и ползут к внешнему краю подноса.
— Ты видела бабушку нашего хозяина? — спросил брат.
— Нет, я и не знала, что у него есть бабушка.
— Она вчера ушла спать рано — наверное, укрылась от шума и суеты нашего появления. Перед отъездом мы засвидетельствуем ей почтение.
После завтрака хозяин отвёл нас в комнату своей бабушки. Та была очень старая, держалась замкнуто, но во взгляде её читался недюжинный ум. Едва она поклонилась, как я поняла, что воспитывали её в доме самурая, а когда я увидела на стене над сёдзи нагинату с гербом, сразу смекнула, почему брат так хотел меня с ней познакомить.
Нагината — длинный лёгкий изогнутый меч, им учили владеть женщин из самураев, причём не только ради упражнения: при случае его пускали в ход. На этом мече-нагинате был герб одного из наших северных героев. Он был предателем, но всё равно считался героем. И когда его убили, его дочь вместе с двумя другими женщинами защищала осаждённый замок в последние отчаянные часы безнадёжной борьбы. Старуха со сдержанной гордостью призналась нам, что была скромной служанкой этой дочери и разделила с ней те страшные часы. И её любимая досточтимая госпожа на память подарила ей нагинату.
Заметив наш интерес, старуха показала нам другое сокровище — тонкий затупленный нож-когай: вместе с метательным кинжалом-сюрикэном он составляет часть длинного самурайского меча. В древние времена японское военное дело было целой наукой, а умение пользоваться оружием — искусством. Воин гордится, что ранил противника, только если сделал это одним из способов, определённых строгим кодексом самураев. Длинным мечом разрешалось разить неприятеля только в четыре места: в макушку, запястье, в бок и в ногу под коленом. Метательный кинжал, стремительный, как стрела, должен был лететь прямо в лоб, горло или запястье. А вот тупым маленьким когаем можно было пользоваться по-разному. Открывать им, как ключом, ножны, чтобы достать меч; воин в походе мог есть двойным когаем как палочками; на поле боя или при отступлении им можно было из милосердия проткнуть вену на щиколотке раненого и умирающего товарища; также когай служил и в клановых междоусобицах — когай, торчащий из щиколотки мёртвого врага, безмолвно сообщал: «Теперь твой черёд». Герб извещал, кому принадлежит когай, так что его, как правило, возвращали — в щиколотку хозяина. Когай фигурирует во множестве средневековых историй о любви и отмщении.
Я обрадовалась, что брат так заинтересовался, и сама с удовольствием наблюдала, как разрумянилась старуха, как просияла, предаваясь воспоминаниям, но вот заключительные её слова ввергли меня в уныние. На какое-то замечание брата она ответила:
— Молодость всегда охотно слушает о походах, старости же остаются лишь печальные воспоминания и несбывшиеся мечты.
Я села в рикшу, напоследок отдав поклон стоящей в дверях семье и слугам, склонившимся в поклоне, и мысленно попрощалась с хлопотливыми маленькими постояльцами. За этот короткий, пронизанный шелестом визит я узнала о шелкопрядах больше, чем за четырнадцать лет жизни в краях, где их разводят. Повозки наши катились по ровной и скучной дороге, но ум мой не знал покоя; кажется, именно тогда я впервые осознала, пусть смутно, что все создания, даже самые ничтожные, «сметливы в своих делах — совсем как люди».
— Подумать только! — сказала я себе. — Сколько всего узнаёшь за время странствий!
Я накрыла колени накидкой и приготовилась к долгому пути.
Должно быть, я уснула, поскольку, когда послышался голос брата, я обнаружила, что уютно устроилась и лежу едва ли не в позе кинодзи.
Мы въезжали в немаленький город, и брат, подавшись вперёд, указал поверх черепичных крыш на видневшийся впереди замок на холме.
— Это Коморо, — пояснил брат, — нам оттуда прислали кукол.
Я улыбнулась, вспомнив дом в Нагаоке и двух высоченных кукол из праздничного набора, который наша прапрабабушка привезла с собой из Коморо в качестве приданого. В ту пору таких кукол разрешалось иметь только дочери даймё; должно быть, приданое было дивное. Но в моё время, когда мы существовали главным образом на те средства, которые удавалось выручить благодаря визитам перекупщика в наше хранилище, чудесные куклы из Коморо, их миниатюрная мебель — сплошь лак и позолота, совершенство японского средневекового искусства, — постепенно нашли новых хозяев. Насколько я знаю, они попали не к японцам, а через какого-то продувного торговца уплыли в иностранные земли, в иностранные руки и, должно быть, сегодня покоятся в разных музеях, разбросанных по всей Америке и Европе.
Две куклы сломались, продать их было нельзя, и их поставили в качестве украшений на высокую полку в токономе в моей комнате. Я очень любила разыгрывать с ними сценки из историй, которые мне рассказывали, снимала кукол с полки, усаживала их как зрительниц, а сама изображала древнего самурая, которому предстоит исполнить страшный долг. Головы у кукол были съёмные, так что с ними можно было разыгрывать мою любимую историю мести. Не раз я хваталась за эмалированную голову куклы и костяным ножом для бумаг, заменявшим мне меч, безжалостно замахивалась на куклу и в то же мгновение вынимала её голову из роскошного парчового воротника, после чего с суровым и решительным лицом торопливо заворачивала голову в лиловый креповый платок, совала под мышку и шагала в воображаемый зал суда.
