София улыбнулась про себя. Это пошло тебе на пользу, Бернар, подумала она. И душу ее согрело тепло от любви и гордости.
То лето было самым хлопотным на памяти Софии. Она проследила, чтобы все их имущество погрузили в коробки из-под чая, весной вычистили и привели в порядок новый дом, в который они переезжали. Потом рассматривала предложения декоратора по внутренней отделке в помещении, вопросы цветового решения «Саммертона», который Бернару удалось купить и который он собирался переименовать в «Бельвиль», болтала с гостями и заботилась о сотне всевозможных дел по хозяйству с тремя «младенцами» на руках, как она называла Луи, Робина и свою мать, и удивлялась, как это Лола могла содержать постоялый двор с четырьмя маленькими детьми, путавшимися у нее под ногами.
Теперь, глядя на Лолу, невозможно было поверить, что она была столь сильной движущей силой. Ее прилизанные волосы стали сизо-серого цвета, а суровая прическа не скрывала худобу когда-то красивого лица. Она набрала немного веса, который потеряла в концентрационном лагере, но он, казалось, распределился неправильно – живот ее выпячивался гораздо больше, чем грудь, а прежнее крепкое здоровье ей так и не удалось восстановить. Похоже, каждая бактерия стремилась найти ее, она постоянно простужалась, болела гриппом, который часто переходил в бронхит и даже как-то раз в пневмонию. София думала, что она ее теряет, но Лола как-то справилась. Но более тревожным было то, что случилось с ее рассудком: иногда сознание ее было совершенно ясным, но временами она словно забывала, что Шарль мертв, и расстроено бродила по дому и искала его. Однажды София нашла ее в саду в одной ночной рубашке и когда попыталась убедить ее войти в дом, Лола начала ругаться:
– Мне надо найти твоего отца! Тебе что, до него нет дела? Как ты можешь так к этому относиться, София? Я не так тебя воспитывала! Да, если бы Поль был здесь, все было бы по-другому. Поль бы убедился, что с его отцом все в порядке…
– Да, мама, знаю, но его здесь нет, – София понимала, что с ней лучше не спорить. Она также понимала, что все ее поступки не устраивали Поля. Но что делать! Она была рада, что по крайней мере могла что-нибудь сделать для своей матери. Вот если бы у нее была возможность сделать то же самое для отца!
Новый дом, который они покупали, был рядом с домом Сюзан Феро, и когда у нее выдавалась свободная минутка, они виделись, чтобы немного поболтать. Иногда Сюзан заходила к ней, и незаметно они с Софией крепко одружились. И поскольку Молли была всего на несколько месяцев старше Робина, у них всегда находились темы для разговоров.
– Как тебе повезло, что у тебя девочка, – призналась София, глядя на Молли, такую кругленькую и прелестную, всегда бело-розовую, чистенькую, одетую в дымчатое платьице и панаму с оборочками. – Я, конечно, не променяла бы Робина, но мне так бы хотелось иметь девочку! С ними так мало хлопот по сравнению с мальчиками, ведь правда?
– Не знаю, как насчет этого, – проницательно сказала Сюзан. – Но, уверена, потом будет столько еще разных проблем, о которых мы пока и не задумываемся, – вроде дружков, например. Не могу сказать, что с удовольствием жду этого. Я помню, как обвиняла свою мать за то, что она забыла, что значит быть молодой, ну а теперь я начинаю думать: беда в том, что она слишком хорошо об этом помнила!
София засмеялась.
– Возможно, Молли влюбится в Робина. Как будет хорошо, если они поженятся, правда?
– М-м-м. Хотя она может предпочесть Луи. Он немного старше, чем она, и, право же, такой красивый мальчик.
– Да, красивый, – скачала довольная София. Она не добавила, что часто он бывает очень противный и что воспитание ею становилось яблоком раздора между нею и Бернаром, что угрожало нарушить их семейную идиллию. Признаться в этом даже такой близкой подруге, как Сюзан, означало бы подобраться чересчур близко к таким вещам, о которых София предпочла бы не задумываться, но которые она в то же время не могла не замечать.
– Почему ты всегда так суров с ним? – закричала она как-то вечером на Бернара, когда он отшлепал Луи и отправил его спать за то, что тот систематически проделывал дырки в каждой мягкой игрушке Робина и вытаскивал оттуда набивку. – Ради Бога, он же всего лишь ребенок!
– Ему надо привыкнуть к тому, что нельзя намеренно все разрушать.
– Но он не разрушает, нет же. Я думаю, он просто ревнует. Дети всегда проделывают странные вещи, когда в семье появляется еще один ребенок.
– У него было достаточно времени, чтобы приспособиться. Робину уже почти год! И в любом случае у него нет причины ревновать. Ты и так больше, чем надо, суетишься вокруг Луи.
– Ты хочешь сказать, я больше люблю его?
– Я думаю, так оно и есть.
– Ну кто-то же должен его любить! Ты, конечно, не любишь! Это настолько очевидно, когда он идет рядом с тобой. Хотя, думаю, это неизбежно, ведь он – не твой сын.
– Это неправда, София! – сердито сказал Бернар.
