Регент упал в кресло, схватившись за голову, Дюбуа оставил его предаваться горю, поздравляя себя с еще одной привязанностью герцога, которая удваивала его власть над ним. Он смотрел на него с обычной своей хитрой улыбкой, но вдруг кто–то тихонько поскребся в дверь.
— Кто там? — спросил Дюбуа.
— Монсеньер, — произнес из–за двери голос швейцара, — там внизу, в том же фиакре, который привез шевалье, находится молодая дама. Она просит узнать, будет ли ей позволено войти или ей следует еще подождать.
Дюбуа подскочил на месте и кинулся к двери, но слишком поздно: регент, которому слова швейцара напомнили о торжественном обещании, данном им шевалье, резко поднялся.
— Куда вы, монсеньер? — спросил Дюбуа.
— Я должен принять эту девушку, — ответил регент.
— Это мое дело, а не ваше. Вы забыли, что предоставили мне заниматься этим заговором?
— Я предоставил тебе шевалье, это так, но я обещал шевалье стать отцом для той, которую он любит. И раз уж я убиваю ее возлюбленного, я, по крайней мере, должен утешить ее.
— Я беру это на себя, — сказал Дюбуа, пытаясь прикрыть свою бледность и волнение дьявольской улыбкой, которую можно было увидеть на его лице.
— Замолчи и не выходи отсюда, — закричал на него регент, — ты опять устроишь мне какую–нибудь низость!
— Какого черта, монсеньер, дайте я хоть с ней поговорю!
— Я прекрасно сам с ней поговорю, это не твое дело, я взял личные обязательства и дал слово дворянина. Молчи и стой, где стоишь!
Дюбуа кусал себе пальцы, но, когда регент говорил таким тоном, нужно было повиноваться; аббат прислонился к камину и стал ждать. Вскоре за дверью раздалось шуршание шелкового платья.
— Да, сударыня, — сказал швейцар, — сюда, пожалуйста.
— Вот и она, — сказал герцог, — подумай вот о чем, Дюбуа: эта девушка никак не отвечает за вину своего возлюбленного, а следовательно, — слышишь ты? — оказывай ей всяческое почтение.
Потом он повернулся в сторону, откуда был слышен голос, и добавил:
— Войдите.
При этих словах портьера приподнялась, и молодая женщина сделала шаг к регенту; тот отступил, словно пораженный громом.
— Моя дочь! — прошептал он, пытаясь обрести самообладание, в то время как Элен в надежде увидеть Гастона обвела глазами комнату, потом остановилась и сделала реверанс.
Легко себе представить, какие гримасы строил при этом Дюбуа.
— Простите, сударь, — сказала Элен, — быть может, я ошиблась? Я ищу своего друга, он оставил меня внизу и должен был за мной спуститься. Видя, что он задерживается, я решилась осведомиться о нем. Меня провели сюда, быть может, швейцар ошибся?
— Нет, мадемуазель, — ответил герцог, — шевалье де Шанле только что ушел от меня, и я ждал вас.
Пока регент говорил, девушка, казалось, на мгновение забыла о Гастоне и с трудом старалась что–то вспомнить.
— О Боже, как странно! — воскликнула она неожиданно, как бы отвечая своим собственным мыслям.
— Что с вами? — спросил регент.
— О, это, конечно, так!
— Договаривайте, — произнес регент, — я не понимаю, что вы хотите сказать.
— О сударь, — произнесла, вся дрожа, Элен, — просто странно, как ваш голос напоминает мне голос одного человека…
Элен в нерешительности замолкла.
— Вашего знакомого? — заинтересовался регент.
— Человека, с которым я встречалась всего один раз, но голос его остался жить в моем сердце.
— И кто же этот человек? — спросил регент, а Дюбуа пожал плечами, глядя на эти попытки узнавания.
— Этот человек говорил, что он мой отец, — ответила Элен.
— Поздравляю себя с этим случайным совпадением, мадемуазель, — сказал регент, — поскольку сходство моего голоса с голосом человека, который, наверное, дорог вам, может быть, придает больше значимости моим словам: вы знаете, что шевалье де Шанле оказал мне честь, выбрав меня вашим покровителем.
— Во всяком случае, он дал мне понять, что везет меня к тому, кто сможет меня защитить от опасности, которая мне угрожает.
— И какая же опасность вам угрожает? — спросил регент. Элен обвела комнату глазами, и взгляд ее с беспокойством
остановился на Дюбуа. Ошибиться было нельзя: насколько, по–видимому, регент был ей приятен, настолько Дюбуа внушал подозрение.
— Монсеньер, — сказал вполголоса Дюбуа, совершенно правильно истолковавший ее взгляд, — монсеньер, мне кажется, я здесь лишний, и я удаляюсь; впрочем, думаю, что больше не нужен вам.
— Нет, ты мне сейчас понадобишься, не уходи далеко.
— Я буду ждать указаний вашего высочества. Разговор этот велся слишком тихо, чтобы Элен могла его слышать, впрочем, из скромности она отступила на шаг и с беспокойством поглядывала на двери, ожидая, из какой появится Гастон. Уходя, Дюбуа утешал себя мыслью, что та, которая сыграла с ним столь скверную шутку и нашлась сама, по крайней мере, обманется в этих ожиданиях. Когда Дюбуа, наконец, вышел из комнаты, регент и Элен вздохнули свободнее.
