Когда закуски были поданы, Франческо сказал:
– Вот ты наконец и герцогиня. Поздравляю.
– Ты, как всегда, до ужаса прямолинеен. Лучше бы подумал об общем нашем несчастье. Неужто же и впрямь думаешь, что герцогским ожерельем можно хоть чуть-чуть смягчить горе?
– Это я нарочно – когда ты злишься, глаза мерцают особым блеском, похожим на молнию, который мне очень нравится. А если серьезно, то завидовать твоему новому положению не очень-то приходится. Ходят слухи, что герцогине Феррарской думают поручить дипломатические вопросы. Дело суетное и заковыристое: Венеция, французы, испанцы и, главное, понтифик. Я знаю точно: Юлий II хочет подчинить Феррару себе. И, естественно, выгнать вас отсюда.
– Спасибо за предупреждение, но я в этом и не сомневалась. Надеюсь, к моменту папского нападения ты будешь на нашей стороне.
В дневниковых записях сохраняются не только светлые мгновения
Лукреция вела дневник, в который заносила разные события своей жизни. Приведем несколько заинтересовавших нас записей.
«7 апреля 1505 года, пятница. Внутри ощущаю какой-то необычный трепет. Беременна! Счастье, истинное счастье! Я выбежала на конюшенный двор и крикнула мужу, занимавшемуся, как водится, лошадьми: “Свершилось, мы ждем ребенка!”».
«Понедельник, 12 июля. Чума, вспыхнувшая в Комаккьо, подбирается к Ферраре. На рассвете Альфонсо велел оснастить двухмачтовое брагоццо – ведь мне скоро рожать, тряска в карете может оказаться опасной – и мы с кое-какими пожитками отправились рекой до Гвасталлы, а оттуда по каналу рукой подать до Реджо-Эмилии, где, говорят, безопасно».
«Вторник, 3 августа. Вчера в Ферраре разразилась “подземная буря” – так простой люд называет землетрясение. Есть погибшие, многие здания разрушены до основания, другие готовы упасть при малейшем следующем толчке. Жители покидают город, ушло больше четырех тысяч человек. Бегают стаи бездомных собак и кошек. Пострадал и наш дворец. Странно сказать, но нас спасла чума: если бы не она, то и мы с мужем, и не родившийся еще ребенок могли погибнуть под развалинами!»
«Суббота, 19 сентября 1505 года. Утром у меня начались схватки. Я родила сына. Альфонсо с нами нет: он в Ферраре, занимается восстановлением города».
«Суббота, 26-е. Приехал Альфонсо! Я уже могу ходить и встречала мужа, держа младенца у груди. Радость неописуемая. Мы сами не заметили, как стали танцевать, целуясь в такт шагам».
Но недаром сказано, что счастье и беда ходят в обнимку. Прошло меньше месяца – и: «Я тону в слезах. За что такое наказание? Почему мой малыш должен был умереть? Он так и не научился называть меня мамой».
Прошло еще несколько недель.
«4 ноября 1505-го. Вчера Джулио, брат моего Альфонсо, подвергся нападению. Ходят слухи, будто за гнусным злодеянием стоит другой брат мужа, кардинал Ипполито д’Эсте. Не я одна знаю, что он влюблен в ту же даму, что и Джулио, – это Анджела Борджиа, моя кузина, и имеет куда меньший успех. Не далее как позавчера она сказала мне, что одни только глаза младшего из братьев ей милей, чем весь кардинал целиком. Разумеется, Ипполито ужасно ревнует, но еще ужасней, что Джулио, избитый до полусмерти, потерял, кажется, глаз – один из тех, которые так нравились Анджеле. Я попросила мужа провести тщательное и непредвзятое расследование, чтобы выяснить подоплеку событий и наказать виновных».
Чуть ниже читаем: «Мне кажется, что я вернулась в Рим и вновь дышу затхлым воздухом заговоров и коварства. Надежда отыскать место, где царят гармония и красота, оказалась, увы, напрасной. Человеческая порода бесчеловечна повсюду».
Женщина, не принимающая в расчет привходящих обстоятельств
Дело в том, что ожидания Лукреции относительно тщательного и непредвзятого расследования не оправдались. Герцог Альфонсо нуждался в политическом союзе с кардиналом Ипполито, и следствие пошло по пути, который начисто отметал все подозрения, падающие на последнего.
Однажды вечером правитель Феррары спускается по лестнице, спеша в конюшню. На площадке второго этажа его догоняет разгневанная жена:
– Нам необходимо объясниться. Почему ты приказал похоронить правду под грудой лжи?
– Какую такую правду? – раздраженно отмахивается Альфонсо.
– Ту самую. Один брат из самых низких побуждений калечит другого, а третий смотрит и ничего не хочет видеть. Я и помыслить не могла, что наставления твоего покойного отца будут так быстро забыты. Ты вылитый Чезаре!
Альфонсо хватает Лукрецию за руку и тянет с лестницы в пустую комнату:
– Тише! Представляешь, что будет, если кто-нибудь услышит? Разразится скандал!
Лукреция возмущена:
– Скандал! Единокровные братья глаза друг другу выкалывают, а его волнует скандал!
– Есть вещи, которые ты не можешь…
– Понимать? – договаривает она с вопросительной интонацией, полной сарказма. – Ошибаешься, очень даже могу. Я прошла отличную школу обмана и подлости и уж в них-то прекрасно разбираюсь. А вот как можешь ты, именно ты, мой муж, ставить практические соображения выше истины и справедливости, действительно никак не пойму.
