Мы засиделись допоздна и очень интересно провели время. Брат рассказывал о прошлом, о нашем доме, причём много такого, о чём я не знала, и мне казалось, будто я читаю старую книгу, которая мне смутно знакома. Я никогда ещё не видела его таким оживлённым и непринуждённым, как в тот вечер. Миё то со смехом, то со слезами забрасывала брата вопросами, тараторила и сама себя всё время перебивала. Она рассказывала брату о каком-то случае из его детства, как он вдруг спросил:
— А что же стало с мужем, которого ты выбрала сама?
Вопрос, по-моему, слишком жестокий, но Миё спокойно ответила:
— Молодой господин, «ржавчину со своего меча можно отчистить только собственными усилиями». Я до сих пор расплачиваюсь за свою ошибку.
Она печально подошла к большому сундуку и достала креповый лиловый платок с нашим гербом; в платок было что-то завёрнуто. Миё угрюмо развернула платок и показала нам парчовый мешочек: в такие мешочки дети кладут написанные на бумаге благословения, которые дают им священнослужители. Золотые нити протёрлись, тяжёлый алый шнурок растрепался от старости.
Миё почтительно приложила мешочек ко лбу.
— Его дала мне досточтимая госпожа, — сказала она моему брату, — в ту ночь, когда позволила мне и моему возлюбленному уйти через водяные врата[45]. В мешочке лежали прямоугольные серебряные монеты — всё, что мне было нужно.
— А, помню! — оживлённо воскликнул брат. — Я тогда был мальчишкой. Было темно, но я видел, как она в одиночку, с фонариком возвращается из сада. Но тогда я не понял, что это значит.
Миё, помявшись, продолжала рассказ.
На службу в наш дом она поступила совсем юной и, как сестра Дзии, верного слуги моего отца, пользовалась большой свободой. В неё влюбился парнишка, он тоже служил в нашем доме. В ту пору завести отношения без приличествующих формальностей считалось тяжким проступком для молодых людей любого сословия, а в доме самурая — чёрным позором для всего дома. Провинившихся изгоняли через водяные врата — ворота из кустарника, устроенные надо рвом, ими никто никогда не пользовался, кроме эта. Изгоняли прилюдно, и провинившиеся становились париями. Несказанно жестокая кара, но в прежние дни принимали суровые меры, дабы впредь никто не нарушил закон.
Мать всегда исправно соблюдала все законы, связанные с домом, однако избавила Миё от прилюдного позора, отпустив влюблённых тишком, в полночь, своими руками распахнула перед ними ворота. Правду никто не узнал.
— Говорят, — сказала Миё, — будто боги очищают души тех, кто проходит сквозь водяные врата, но даже тогда наказания не избежать. Я поплатилась за свой проступок, но досточтимая госпожа Инагаки по небесной своей доброте избавила моих детей от позора.
Мы замолчали. Чуть погодя брат молвил с горечью:
— Досточтимая госпожа Инагаки проявила куда больше милосердия к слугам своего дома, чем к своему единственному сыну.
Брат раздражённо оттолкнул свою подушку и отрывисто пожелал нам спокойной ночи.
Наутро наша дорога вилась по берегу горного ручья, что с трудом пробирался сквозь овраги с отвесными склонами и оканчивался водопадом, стремительно низвергавшимся в широкую мелкую реку, через которую, орудуя шестами, нас перевезли работники. На этой реке некогда разыгрались события одной из самых увлекательных историй Дзии. Во время очередной спешной поездки в Токио отец обнаружил, что река разлилась, велел работникам поставить паланкин на помост и перенести на головах через бурные волны на другой берег. Один слуга утонул.
Наши рикши катили далее, я же размышляла о том, как часто отец ездил по этой дороге среди роскоши и великолепия старой Японии, и вот теперь два его любимых ребёнка, старший сын и младшая дочь, следуют той же дорогой в нанятых рикшах, в простом платье, без слуг, не считая страдающего одышкой старого работника, который ведёт вьючную лошадь. До чего же всё это странно.
Наконец мы прибыли в Такасаки, откуда ходил в столицу знаменитый «сухопутный пароход». Я впервые увидела поезд. Мне показалось, он состоит из вереницы комнаток, в каждой узкая дверца, открывавшаяся на платформу.
День клонился к закату, и я так устала, что почти ничего не запомнила, кроме выговора от брата: полагая, что я вхожу в нечто вроде дома, я оставила гэта на платформе. Перед самым отправлением их протянул нам в окно служащий, в чьи обязанности входило собирать с платформы всю обувь, пока поезд ещё не ушёл. Я немедля уснула и проснулась уже в Токио.
Глава XIII. Иностранцы
Мои токийские родственники поселили меня у себя и записали в прославленную школу для девочек, где английский преподавал человек, учившийся в Англии. В этой школе я отзанималась несколько месяцев, но брат мой был недоволен. От девочек требовалось уделять массу внимания премудростям этикета и женским умениям, а поскольку дядюшка жил в роскошном особняке, пустячные церемонии отнимали у меня едва ли не всё внешкольное время. Брат заявил, что от такого образования не будет проку, как не было и от того, которое получил он сам, и, поскольку мне предстоит жить в Америке, необходимо выучиться чему-то полезному.