— Садитесь, мадемуазель, — сказал регент, — нам предстоит долгая беседа, я многое должен вам сказать.
— Сударь, сначала один вопрос, — прервала его Элен. — Шевалье Гастону де Шанле ничто не угрожает?
— Мы сейчас поговорим и о нем, мадемуазель, но сначала о вас: он привез вас ко мне как к защитнику. Так скажите же мне, от кого я должен вас защитить?
— Все, что случилось со мной за последние несколько дней, так странно, что я не знаю, кого мне бояться и кому доверять. Если бы здесь был Гастон…
— Да, понимаю, если бы он разрешил вам все мне рассказать, у вас бы не было от меня тайн. Ну а если я вам докажу, что знаю почти все о вас?
— Вы, сударь?
— Да, я! Вас зовут Элен де Шаверни. Вы воспитывались в монастыре августинок, между Клисоном и Нантом. Однажды вы получили от таинственного покровителя, который заботится о вас, приказ покинуть монастырь, где вы выросли, и вы отправились в путь в сопровождении монахини. По приезде в вознаграждение за ее труды вы дали ей сто луидоров. В Рам–буйе вас ждала женщина, которую зовут госпожа Дерош. Она вам объявила о визите вашего отца. И в тот же вечер вас посетил человек, который вас любит и который поверил, что и вы его любите.
— Да, сударь, это все так, — произнесла Элен, удивленная тем, что незнакомый ей человек так хорошо помнит все подробности этой истории.
— Потом, на следующий день, — продолжал регент, — господин де Шанле, который сопровождал вас под именем господина де Ливри, нанес вам визит, чему ваша гувернантка напрасно пыталась воспротивиться.
— Все это правда, сударь, я вижу, что Гастон вам все рассказал.
— Потом пришел приказ уезжать в Париж. Вы хотели ему воспротивиться, но пришлось подчиниться. Вас привезли в дом, что находится в предместье Сент–Антуан. Но там ваш плен стал для вас невыносим.
— Вы ошибаетесь, сударь, — ответила Элен, — это не плен, а тюрьма.
— Не понимаю вас.
— Разве Гастон не поведал вам о своих опасениях, которые я сначала отвергала, а потом разделила?
— Нет, расскажите мне, какие у вас могут быть опасения?
— Но если он вам этого не рассказал, как это могу делать я?
— Разве другу не все можно сказать?
— Он вам не рассказал, что человек, которого я сначала приняла за отца…
— Приняли за отца?
— О да, клянусь вам, сударь. Вначале, когда я слышала его голос, чувствовала, как он сжимает мою руку, у меня не было никаких сомнений, и нужны были почти очевидные доказательства, чтобы наполнявшая мое сердце дочерняя любовь сменилась страхом.
— Я не понимаю, мадемуазель, выразите до конца свою мысль. Как могли вы испугаться человека, который, по вашим же словам, проявил к вам такую нежность?
— Поймите, же, сударь, что вскоре после его посещения под каким–то пустячным предлогом меня привезли из Рамбуйе в Париж и, как вы сами сказали, поселили в Сент–Антуанском предместье, и этот дом сказал моим глазам больше, чем мог сказать Гастон. Я увидела, что погибаю. Вся эта притворная отцовская нежность прикрывала ловкие действия соблазнителя. У меня не было другого защитника, кроме Гастона. Я написала ему, и он пришел.
— Так, значит, — воскликнул донельзя обрадованный регент, — вы ушли из этого дома для того, чтобы убежать от соблазнителя, а не для того, чтоб последовать за любовником?
— Да, сударь. Если бы я верила в действительное существование этого отца, которого я и видела–то только раз и который окружил себя такой таинственностью, клянусь вам, сударь, ничто не могло бы меня заставить нарушить мой долг!
— О, дорогое дитя! — воскликнул регент с таким выражением, что Элен вздрогнула.
— Вот тогда–то Гастон и сказал мне, что есть человек, который ни в чем не может ему отказать и который возьмет на себя заботы обо мне и заменит мне отца. Он привез меня сюда и сказал, что вернется за мной. Я ждала его больше часа, но напрасно. Я испугалась, что с ним что–то случилось, и послала осведомиться о нем.
Лицо регента потемнело.
— Итак, — произнес он, пытаясь сменить тему разговора, — вас отвратило от исполнения долга влияние Гастона, и именно его подозрения возбудили ваши?
— Да, он испугался всей этой таинственности и утверждал, что тут кроется какой–то роковой для меня умысел.
— Но ведь, чтобы вас убедить, он должен был привести какие–то доказательства?
— Какие нужны были еще доказательства, кроме этого отвратительного дома?! Разве отец позволил бы себе поселить дочь в подобном жилище?
— Да, да, — пробормотал регент, — действительно, он был тут неправ. Но согласитесь, что если бы шевалье не внушил вам этих подозрений, вам, невинной душе, они бы и в голову не пришли.
— Нет, — ответила Элен, — но, к счастью, Гастон заботился обо мне.
— Вы что, мадемуазель, верите всему, что вам говорит Гастон?
— С тем, кого любишь, легко соглашаешься, — ответила Элен.
— А вы любите шевалье, мадемуазель?
— Уже около двух лет, сударь.
— Но как же вы виделись в монастыре?
— Он подплывал по ночам в лодке.