Подозреваю, отец знал об этой моей жестокой игре, ведь для неё я всегда заимствовала его лиловый креповый платок-фукуса (мне казалось, что вещь, принадлежащая ему, придаст игре благородства), однако, заслышав за дверью бабушкины шаги, я всякий раз торопливо возвращала голову куклы на место в её парчовое вместилище, дабы не огорчать досточтимую бабушку, опасавшуюся, что я вырасту слишком дерзкой и грубой и никогда не найду мужа.
Наши рикши катили по городу, я с интересом рассматривала замок. Вот, значит, тот дом Коморо, из которого наша прапрабабушка отправилась невестою в Нагаоку! Замок скрывали деревья, сквозь ветви местами виднелись серые, загнутые кверху концы многочисленных крыш. Замок походил на просторную низкую пагоду, возвышавшуюся над наклонной стеной из шестигранных камней — «черепаший панцирь» всех японских замков.
Из Коморо в Нагаоку! Должно быть, девушке в тряском свадебном каго этот путь показался вечностью! Я вспомнила рассказ досточтимой бабушки о том, как она месяц ехала к жениху. И подумала о себе. Боги Идзумо, ведающие брачными союзами, определили такую же участь многим девушкам нашего рода, вот и мне предстоит пойти по стопам моих предков.
В одном месте нам пришлось пересесть в каго, и я опозорилась. Я боялась каго. Большая корзина, которую несли на плечах работники, так раскачивалась от стремительного их шага, что мной неизменно овладевала дурнота и слабость, но в тот день шёл проливной дождь, и рикши по горной дороге не проехали бы. Я крепилась изо всех сил, но в конце концов меня так укачало, что брат велел снять с лошади поклажу, усадил меня между подушек на её спине, накрыл циновкой, сам же, презрев удобство, шёл рядом до самой вершины горы, а работники с двумя каго — следом.
На вершине сияло солнце, я выглянула из-под циновки и увидела, что брат отряхивается, точь-в-точь как мой бедный Сиро, когда ему случалось вымокнуть под дождём. Я пристыженно извинилась.
— Эта немощь лишает достоинства, Эцубо. Боюсь, отныне ты не вправе называться храбрым сыном своего отца.
Я рассмеялась, но щёки мои пылали.
Брат помог мне спуститься на землю и указал на ширящееся облако дыма, что неспешно плыло над конусовидной горой.
— Это знак, что логово грабителей близко, — пояснил он. — Помнишь?
Разумеется, я помнила. Мне не раз доводилось слышать, как отец рассказывал о небольшом постоялом дворе на вершине горы, где цены были так высоки, что люди прозвали его «логовом грабителей». И только став постарше, я узнала, что на деле это исключительно приличная гостиница, а вовсе не воровской притон, где отнимают деньги у путников.
Мы спустились с горы, миновали несколько пещерных святилищ. В одном мерцал горящий светильник. Я вспомнила пещеры отшельников в Этиго. Я впервые уехала так далеко от дома, впервые увидела столько нового, непривычного. Однако на каждом шагу что-нибудь напоминало мне о доме. Быть может, и в Америке будет так?
Однажды после дождя, когда возница остановился опустить верх моей рикши, вдруг засияло солнце, и я увидела, что высоко на склоне горы, на фоне зелёной листвы белеет огромный иероглиф дай — по-японски это значит «большой». Казалось, его написали кистью, но Дзия — он уже бывал здесь — пояснил, что иероглиф сделан из веток бамбука, на которые паломники, приходящие в храм на вершине горы, повязывают бумажки с молитвами.
Неподалёку от храма была простая деревенька, где жила Миё, сестра Дзии; мы заночевали у неё. Место было странное, нечто вроде дешёвой гостиницы для крестьян. Миё, её сын и его жена встретили нас на пороге низкими поклонами и возгласами радости и удивления. Широкие двери вели в просторную комнату с глиняным полом. В углу стояли деревянные бочки с ободьями, с закоптелого потолка свисал пухлый мешок с зерном, здесь же были горы лепёшек моти, сушёной рыбы, бамбуковых корзин со всевозможной провизией.
Мы прошли мимо беседующих паломников — они как раз спустились с горы, — прошли по каменным плитам садика и оказались в комнатах, где жила Миё. Там царила чистота, однако бумажные двери-сёдзи были в заплатках, татами пожелтели от времени, их матерчатая кайма протёрлась до дыр. Должно быть, Миё жилось туго; нрава она была независимого, некогда бросила бестолкового мужа и в одиночку вырастила четверых детей. Разумеется, так поступают только люди низшего сословия, но Миё была смелая, как мужчина, а поскольку родителей у её мужа не было, ей удалось на законных основаниях оставить детей себе.
Миё служила у нас, когда мой брат был ещё маленький, и растрогалась до слёз, увидев «юного господина». Она принялась хлопотать, то и дело бегала на кухню, топоча босыми ногами по циновкам, и надевала сандалии всякий раз, как переступала порог. Миё принесла нам лучшее, что у неё было, постоянно кланялась и извинялась. Ей было очень неловко, что у неё только деревянные подносы без ножек, она никогда не видела, чтобы мой брат ел с такого подноса. Когда она жила в нашем доме, ему даже лепёшку подавали на лакированном подносе с высокими ножками, точь-в-точь как отцу. Но Миё проявила смекалку: принесла отделанное медью ведёрко для риса и, часто кланяясь и восклицая «Простите, досточтимый господин!», поставила на него поднос. Брат со смехом сказал: «Подобных почестей не удостаивался и сёгун!»