Альфонсо пожимает плечами.
Лукреция порывисто выходит из комнаты, бросив под конец:
– Извини за нравоучительность, но ложь, какие бы цели ни преследовала, может привести только к новым несчастьям.
Так оно и произошло: через некоторое время зрение Джулио почти полностью восстановилось, но теперь жажда мести застила ему глаза. Он вошел в сговор с Ферранте д’Эсте, еще одним братом, чтобы выступить против герцога и кардинала.
План провалился. Ферранте был схвачен, Джулио удалось скрыться в Мантую. Но Франческо Гонзага, не желая конфликтовать с Альфонсо, согласился передать беглеца герцогу, потребовав, впрочем, при этом гарантии, что смертная казнь, к которой уже приговорили заговорщиков, будет отменена.
Феррара. Посреди площади, заполненной народом, возведен эшафот. На нем – палач, готовый к работе. Рядом – Ферранте, приготовившийся к смерти. Подъезжает повозка с закованным в цепи Джулио. Охраняющий его стражник вручает герцогу письмо от маркиза. Альфонсо читает послание вслух: «Надеюсь, ты сдержишь данное слово и помилуешь своих братьев, несмотря на содеянное ими».
Оторвав взгляд от строк, герцог видит Лукрецию, скачущую верхом к эшафоту, машет рукой палачу – мол, свободен, приказывает охране:
– Этих двоих – в подземелье! – и обращается к зрителям захватывающего действа: – Представление окончено! Расходитесь по домам!
Одни умирают, другие рождаются
Несколько месяцев спустя Франческо, приехав из Мантуи, соскочил с коня и, перепрыгивая через ступени, устремился в покои Лукреции, откуда слышались оживленные голоса супругов д’Эсте.
Войдя, Гонзага смущенно говорит:
– Простите за вторжение, но у меня неотложные вести.
– Если речь о новостях из Испании, – смеется Лукреция, – то мы уже осведомлены.
– И уже несколько дней, – подхватывает Альфонсо.
– Боюсь, ваши сведения несколько устарели, – мнется маркиз.
– Вот что мы знаем, – пытается внести ясность герцог. – Он выпрыгнул из окна цитадели Ла-Мота, в которой содержался, сиганул с высоты в пятнадцать локтей, слегка повредил ногу и плечо, но зато обрел свободу.
Маркиз не унимается:
– Это еще не всё. Я должен…
Лукреция перебивает, с гордостью восклицая:
– И возглавил армию короля Наварры, своего свекра!
Франческо вновь пытается вставить слово:
– Мне очень неприятно…
– Что же здесь неприятного? – опять не дает договорить герцогиня. – Во главе войска он как рыба в воде!
– Да послушайте же! – наконец выпаливает Гонзага. – Командуя осадой Вианы, он попал в засаду и погиб.
– Чезаре! – подобно подбитой птице вскрикивает Лукреция. – Они убили нашего Чезаре!
Больше она не в силах ничего сказать, голос прерывается, остекленевший непонимающий взгляд переходит с Франческо на Альфонсо, и герцогиня Феррарская падает на грудь мужа, захлебываясь слезами.
В тот же вечер она отправляется в монастырь Корпус Домини, и целую неделю о ней ни слуху ни духу.
Прошло чуть меньше года. Снова перед нами дневник Лукреции: «5 апреля 1508. Я бесконечно счастлива. Вчера появился на свет наш сын, мой и Альфонсо, здоровый и очень подвижный. Площадь под окнами дворца полна народа: они кричат по традиции, принятой во всей Романье и Эмилии: “O! è né ‘o pa. Ercule ol sciame”. Что значит: “Снова родился отец, вот он! Имя его – Эрколе”».
Никто ни в чем не виноват
Проходит еще несколько месяцев. Лукреция у себя в будуаре. Тишь да гладь да божья благодать. Стук в дверь.
– Войдите!
Входит взволнованный Франческо. Даже не поздоровавшись, спрашивает:
– Надеюсь, ты тут ни при чем?
– При чем ни при чем?
– Не делай вид, что ничего не знаешь.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Ну как же! Двадцать две колотые раны! Нужен поистине испанский темперамент, чтобы не ограничиться пятью-шестью. Какая-то неудержимая ярость!
– Или ты сейчас же мне все объяснишь, или разговор окончен. О ком речь?
– Убит Эрколе Строцци.
– Боже мой, Эрколе! Когда же это случилось?
– Сегодня ночью.
– Кого-нибудь подозревают?
– Я, как видишь, – тебя.
– Если ты сейчас же не прекратишь, я действительно достану нож, но жертвой станет маркиз Гонзага.
– Ладно, ладно, ради всего святого, не сердись. Я пошутил.
– Ах, пошутил?! Этот уж мне солдафонский юмор! Может, ты вообще всё выдумал?
– У меня бы воображения не хватило. Увы, его закололи как свинью. И совершенно не ясно, кто это сделал.
– И ты с этой новостью сразу примчался ко мне? Почему?
– Ну ты ведь с ним дружила… Впрочем, главная моя новость – другая: через месяц я отправляюсь на войну.
– И ты тоже?
– А кто еще?
– Альфонсо предупредил меня недавно о своем довольно скором отъезде. С кем же ты собираешься биться?