Я вновь поклонилась, коснувшись лбом пола, вышла, вернулась к себе, села за стол и продолжила писать. Мне и в голову не пришло спросить: «Кто он?» Я не воспринимала помолвку как исключительно моё личное дело. Это дело семейное. Как все японские девушки, я с младых ногтей сознавала, что однажды выйду замуж — так уж заведено, иначе и быть не может, — но до этого далеко, а следовательно, ни к чему раньше времени об этом заботиться. Я не ждала с нетерпением той поры, когда стану невестой. Я не боялась этого. Я вообще об этом не думала. И вовсе не потому, что мне шёл только тринадцатый год. Так к браку относились все девушки.
Через несколько месяцев состоялась официальная помолвка. Церемония была несложная, в отличие от свадебной, однако важная: в семьях, державшихся старых взглядов, помолвка считалась такой же священной, как брак, и разорвать её было не проще, чем брачные узы.
В доме в тот день царило тихое оживление. Слуги, неизменно проявлявшие интерес ко всем семейным делам, развесили на кусте нандины у крыльца бумажных куколок[33], чтобы день выдался погожим, и радовались солнцу; даже матушка, в минуты волнения казавшаяся ещё спокойнее, чем обычно, ходила по дому и раздавала служанкам совершенно лишние указания. «Будешь пудрить лицо Эцуко-сама, смотри, аккуратнее, — наставляла она Иси. — Чтобы белила легли ровно». А когда прибыла мастерица делать мне причёску, матушка во второй раз заглянула ко мне в комнату, чтобы отдать указание как можно туже затянуть волосы Эцуко-сама.
Когда меня одели, я пошла к бабушке пожелать доброго утра. Она улыбнулась мне ласковее обычного, и, пока не позвали завтракать, мы мило беседовали. Когда мы выходили из комнаты, бабушка напомнила мне, что сегодня День Петуха.
— Я знаю, — ответила я. — Помолвку всегда устраивают в День Петуха. Но почему, досточтимая бабушка?
— Вовсе не из тщеславия! — с улыбкой сказала бабушка и взяла меня за плечо. Мы спустились с крыльца. — Этот день выбрали твои родственники, поскольку желают тебе добра и чтобы удача благословила твою жизнь шелками и парчой — чтобы их было столько же, сколько перьев у птиц.
Несколькими днями ранее из Киото прибыл пожилой дядюшка Мацуо, господин Омори, и остановился в доме свата и свахи. Церемония должна была состояться, когда день прибывает, а не убывает, так что часов в десять утра, когда я вошла в нашу лучшую комнату, все уже собрались. Дядя Мацуо сидел на подушке близ токономы. Держался он очень прямо, лицо у него было приятное. Мне он понравился. Ещё там были бабушка, брат, матушка, сват и сваха; я уселась рядом с матушкой. Сваха принесла мне белый столик, накрытый креповым платком с гербом семьи Сугимото — подарок на помолвку от его семьи. Я впервые увидела герб, который мне предстояло носить всю мою жизнь — правда, тогда я этого ещё толком не сознавала. Остальные подарки лежали на подносе; там, помимо прочего, была пара складных вееров — пожелание бесконечного прибавления счастья.
Тоси внесла два подноса и поставила их перед господином Омори. Это были подарки моей семьи для Мацуо.
Разумеется, мне дали точные указания, что делать; я подняла креповый платок, под ним обнаружился свиток роскошной парчи для широкого пояса. На столиках господина Омори лежала непременная пара вееров и широкие брюки-хакама — одежда, которую подобало носить японскому аристократу. То и другое с незапамятных времён дарили на обручение.
Я церемонно поклонилась в знак благодарности, и господин Омори ответил на мой поклон. Подарки разместили в токономе, и все, включая бабушку, чуть поклонились и прошептали: «Поздравляем!»
Чуть погодя служанки внесли столики для обеда; те, что для мужчин, поставили в одном конце комнаты, для женщин — в противоположном. Тоси с подносом села с краю обоих рядов, и гости с лёгким поклоном принялись за еду. Разговор шёл на общие темы: гостям, кажется, нравилось, я же, разумеется, скромно молчала.
Самое интересное для меня началось, когда все разошлись и Иси меня раздевала. Внимательно оглядев мои волосы, она произнесла:
— Ма-а! Ма-а! Эцубо-сама, как хорошо, что сегодня холодно и сухо. Из причёски не выбилось ни волоска!
В кои-то веки мои непослушные волосы не осрамили мою семью; со вздохом облегчения я аккуратно положила голову на деревянную подставочку и, довольная, уснула.
После помолвки началось моё обучение: я словно репетировала роль жены. Меня уже выучили и шитью, и стряпне, и другим домашним делам, равно как и искусству икебаны, чайной церемонии и прочим женским премудростям, теперь же мне предстояло применять полученные знания на практике — так, будто я уже в доме мужа. Я должна была самостоятельно выбирать нужные цветы, подобающие картины-свитки и украшения для токономы, следить, чтобы всё в доме шло по установленным правилам.