И вновь моего бедного брата не понял никто из родственников — оттого, что он упрямо противился всем советам, но в конце концов старинный друг нашего отца, майор Сато, предложил миссионерскую школу, которую посещала его жена и которая считалась лучшей школой для девочек с точки зрения изучения английского. Брату это пришлось по душе, а поскольку по правилам этой школы у каждой ученицы должен быть опекун из местных, майор Сато взял эту обязанность на себя; условились, что несколько недель, до начала следующего семестра, я поживу у них в доме. Жена майора Сато была женщина тихая, кроткая, однако за скромностью её манер ощущалась недюжинная сила характера. Дочерей у неё не было, и она приняла меня как родную, с бесконечной добротой научила меня многим полезным вещам.
До школы от дома Сато было восемь километров.
В непогоду меня отвозили в рикше госпожи Сато, но драгоценный мой наставник-монах приучил меня, что, направляясь по пути знаний, стыдно радеть о телесном удобстве, и обычно я ходила в школу пешком.
Я выходила из дома сразу же после раннего завтрака, спускалась с холма и мимо древнего храма попадала на широкую улицу, проходившую мимо дворца его величества императора. Возле дворца я неизменно замедляла шаги. В прозрачной воде во рву отражались все камни покатой стены и корявые сосны — картина мирная, тихая. Во всём Токио лишь это место производило на меня впечатление чопорного величия. Мне здесь нравилось. Далее я выходила на просторный, залитый солнцем плац-парад[46]. Ровно посередине росло одинокое дерево, я неизменно останавливалась под ним ненадолго передохнуть, ведь мне предстоял долгий подъём по узким крутым улочкам, запруженным детворой, и едва ли не у каждого сидел на спине ребёнок помладше. Эти городские дети держались не так беззаботно, как маленькие обитатели Нагаоки. Токийцы были серьёзнее, взрослее, и хотя все были чем-то заняты — одни играли, другие болтали с товарищами, третьи спешили с поручениями, — но почти не шумели, слышно было лишь, как стучат их деревянные гэта.
Моя школа располагалась на вершине холма за длинной насыпью, венчавшейся колючей изгородью. За высокими воротами скрывалась просторная территория; в окружении деревьев стояло вытянутое деревянное двухэтажное здание с черепичной крышей и стеклянными окнами, разделёнными деревянными штапиками на большие прямоугольники. В этом здании я провела четыре счастливых года и получила едва ли не самые полезные знания в моей жизни.
Мне понравилось в школе сразу же, но кое-что меня озадачивало. И если бы не бесконечное участие и мудрые советы доброй госпожи Сато, мне пришлось бы туго, ведь я была провинциальной простушкой в новом мире и, как ни вглядывалась в происходящее, мало что понимала и упрямо судила обо всём в соответствии со своими неоправданно высокими мерками и консервативными взглядами.
Все предметы, кроме английского и закона Божия, преподавали японцы — не монахи, учителя. Они приходили исключительно на уроки, и в остальное время мы с ними не встречались. Иностранные преподаватели были сплошь женщины. В Нагаоке я видела одного иностранца, а вот иностранок впервые увидела только в Токио. Все учительницы были молодые, весёлые, очень интересные и красивые. Их непривычные платья, тугие чёрные туфли, светлая кожа, нетронутая косметикой (считавшейся у нас неотъемлемой частью убранства), и волосы разных оттенков, свободно уложенные валиками и кольцами, внушали мне мысли о некой волшебной стране. Я восхищалась учительницами, но их бесцеремонность меня удивляла. Мои однокашницы — большинство из них были из Токио, а столичная жизнь куда менее чинная, чем в моём старомодном доме, — кланялись очень коротко и разговаривали друг с другом так, что я изумлялась, однако наблюдала за ними не без интереса. Но вольное обращение учительниц с ученицами и беспечное поведение девочек в присутствии учительниц меня возмущало. Мне строго-настрого запрещалось даже наступать на тень учителя: я должна была почтительно следовать за ним на расстоянии в три шага; ныне я каждый день видела фамильярные приветствия, слышала непринуждённые разговоры, и мне казалось, что учительницам не пристало так себя вести, а ученицам негоже выказывать такое неуважение.
Меня смущало и ещё кое-что. Столичным девочкам явно нравились дружелюбные улыбки и маленькие знаки внимания учительниц, я же чуралась всяких попыток сблизиться со мною. Моё строгое воспитание мешало мне хоть чуточку откликнуться на любезность учительниц и однокашниц, я долго дичилась и лишь потом понемногу стала участвовать в девичьих играх, освоилась и с учительницами. Мне очень помогли в этом демократичные правила школы: соблюдать их было необязательно, однако принято и желательно. Одно из них заключалось в отказе от учтивого обращения «-сама» — его заменил менее формальный префикс «О−», уравнивавший девочек разных сословий. Другое правило, вызывавшее у меня крайнее любопытство, состояло в том, что все безмолвно условились отказаться от японских укладок. Все девочки причёсывались одинаково: волосы убирали назад и заплетали в косу. Это новшество пришлось мне по душе. Я больше не мучилась, «склеивая» волосы ароматным маслом и горячим чаем, но, поскольку у остальных девочек волосы были прямые, а не кудрявые, как у меня, избежать добродушных насмешек мне всё-таки не удалось.