три недели, а потом уйти без скандала. В любом случае сегодня она никуда не пойдет. Я велела ей лечь спать. А сейчас я пойду займусь ужином.
И Джорджи хлопнула дверью, оставив Анвину кипеть от удивления и злости.
— Молодец! — сказал полковник, втайне восхищенный этим бунтом против матриархата. — Девочка совершенно права. Оставь ее в покое, Алвина. Но я рад, что этот Стратт не стал увиливать. Черт побери, я сделаю им один общий подарок и к свадьбе и крестинам.
— Насколько мне известно, — презрительно сказана Алвина, — отец этого ребенка женатый полицейский. Видимо, у вашей протеже имелась дополнительная стрела в колчане. И, может быть, не одна.
Это сопровождалось жгучим взглядом, и полковник, с полным на то основанием, оскорбился. Он встал с той быстротой, какую позволяли его немощи, и негодующе хлопнул себя по бедру.
— Честное слово, Алвина, ты становишься невозможной, невозможной!
И дверь хлопнула еще раз.
— Sub Dio[8], — сказал мистер Перфлит, старательно произнося латинские слова без малейшего намека на английский акцент, — наши мысли яснее и гибче, утверждал англиканский богослов семнадцатого века.
— А? — рассеянно отозвался Маккол, с помощью вилки приводивший в порядок один из своих безупречных травяных бордюров. — Какой богослов?
— Забыл, если и знал. Кто-то из этих ученых и добродетельных мужей. Может быть, кембриджский доктор Генри Мор.
— Никогда о нем не слышал, — сказал Маккол, придавая голосу оттенок пренебрежения, какое мы все тщимся испытывать к тому, чего не знаем. — Впрочем, меня воспитывали в пресвитерианской вере, а мы не очень высокого мнения об англиканских богословах.
— Вы, шотландцы, — строго произнес мистер Перфлит, — до такой степени одурманены самовлюбленностью, что никаких мнений, кроме как о самих себе, не имеете. Держу пари, вы веруете, что Господь носит тартановые юбки и тишком попивает. Англиканская церковь насчитывает немало великих людей.
— Меня религия не интересует. — Маккол вырвал корень одуванчика с такой истовостью, словно искоренял ересь. — Я верую в факты.
— Факты очевидны, а потому веровать в них ни вам, ни всем прочим людям нет никаких причин. Вера требуется только там, где реальные доказательства отсутствуют. Ха-ха, вот вы и попались, Маккол!
Доктор крякнул и продолжал орудовать вилкой.
— Но Джереми Тейлоры ушли в прошлое. — Мистер Перфлит вздохнул. — Если бы наш приятель Каррингтон произнес проповедь, хоть на десять процентов столь же ученую, красноречивую, вдохновенную и поэтическую, как надгробное слово в честь графини Карбери, прихожане объявили бы, что он свихнулся, а сэр Хорес Стимс тут же потребовал бы, чтобы он покинул здешние места. Впрочем, это чисто академическая тема, поскольку ничего подобного не предвидится… Но объясните, Маккол, почему вы трудитесь в своем саду, а не нанимаете кого-нибудь, чтобы только наслаждаться результатами?
Маккол выпрямился и потянулся.
— Мне нравится эта работа. Поразмяться всегда полезно. И я экономлю на жалованье постоянного садовника.
— Глас Абердина! Садовник вам вполне по карману, и лучше сэкономьте время на культивирование запущенного интеллекта. Поскольку Божественная Несправедливость наградила меня деньгами сверх всех моих нужд, я согласен уделять часть излишка тому, чья нужда велика, — а именно Тому Стратту — в обмен на его работу, сам же посвящаю досуг более высоким предметам.
— Чушь! — объявил Маккол с фыркающим смешком. — Более высокие предметы! Нечего сказать. Да вы же только обрываете вершки и засоряете ум избытком книг и за одну неделю набалтываете больше ерунды, чем все прочие здесь за год. Куда бы лучше вам немножко поработать в поте лица!
Мистер Перфлит весело поглядел в бледно-голубое небо и блаженно втянул носом чистый весенний воздух.
— Меня не удивило бы, — произнес он задумчиво, — если бы это бессмысленное пресмыкательство перед Матерью-Землей оказалось епитимьей, наложенной на вас свыше за то, что вы набиваете ее лоно трупами. Но я прощаю вас, Маккол. Прелестные весенние дни располагают к милосердию. Да и в любом случае я всегда предпочту шотландца-материалиста шотландцу-метафизику.