Ночью стало немного прохладнее, но ни один подозрительный шум не встревожил тишины. В особняке Конде, однако, никто не спал. Едва забрезжил рассвет, Герен передал принцессе через ее горничных, что ей не стоит откладывать свой отъезд.
Действительно, при свете нового дня стали видны цепи, перегородившие улицы, по-прежнему закрытые лавки и оружие в руках у горожан. А главное, появились баррикады. Их построили ночью, воспользовавшись тьмой. Но и баррикады были не самым страшным, опаснее было другое. Например, на набережной Гранд-Огюстин один из дозорных узнал канцлера Сегье, который вместе со своим братом, епископом де Мо, направлялся в Парламент пешком, потому что из-за баррикад и цепей они были вынуждены оставить свою карету. По счастью, обоим братьям удалось спастись от разгневанных горожан, только спрятавшись в одном из шкафов особняка де Люиней, который был уже оставлен хозяевами. Мятежники обыскали особняк, но никого не нашли. Не сомневаясь, что пришел его последний час, Сегье успел исповедаться брату. Маршал де Ла Мейер и гражданский лейтенант, сопровождаемый двумя гвардейскими ротами, вытащили невольных пленников из их убежища. А в городе были уже и убитые…
Так начиналась Фронда – серьезный государственный кризис, продлившийся четыре года и представлявшийся многим игрой самолюбий. Именно это обстоятельство мешало обеим сторонам увидеть события в истинном свете и осознать, что идет настоящая гражданская война.
Карета госпожи де Конде последовала на рассвете через заставу Сен-Жак, ближайшую к особняку принцессы и особняку герцога Люксембургского, и мирно покатила по левому берегу Сены к Шарантону.
Приехав в Шантийи, дамы с удивлением обнаружили там больше народу, чем ожидали увидеть. Еще больше их удивило, что в замке находился принц де Конде собственной персоной, лежащий в собственной кровати. Причины на то было две – мучившая принца время от времени лихорадка и рана в бедро, полученная во время перестрелки при Фурне, не опасная, но болезненная, не дававшая ему возможности ездить на лошади.
Гено, его походный врач, посоветовал ему поехать на воды в Форж, но Людовик предпочел отправиться в Шантийи, зная, что благодаря предусмотрительности его матушки туда постоянно поставляют необходимое количество бутылок с прославленной целебной водой.
К тому же он полагал, что будет там окружен заботами маленького двора принцессы, и, не обнаружив ни души, пребывал в самом мрачном расположении духа. Приезд матери с ее спутницами несказанно его обрадовал, но он постарался не высказывать слишком явно свою радость.
– Что вы, черт подери, делаете в Париже, матушка, в такую жару?! Можно подумать, вы не знаете, какой нездоровый воздух летом в городе?! – так он встретил госпожу де Конде.
Принцесса взглянула на сына с нескрываемым осуждением.
– Мне сказали, вас ранили в бедро. Это так? Или голова тоже пострадала? Неужели вы забыли о торжественной благодарственной мессе, на которой должны были присутствовать сами, но благородно отправили своего друга Шатильона, чтобы он вкусил всю полноту славы? Или причина вашей забывчивости – лихо-радка?
– Господи! А ведь правда! Простите меня великодушно! Ну, что, хорош был праздник?
– Великолепен! Хотя кончился несколько неожиданным образом. Королева воспользовалась им, чтобы отправить под арест двоих самых ярых своих противников из Парламента, которые до крайности ей досаждали. В ответ последовал настоящий бунт, он продолжается и до сих пор. Париж, из которого мы сбежали, ощетинился баррикадами. Ее Величество королева отправила за вами Шатильона, надеясь, что вы приедете и успокоите волнения.
– Мне сейчас, по правде сказать, очень плохо, так что подождем, когда Шатильон приедет сюда. И тогда отправим его обратно в Париж с достаточным количеством войска, чтобы он навел порядок среди обезумевших парижан. Вы привезли с собой моего сына?
– Вы могли бы начать с вопроса о его матери. Это было бы по крайней мере вежливо.
– Это было бы лицемерием. Вы прекрасно знаете, что чем реже я ее вижу, тем лучше себя чувствую.
– А поскольку вы сейчас чувствуете себя неважно, она прекрасно сделала, поехав на несколько дней к своей дорогой госпоже де Бутилье в ее замок де Барр. Ваш сын чувствует себя превосходно. Вы непременно увидите его позже. В утешение вам скажу, что со мной приехала герцогиня де Шатильон.
– Изабель?! Какая счастливая новость! Позовите ее сюда!
Принцесса посмотрела на сына с недовольством.
– Ни за что! Вы грязны до отвращения, от вас воняет!
– Тем не менее вы поцеловали меня и даже не поморщились.
– Любящая мать не замечает подобных мелочей. Другое дело утонченная молодая женщина. До скорой встречи! Увидимся за ужином.
Принцесса вышла, но успела услышать, как ее сын громовым голосом звал слуг.
Когда они встретились в столовой, Шарлотта не могла не улыбнуться. Удивительно, как воздействует на мужчин присутствие красивой женщины! Конде вошел, когда они уже сидели в самой маленькой из праздничных зал, где для них накрыли стол. Принц благоухал, как индийская курильница с благовониями. Правда, он был еще очень бледен и опирался на трость, но глаза у него горели, когда он смотрел на Изабель.