Каждая минута моей жизни была подчинена учёбе и подготовке. Цель мне не объясняли, ибо такое обучение было непременной частью каждой помолвки, а в моём случае объяснения и не требовалось — разве что мне дали понять, что отныне я должна как можно уважительнее относиться к кислице, изображённой на гербе Мацуо. В целом помолвка не изменила моего меню, мне лишь пришлось привыкать есть тунца, любимую рыбу Мацуо, к которой я всегда была равнодушна. Обучение моей сестры длилось долго, в наречённых она проходила целых пять лет, ведь из-за смерти отца свадьбу отложили на год. На гербе её будущего мужа была изображена слива, и сестра в эти пять лет ни разу не ела сливу, даже в виде желе, чтобы не выказать неуважения к гербу жениха.
Труднее всего в тот год оказалось выучиться шить подушки. Я обожала шить и иголкой владела довольно искусно, но ещё не сшила ни одной вещи сама. Мне всегда помогали Тоси или Иси. Но каждая японская хозяйка была обязана уметь шить подушки, ведь они заменяли нам стул и постель, и матушка велела мне сшить подушку полностью самостоятельно. Дело это непростое для любого человека, и рукава мои вымокли от глупых слёз, когда я в четвёртый раз перерезала нитку и вывернула наизнанку огромную подушку, чтобы переделать углы — как я ни старалась, они постоянно получались кривые.
Другая моя обязанность заключалась в том, чтобы на празднества и годовщины готовить «угощение для тени»[34] для моего отсутствующего жениха. В такие дни я лично готовила блюда, которые, по уверениям брата, любил Мацуо. Его стол ставили рядом с моим, и я следила, чтобы блюда сначала подавали ему, а потом уже мне. Так я училась заботиться об удобстве будущего мужа. Бабушка и матушка всегда разговаривали так, будто Мацуо с нами, а я следила за своим нарядом и поведением, словно мой жених здесь, в комнате. Так я привыкла уважать его и уважать своё положение жены.
Большинство воспоминаний той поры ныне уже поблекли, призраки давних волнений, но одно я не забуду никогда. Оно связано с днём рождения. В Японии не принято отмечать личные дни рождения. Вместо этого празднуют Новый год — как общий день рождения. Этот праздник обретает двойное значение, и поэтому его отмечают бурно и весело. Но в нашем доме всё-таки отмечали один день рождения. А именно Мацуо. Но не из-за меня. С тех пор как матушка узнала о том, что Мацуо был добр к моему брату, каждое 8 января у нас устраивали пиршество в его честь, причём для Мацуо, как для почётного гостя, ставили отдельный столик. Этой традиции мама не изменяла, и впоследствии, уже уехав в далёкие края, я не раз с затуманенным взором вспоминала тот праздничный столик в доме матушки, в горах Японии.
За месяцы моей помолвки мы с матушкой сблизились как никогда. Она не делилась со мной сокровенным — это было не в её привычках, — но, казалось, наши сердца связала незримая нить взаимопонимания. Я всегда восхищалась матушкой, но к восхищению моему примешивался трепет. Отец был мне другом, товарищем, мудрым советчиком, и я всей душой любила мою дорогую, терпеливую, бескорыстную Иси. Матушка же была высоко, точно солнце: спокойная и безупречная, она наполняла дом теплом, что дарует жизнь, но при этом была слишком далека, чтобы сообщаться с нею запросто, без церемоний. И я удивилась, когда она тихо вошла в мою комнату и сказала, что хочет поговорить со мной кое о чём, прежде чем обсуждать это с бабушкой. До нас дошли вести, что Мацуо перебрался в город в восточной части Америки и открыл своё дело. В Японию он теперь приедет нескоро, а потому просил отправить меня к нему.
Мать всегда с тихим смирением принимала неизбежное, но этот случай был настолько из ряда вон, что поставил её в тупик. Японские матери верили, что дом суженого для каждой девушки выбирают боги, а потому веками бестрепетно отправляли дочерей-невест в отдалённые провинции, и предстоящая мне поездка в Америку матушку не смущала. Загвоздка была в другом: в доме будущего мужа не было ни свекрови, ни опытной старшей сестры, чтобы выучить его нареченную премудростям нового обихода. Семейный совет по такому поводу не созовёшь, ведь я считай что жена Мацуо и в его делах род Инагаки права голоса не имеет. В этой непростой ситуации матушка обратилась ко мне: впервые в жизни со мной советовались по семейным вопросам. Наверное, за тот час, что мы с матушкой беседовали, я из девушки стала женщиной.
Мы решили, что — по крайней мере, пока — перед нами стоит всего одна задача. А именно — подготовить меня к неведомой жизни в чужой стране. Родственники мне в этом помочь не могли. Разумеется, все волновались и каждый что-то да предлагал, но единственный полезный совет дал мой брат. Он сказал, что я должна получить образование и выучить английский язык. Это значило, что меня следует послать учиться в Токио.
Всю зиму домашние собирали меня на учёбу. Смысла этих приготовлений я толком не понимала — как, пожалуй, и остальные. Матушка вечер за вечером просиживала, склонив горделивую голову над чудесными вышитыми нарядами, распарывала шов за швом тонкую работу тех, что давным-давно упокоились с миром. Потом Иси красила шёлк и шила из него обычную одежду для моей школьной жизни.