Многое продали. Бабушка и матушка соглашались на любые жертвы, хоть порой их лица туманила грусть; брат же, казалось, ничуть и не дорожил драгоценными старинными вещами и расставался с ними без малейшего сожаления.
— Ценности — пустые хлопоты, — говаривал он. — В таком бедном доме, как наш, нет нужды хранить дюжины сундуков с доспехами для вассалов. Они были полезны в прошлом, ныне же сыновьям наших предков подобает сражаться на поле торговли. Коммерция — ключ к достатку; в новом мире богатство — единственная сила.
Тогда я об этом почти не задумывалась, теперь же мне больно вспоминать украшения рукоятей мечей[35], золотые, серебряные, бронзовые, изящной работы, проданные за бесценок, и я до сих пор вижу, как широкие чаши старинных железных весов перекупщика опускаются под тяжестью мечей, некогда бывших гордостью наших смиреннейших вассалов.
Однажды морозным вечером я пришла к бабушке в комнату и устроилась подле её подушки рядом с котацу, как в былые дни, ныне казавшиеся мне давним прошлым. За этот год мы с бабушкой несколько отдалились друг от друга. Я уже не была тем ребёнком, которого она радовала сластями, которому прививала понятия о вежливости и рассказывала фамильные предания, тем самым преподавая важный урок; я понимала, что, как бы бабушка ни любила меня, она человек старых взглядов и новые условия, которые ставит передо мной будущее, выходят за пределы её понимания. Но в тот вечер из нашей беседы я поняла, что самурайская выучка готовит человека к любому будущему.
Нашу тихую комнату освещал только отблеск углей в печурке; бабушка рассказала мне, как в этот самый день шестьдесят лет назад покинула свой дом в далёкой провинции и отправилась к жениху в Нагаоку. Большинство женщин её положения каждый год навещали родительский дом — то были длинные, величественные процессии, — но с той самой минуты, как бабушка села в свадебный паланкин, она никогда уже не увидела ни родных, ни родительский дом, хотя в Новый год и летние праздники посылала к ним гонцов с весточками и подарками. В те годы медленных путешествий расстояние измеряли временем, а не километрами, и путь её длился долго. Она оставила отчий дом в ночь полнолуния, а когда её паланкин внесли в ворота дома её мужа, в небе снова стояла полная луна.
— Мне было столько же, сколько тебе — четырнадцать, — сказала бабушка, — и когда наша процессия шагала по незнакомым провинциям, переваливала через горы, переходила широкие реки, я задумывалась о многом. Я заехала дальше Киото, и у въезда в каждую провинцию пришлось подолгу ждать, пока чиновники обменяются документами и получат для нас пропуска. В такие минуты моя няня всегда приходила и сидела со мной в паланкине, к тому же с нами были копьеносцы и шестеро носильщиков: бояться мне было нечего. Но мир казался мне большим и очень странным. И люди, среди которых мне предстояло жить, отличались от моих родных. Их обычаи были мне внове, и даже язык: их выговор и слова отличались от наших. Я будто попала в чужую страну. И в последнее время я часто думаю о тебе и о том, что судьба ведёт тебя в неведомую страну. Помни, Эцубо, — с непривычной нежностью в голосе проговорила бабушка, — не так важно, где ты живёшь. Жизнь самурая, будь то мужчины или женщины, везде и всегда одинакова: нужно хранить верность господину и храбро отстаивать его честь. В далёких краях, предначертанных тебе, помни слова своей бабушки: храни верность мужу и храбро отстаивай его честь. Это принесёт тебе мир.
Глава XI. Моё первое путешествие
Та зима в Нагаоке, как обычно, выдалась долгой. Пять месяцев мы не видели ничего, кроме снега. Ранней весной наши токийские родственники написали нам, что устроили меня в школу. С той минуты я с нетерпением ждала, когда же сойдут лавины и по горным дорогам можно будет проехать без угрозы для жизни: ведь тогда брат сразу же отвезёт меня в столицу.
Наконец дамбы[36] высохли — там снег всегда таял раньше всего, — и на прощанье мы с моими подружками из Нагаоки отправились на пикник собирать первую зелень. Солнечным утром наша компания, повязав на голову лиловые платки[37] и надев яркие юбки и нижние кимоно[38], усыпала склоны дамбы, у каждой девушки была с собой корзинка и бамбуковый нож; наш смех и весёлые крики звенели в воздухе, мы бегали по берегам каналов, соревновались, кто больше соберёт разной зелени. Впоследствии я часто вспоминала тот день как последний счастливый день моей девичьей домашней жизни.
Наконец почтальоны донесли, что все снежные утёсы, нависавшие над дорогами, обрушились и склоны свободны от снега. Вскоре настал день отъезда. Радость мешалась в моём сердце с печалью, слёзы туманили взор; я попрощалась с матушкой и досточтимой бабушкой, и Иси усадила меня в рикшу. Две наши повозки и лошадь с поклажей — её вёл под уздцы работник — миновали наших друзей (выстроившись в два ряда, они кланялись нам на прощанье) и отправились в восьмидневное путешествие в Токио.