– Неправда? – София знала, что она несправедлива. У нее не было ни малейших оснований думать, что Бернар больше любит Робина – он в конце концов был младенцем и еще не вырос, чтобы сто шлепали, но она не могла избавиться от чувства, что так оно и есть. Она не могла не видеть, что Бернар наверняка испытывает больше любви к собственной плоти и крови и рано или поздно это проявится. Это было одной из причин, и она понимала это, почему ей хотелось бы, чтобы Робин был девочкой; и дело тут было не в том, чтобы наряжать ребенка в ленточки и кружева, а в большей степени в том, что чувства Бернара стали бы иными по отношению к детям разного пола – ведь тогда их нельзя было бы сравнить напрямую. Но Робин был мальчиком и сыном Бернара, в то время как Луи – нет.
Надо как-то приспосабливаться к этому, выступать в роли буфера между ними, подумала она. Луи не был виноват, что он – сын немца, он не просил, чтобы ему давали жизнь.
Как только она освободилась, то проскользнула в детскую. Робин шумно сопел, а Луи тихо дышал в свою подушку. Она опустилась на колени возле его кроватки и взяла его на руки.
– Не плачь больше, Луи. Мамочка знает, что ты не хотел испортить игрушки Робина. Мамочка любит тебя.
Луи открыл глаза и посмотрел на нее. Трудно было быть уверенной в таком полумраке, но на миг Софии показалось, что она рассмотрела что-то от Дитера во взгляде Луи. Сердце ее сжалось от любви. Она нагнулась и поцеловала мягкую щечку, пригладила вихры светлых волос. Потом села возле кроватки Луи и держала его руку, пока он не уснул.
Когда она спустилась вниз, Бернар ничего не сказал, но она была уверена, что он знает, где она была и что делала. Между ними возникла преграда: с одной стороны, ее неудовлетворенное возмущение, а с другой – решимость вести дом так, как он считал нужным.
Целый час София грохотала кастрюлями на кухне, протирала полки и даже плиту, хотя в этом не было необходимости. Наконец в дверях показался Бернар.
– Ну хватит, глупо заниматься этим, когда ты и так устала.
– Почему? Я просто протираю кастрюли…
– Это не имеет никакого отношения к ним, и ты знаешь это. Это потому, что я отшлепал Луи. Ему надо привыкать к дисциплине, София. Я бы сделал то же самое, окажись на его месте Робин. И, что бы ты там ни думала, я рассматриваю Луи как собственного сына. Ну а теперь пошли, давай, а?
Она вылила воду, устроив целый водопад и забрызгав себя, а он все стоял в дверях и ждал, пока она закончит. Она подошла к нему, чувство вины стало брать верх. Бернар добрый, хороший, он наверняка сделал бы то же самое, если бы обидчиком был Робин. Но ему было легко, он все видел в белом и черном цвете и не различал миллион разных оттенков, которые окрашивали ее реакцию.
– Мне так жаль, – прошептала она. – Я понимаю, ты поступил так, как счел нужным. Просто я немного завожусь, когда дело касается Луи.
– Давай забудем об этом, – сказал Бернар. Он подошел к ней сзади, обнял ее, и она прильнула к нему, чувствуя, как в его объятиях улетучивается их напряженность.
Но где-то в глубине сознания тихий голосок нашептывал ей, что такие стычки будут еще повторяться много раз, пока мальчики не вырастут. При таком раскладе это неизбежно. И от нее потребуется много усилий, чтобы это не смогло разрушить те добрые отношения, которые установились между нею и Бернаром.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Вивьен была полностью подавлена – жалкой английской погодой, отсутствием денег, которые она могла тратить на себя, а еще больше – театром.
Почему, спрашивала она себя, ей казалось, что карьера актрисы будет такой славной? Она таковой не являлась. Это была проклятая нудная работа, надоедливая, утомительная.
Наверное, мрачно размышляла Вивьен, она не была бы такой плохой, если бы ей поручили ведущую роль. По крайней мере ведущая актриса носит на сцене прекрасные туалеты – даже если она сама себя ими обеспечивает, – она все время в центре внимания, когда поднимают занавес, посылает воздушные поцелуи зрителям, шумно выражающим восторг по поводу усилий труппы. Но она не была ведущей актрисой. Чаще всего она вообще не была занята на сцене. Ее благословили оскорбительным титулом ассистента режиссера, и в результате этого жизнь ее превратилась в собачью. Она готовила чай и кофе, носилась по сцене, учила роли, и изредка ей давали сыграть в эпизодах, преимущественно горничных, у которых единственной репликой было: «Да, мэм», а играть ничего не надо было, кроме как держать на подносе чашки и стаканы, которые сама же и расставляла.
Если бы ей было семнадцать лет, как другим ассистентам режиссера, Вив смогла бы с этим смириться – в качестве начала карьеры. Но ей было двадцать семь, давно прошел возраст, когда можно было мириться с такими унижениями. Вив представить себе не могла, как мирилась с этим Лоретта, ибо она всегда рассказывала о блистательных годах, проведенных ею на сцене. И, конечно же, Блэйк с удовольствием вспоминал про нее. Но тогда он всех, и даже самых незначительных работников сцены, называл «дорогая», исключая, конечно, те случаи, когда, орал на них и говорил им, что они никогда не смогут больше работать в театре!