– Вы, шотландцы, – строго произнес мистер Перфлит, – до такой степени одурманены самовлюбленностью, что никаких мнений, кроме как о самих себе не имеете. Держу пари, вы веруете, что Господь носит тартановые юбки и тишком попивает. Англиканская церковь насчитывает немало великих людей.
– Меня религия не интересует. – Маккол вырвал корень одуванчика с такой истовостью, словно искоренял ересь, – Я верую в факты.
– Факты очевидны, а потому веровать в них ни вам, ни всем прочим людям нет никаких причин. Вера требуется только там, где реальные доказательства отсутствуют. Ха-ха, вот вы и попались, Маккол!
Доктор крякнул и продолжал орудовать вилкой.
– Но Джереми Тейлоры[46] ушли в прошлое. – Мистер Перфлит вздохнул. – Если бы наш приятель Каррингтон произнес проповедь, хоть на десять процентов столь же ученую, красноречивую, вдохновенную и поэтическую, как надгробное слово в честь графини Карбери, прихожане объявили бы, что он свихнулся, а сэр Хорес Стимс тут же потребовал бы, чтобы он покинул здешние места. Впрочем, это чисто академическая тема, поскольку ничего подобного не предвидится… Но объясните, Маккол, почему вы трудитесь в своем саду, а не нанимаете кого-нибудь, чтобы только наслаждаться результатами?
Маккол выпрямился и потянулся.
– Мне нравится эта работа. Поразмяться всегда полезно. И я экономлю на жалованье постоянного садовника.
– Глас Абердина! Садовник вам вполне по карману и лучше сэкономьте время на культивирование запущенного интеллекта. Поскольку Божественная Несправедливость наградила меня деньгами сверх всех моих нужд, я согласен уделять часть излишка тому, чья нужда велика, – а именно, Тому Стратту – в обмен на его работу, сам же посвящаю досуг более высоким предметам.
– Чушь! – объявил Маккол с фыркающим смешком. – Более высокие предметы! Нечего сказать. Да вы же только обрываете вершки и засоряете ум избытком книг и за одну неделю набалтываете больше ерунды, чем все прочие здесь за год. Куда бы лучше вам немножко поработать в поте лица!
Мистер Перфлит весело поглядел в бледно-голубое небо и блаженно втянул носом чистый весенний воздух.
– Меня не удивило бы, – произнес он задумчиво, – если бы это бессмысленное пресмыкательство перед Матерью-Землей оказалось епитимьей, наложенной на вас свыше за то, что вы набиваете ее лоно трупами. Но я прощаю вас, Маккол. Прелестные весенние дни располагают к милосердию. Да и в любом случае я всегда предпочту шотландца-материалиста шотландцу-метафизику.
– Дэви Юм[47]… – внушительно начал доктор, но болтливый Перфлит тотчас его перебил:
– Да, кстати, о милосердии – в смысле христианской добродетели: вчера мне повстречалась эта жуткая эндорская ведьма,[48] матушка Исткорт.
– Ужасная старуха. – Маккол даже вздрогнул. – Вот кого бы я прооперировал! И что же она наговорила? Ничего хорошего, как легко представить заранее.
– С места в карьер понесла злобный вздор про злополучную Лиззи Джадд. Про это вы ведь слышали?
– Еще бы! Всю неделю, кого ни встречу, обязательно спросят, правда ли, что я установил беременность бедной девочки. Я отвечал, что обязан хранить профессиональные тайны. Но вам скажу – дальше ведь это не пойдет? – что ее привела сюда мать и пожаловалась, что у девочки желудок расстроился. Я только поглядел на нее, прижал стетоскоп, куда следует, и услышал, как бьется сердце пятимесячного эмбриона – хорошо, дальше некуда. Все они на один лад. Я вам уже говорил, только вы не пожелали мне поверить, что тут ни одной девственницы старше шестнадцати лет не найти.
– Возможно-возможно, – с глубоким благодушием отозвался мистер Перфлит. – Aima Venus genetrix.[49] Но ради чего, с одной стороны, делать вид, будто ничего не произошло, пока все остается шито-крыто, а с другой, ради чего поднимать такой шум, когда открываются грешки честной дурочки вроде Лиззи Джадд? Лицемерие – отвратительнейшая штука, Маккол.
– Так уж заведено в мире, и, возможно, иначе нельзя. В конце-то концов жизнь – игра и требует правил. Если люди начинают открыто нарушать ее правила, они подлежат наказанию. А если они нарушают их тайно, без сомнения, куда лучше для всех притворяться, будто они эти правила свято соблюдают.
– Не согласен! – отрезал Перфлит. – Категорически Жизнь меньше всего игра, какие бы понятия не прививались в привилегированных школах. Жизнь – игра! Бог мой, что за гнусная и дегенеративная позиция! Жизнь – это редчайший дар, уникальнейшее стечение обстоятельств. Это…
– Ладно-ладно, – умиротворяюще перебил Маккол. – Мы уже об этом рассуждали и, полагаю, будем еще многократно рассуждать, пока не рассоримся или не сойдем в могилу.