– Бог мой! До чего же вы хороши, дорогая! Всякий раз, как мы видимся, я нахожу вас все более обольстительной! И когда вспоминаю, скольких трудов мне стоило соединить вас с Колиньи, то думаю, что вел себя как последний дурак. Мне нужно было сохранить вас для себя!
– Вы забыли кое-что, кузен. Во-первых: сохранить можно только то, что нам принадлежит, и во-вторых: я любила… и люблю своего супруга.
– А он изменяет вам со всеми парижскими куртизанками!
– Он ваш брат по оружию, Людовик, – оборвала сына Шарлотта. – Недостойно злословить о том, кто не может сказать ни слова в свою защиту. И потом, разве он не стал вашей правой рукой?
– Пусть у меня отрубят эту руку! У меня останется другая, чтобы обнять эту гибкую тоненькую талию!
– А она мгновенно выскользнет из таких объятий, – парировала Изабель. – Нужны обе руки, чтобы объятие было крепким, а главное, на него нужно согласие. А его получить невозможно.
– Так вы меня отвергаете? – рассерженно спросил Людовик.
– Без колебаний, и даже не один раз, а дважды! Клянусь, что никогда не буду вашей.
С этими словами Изабель подошла к Шарлотте Конде и опустилась на колени перед ней, онемевшей от грубого напора сына.
– Моя госпожа, я прошу у вас прощения за эту странную и нелепую сцену, которой ни вы, ни я не ожидали. Я полагаюсь на вашу доброту и прошу отдать приказ, чтобы заложили карету и отвезли меня к моей матери. Я буду достаточно близко, чтобы откликнуться на ваш первый зов, и достаточно далеко, чтобы мне не докучали.
– Разумеется, так и будет. Распорядитесь сами, как вы считаете нужным, и поцелуйте от меня вашу маму.
– Я запрещаю вам уезжать, – воскликнул Конде вне себя от гнева. – Я здесь хозяин и…
– Нет, – резко возразила ему мать. – Здесь хозяйка я. Шантийи будет вашим после моей смерти. Не начинайте глупой войны, которую я была вынуждена вести с вашим отцом… И вашей супругой. Но она глупа, а вы никогда не страдали от глупости.
Все они были так захвачены вспыхнувшей ссорой, что не слышали, как подъехала карета. Голоса зазвучали еще громче, но в этот миг в проеме двери появился слуга и объявил:
– Господин герцог де Шатильон спрашивает, может ли монсеньор принять его?
И словно по мановению волшебного жезла страсти улеглись. Обе женщины сели на свои места, Конде двинулся навстречу другу и радостно похлопал его по плечу.
– Рад тебя видеть, Шатильон! Поздоровайся с моей матерью и со своей красавицей женой и садись. Поужинаем вместе. Ты, конечно, понимаешь, что я уже в курсе всех новостей, которые ты привез.
– Но, монсеньор…
– Я даже знаю гораздо больше, потому что ты уехал из Парижа, когда еще в городе не было баррикад.
– Баррикад? Неужели в Париже баррикады?
Гаспар низко поклонился принцессе и повернулся к жене. Улыбка сошла с лица Изабель, когда она увидела странное украшение на руке своего мужа – прелестный голубой бант, расшитый жемчугом, который был не чем иным, как женской подвязкой! Она тут же встала со своего места, повернулась к супругу спиной и сделала глубокий реверанс принцессе.
– С соизволения Ваших Высочеств, я ухожу, – спокойно произнесла она и направилась к двери, которую лакей торопливо распахнул перед ней.
Изабель поднялась в комнату, которая была отведена ей, когда она гостила в Шантийи, подошла к камину, села возле него и стала греть над огнем заледеневшие руки. Замерзла она до самой глубины своего сердца…
Она не обольщалась относительно своего мужа, знала о его разгульной жизни, но отгоняла все мысли об этом далеко-далеко, не впуская в себя, считая, и не без оснований, что его сердце принадлежит ей. Но этот трофей влюбленного, выставленный напоказ всей армии, одним из военачальников которой он был, имел совсем иное значение. Со времен Средневековья носить цвета своей дамы – даже если это было ее нижнее белье! – означало, что ей принадлежат почет и слава, добытые ее избранником на поле битвы, принадлежат его мысли и желания. Это означало во всеуслышание объявить себя верным рыцарем этой дамы, готовым на любые подвиги во имя любви к ней. Это означало, что высокородный мужчина позволил себе низвести свою законную супругу, даже если она Монморанси, до жалкого положения тех жен, которых год за годом брюхатят, чтобы получить наследников, каких желает иметь каждый мужчина, носящий достойное имя.
– Ты долго этого ждала, – сквозь зубы прошептала Изабель.
Она сидела у камина и задумчиво смотрела на огонь. Изабель не знала, как ей себя вести дальше. Услышав во дворе мужские голоса, она вздрогнула, подошла к окну, открыла его и выглянула. Во дворе стоял Конде, рядом с ним два лакея с факелами. Свет падал на Гаспара, который уже вскочил в седло.
– Скажи, что через несколько дней я буду при дворе, если только смогу сесть на лошадь! Постарайся извещать меня о происходящем в Париже.