Большую часть пути мы проделали в рикшах, меняли их от города к городу, но иногда ехали верхом. Седло у меня было высокое, формой напоминавшее короб; брат и работник приладили на спину моей лошади двойную корзину и закрепили верёвками. С одной стороны сидела я, с другой крепился багаж. Когда мы поднимались по крутым и извилистым горным дорогам, я могла, наклонившись в седле, любоваться рыбацкими деревнями вдали, на побережье. Но куда интереснее было по пути смотреть на расположенные за глубокой долиной пологие холмы с рисовыми террасами, участками необычной формы, напоминавшими узором кашаю, шёлковое одеяние буддийского монаха. В каждой деревушке с крытыми соломой хижинами было синтоистское святилище, установленное высоко среди деревьев, а в низине подле ручья крутилось большое узкое колесо рисовой мельницы. День был такой ясный, что я видела, как неуклюже кивает головой буйвол, влекущий деревянный плуг по бороздам рисового поля, я даже видела алый цветок меж складками полотенца, которым повязал голову шагавший за буйволом работник. В те дни украшать себя живыми цветами было не принято, их приносили разве что мёртвым, и я догадалась, что работник отнесёт цветок домой, в святилище. Интересно, какой у него дом.
Кажется, на третий день пути я осознала, что мы покинули снежную провинцию. В городках над тротуарами не было навесов, а на соломенные крыши домов не клали тяжёлые камни, чтобы уберечь от лавины. Да и дома здесь были непривычно голыми, как лицо замужней женщины, которая только что сбрила брови. Но всё-таки снега ещё виднелись вдали; обходя гору Мёко, мы заметили немало снежных участков и заносов. Рикши сказали нам, что снег здесь лежит до июля.
— А с вершины, — добавил мой брат, — видна Фудзи-сан…
С замиранием сердца я повернула голову: мне на миг показалось — такая глупость! — что я возле священной горы, которую и не чаяла увидеть своими глазами. Но брат добавил: «…и тогда, если повернуться и посмотреть в противоположную сторону, увидишь равнины Этиго».
Душу мою наполнил глубокий и пылкий трепет.
— Мы так далеко от дома, — ответила я еле слышно.
Брат скользнул взглядом по моему угрюмому лицу и рассмеялся.
— А если посмотришь вдаль, за Этиго, увидишь остров Садо. И если Мацуо не оправдает твоих надежд, вот тебе мой совет.
И брат весело пропел старинную песенку:
Никуи отоко-ни кисэтай сима ва
Роягоси-ни Садо-га сима[39].
Меня поразило, что брат осмелился спеть песню простых слуг, и вдвойне поразило, что он позволяет себе шутить серьёзными вещами, и когда наши рикши продолжили путь, лицо моё оставалось таким же угрюмым.
Некогда на остров Садо высылали преступников; простые люди считали его краем света. Эта шуточная песенка, популярная у крестьянских девушек, — угроза подарить неугодному ухажёру не хакама, обычный дар невесты жениху, а одежды каторжника; девушка как бы говорит: «Я молю богов отправить немилого по бурному морю на край света».
Пятую ночь мы провели в Нагано, в храме Дзэнкодзи, там жила монахиня из императорской семьи[40], под чьей высоко поднятой бритвой я много лет назад шагала в толпе нарядно одетых девочек на буддийской церемонии пострига.
Наутро мы тронулись в путь, но вскоре брат остановился и, дождавшись, пока мой рикша приблизится, спросил:
— Эцубо, а когда тебя передумали отдавать в монахини?
— Не знаю, а что? — удивилась я.
Брат насмешливо хмыкнул и поехал дальше, оставив меня в задумчивости и молчании.
Я ответила ему правду: я действительно этого не знала. Я всегда воспринимала своё обучение как само собой разумеющееся и не задумывалась о результате. Но братнин смешок меня озадачил, и пока повозка моя катилась по горной дороге, я задумалась о многом и, кажется, догадалась, в чём дело. Я знала, что отец никогда не одобрял, чтобы меня готовили к монашеству, хоть и вынужден был уступить желанию досточтимой бабушки, но после печального отъезда брата отец негласно начал обучать меня тому, что может мне пригодиться, если я стану его преемницей, и досточтимая бабушка, видимо, всем сердцем жалея своего гордого сына, чьи надежды оказались разбиты, смирилась, отказалась от заветной мечты, и о замыслах отдать меня в монастырь позабыли.
В провинции Синано, примерно в часе езды от Нагано, мой рикша указал на невысокую, покрытую лесом гору за рекой.
— Это Обацуяма[41], — пояснил он.
И я тут же вспомнила историю о материнской любви, которую рассказывала мне Иси. Давным-давно у подножия этой горы жил бедный земледелец и его вдовая старуха мать. Принадлежавший им клочок земли обеспечивал их пищей, и жили они хоть и бедно, однако мирно и счастливо.