– Я никогда не ссорюсь, – надменно объявил Перфлит. – И не понимаю, какой в этом смысл. Природной злобности во мне нет, или же она преобразилась и замаскировалась под желание не мешаться в чужие дела. Я заранее разрешаю всем не соглашаться со мной, и я огорчаюсь, а не мерзко злорадствую на исткортский манер, если с моими ближними случается какая-нибудь беда.
– Всеконечно! – заметил доктор язвительно. – Если бы только весь остальной мир мог достичь тех же кристальных, головокружительных и свободных даже от намека на эгоизм несравненных высот, что и мистер Реджинальд Перфлит, в каком обитали бы мы раю!
– Не хамите, Маккол! – сказал Перфлит. – Но заранее даю вам разрешение безвременно отправить меня на тот свет в лучшей своей профессиональной манере, если вы когда-нибудь поймаете меня на том, что я по-исткортски беспричинно сею ненависть, злобу и вражду в мире. Как по-вашему, что сказала мне эта беспардонная дряхлая Алекто?[50]
– О чем?
– О Лиззи, разумеется.
– Не сомневаюсь, что она не придерживалась только фактов.
– Вот именно. Начала она с того, что сообщила мне с помощью всех эвфемизмов истой леди, что Лиззи в положении. Я ответил, что мне это известно. Она гнусно ухмыльнулась и выразила уверенность, что я осведомлен и в том, что Лиззи отъявленная потаскушка и позволяла вольничать с собой, по крайней мере, половине мужчин в приходе. Я воспринял сию инсинуацию глазом не моргнув и ответил, что для меня это новость. Тогда она сказала, что отец ребенка женатый человек, имеющий детей, и за эту историю его выгоняют. Это верно?
– Не думаю. Мамаша, миссис Джадд, что-то такое намекала на полицейского, но меня это не удивило. Эти сельские Цезари отнюдь не выше подозрения. И места он не лишится.
– Превосходно. Затем старушенция весьма обиняком и туманно дала понять, как я сообразил только потом, что вы предложили вызвать аборт, но потерпели неудачу.
– Черт! – в бешенстве воскликнул Маккол. – Это же подсудная клевета! Я этого ей так не спущу. Подам на нее иск.
– Не подадите. Это не клевета, поскольку письменно она не зафиксирована. А если вы предъявите иск за распространение порочащих сплетен, я ведь не смогу показать под присягой, что, собственно, было сказано. Да и какие присяжные признают виновной такую добрую и милую старушку?
Маккол свирепо выругался себе под нос, а Перфлит продолжал:
– Затем она начала крайне сложные и взвешенные построения, осторожненько давая понять, что ребенок, быть может, зачат полковником Смизерсом, что подтверждается, намекнула она, следующими фактами: Лиззи не была тотчас уволена, а Джорджи что-то чересчур и не слишком прилично интересуется ее положением. Я ответил, что у стариков, как и у старух, детей не бывает, да и в любом случае, такой джентльмен, как Смизерс, до прислуги не снизошел бы.
– И что она ответила?
– Похвалила меня за то, что я во всем нахожу светлую сторону, и добавила: «Но вы, мужчины, всегда стоите друг за друга – по причинам, известным лишь вам одним».
– То есть вам дали понять, что грядущим событием мы, возможно, обязаны не только Смизерсу, но и вам?
– Вероятно. И бедняжка Лиззи превращается в подобие ящика Пандоры,[51] полного неузаконенных любовных утех. Затем матушка Исткорт обронила намек, что Джорджи и Каррингтон (чьи отношения, видимо, не выдержали бы и самой поверхностной проверки) стакнулись между собой, чтобы принудить Тома Стратта жениться на Лиззи и тем самым замять дело.
– А что, Том Стратт собирается на ней жениться?
– Вообще-то да, но, конечно, никто его не принуждал. Он признался мне, что был ее любовником. Про полицейского он, по-моему, ничего не знает. И не узнает, если только не повстречается с миссис Исткорт или ее обаятельным отпрыском.
– Вероятно, туг и зарыта собака, почему вы вдруг прониклись таким отвращением к работе в саду и столь же вдруг решили заручиться услугами Тома Стратта?
– Ну, – виновато начал мистер Перфлит, чуть было не покраснев, – у бедняги есть в неделю всего тридцать жалких шиллингов, которые он выдирает у какого-то скаредного кособрюхого фермера. Ведь кто-то же должен ему помочь. Он пришел ко мне узнать, не найдется ли для него какой-нибудь работы вечером. Откровенно описал мне положение дел, как оно ему представляется, и сказал, что хочет по-честному подзакониться. Сказал, что Джорджи Смизерс собирается помочь Лиззи шить ребенку приданое – бедняжка Джорджи! – и попробует подыскать ей швейную работу. Я прочел ему лекцию о проблеме перенаселения…
– Естественно!
– …и сопроводил ее здравыми советами касательно контроля над рождаемостью, а затем обещал ему, если он возьмется поддерживать мой сад в порядке, еще тридцать шиллингов в неделю…
– Тридцать шиллингов в неделю, а садик ваш величиной с носовой платок! Ему же больше двух вечеров в неделю никак не понадобится! Вы просто мот! Из-за вас нам всем придется платить лишнее.
– Вот и чудесно, – самодовольно отозвался мистер Перфлит.