Час настал. Отец был самым высокопоставленным из тех семи, что дожидались полуночи, поэтому первый и в одиночку, в смертных одеждах, величественно — в осанке его читалась гордость многих веков — вышел в храмовый двор. Он ступил за ограду; прочие узники в белых одеждах молча ждали в другом конце двора. Среди узников был мальчик, за ним стоял помощник. Отец узнал — узнал не глядя — землистое лицо и суровый прищур Миното, охранника своего маленького сына. Мальчик шевельнулся, еле заметно вздрогнул. Миното схватил его за рукава.
Отец шагал дальше. Дрожь улеглась, мальчик сидел прямо, смотрел вперёд. Это был мой брат. Кем бы он ни был потом, в этом новом мире, таком ему непривычном, там, в своём собственном мире — в мире, который достался ему от предков и в котором он вырос, — он был самураем! Отец спокойно, с достоинством, с гордо поднятой головой, устремив прямо перед собой невидящий взгляд, занял положенное место. Но в душе у него… О, почему же Бог, которого он не знал, не смиловался над ним? С этими словами я сжала широкий ворот старого мундира, зарылась лицом в его складки, ибо лишилась самурайского духа. Америка была слишком добра ко мне, и какая-то часть меня умерла. Матушка взяла меня за плечо, но я не отважилась поднять голову и посрамить отца, ибо влага была на лице его нехраброй дочери.
— Ах, моя девочка! Моя милая девочка! Но ведь он не погиб! Он не погиб!
Я подняла голову, но глаза вытирать не стала.
— Война окончилась, и новое правительство простило всех противников, — ответила я, успокоясь. — Власти уже знали об этом решении, и гонцы поспешали, но, пока они не приехали, формальности следовало соблюдать до самого конца.
— Да, я слышала о таких случаях в ту пору, когда вести приносили скачущие галопом лошади и бегущие люди, — печально сказала матушка. — И некого было винить. Если из-за недоказанных сведений менять законы, государство вскоре начнёт руководствоваться догадками. А так быть не должно! Так быть не должно!
Я изумлённо воззрилась на матушку: щеки её раскраснелись, взгляд затуманился, она крепко сжимала лежавший на её коленях мундир и пристально смотрела на меня.
— Как близки разные страны мира, — продолжала она. — Твоя старая нянька была права, Эцу, когда говорила, что земля плоская и ты на другой стороне диска, недалеко, просто тебя не видно.
Мы обе улыбнулись, но у матушки дрожали губы. Она ласково обняла меня; как же я с тех пор её полюбила!
Также одной из вех в моей жизни стал день, когда я занимала участниц клуба. Матушка состояла в литературном обществе, члены которого узнавали сведения о различных странах и писали эссе. Собрания проходили дома у участниц; рано утром в тот день, когда настал черёд матушки, она получила весточку от подруги, та направлялась в далёкие края, проездом оказалась в городе и позвала матушку встретиться «между поездами». Матушка успевала вернуться до окончания встречи клуба, но я волновалась из-за того, что мне самой придётся заниматься убранством комнат и принимать гостей.
— Тебе не о чем беспокоиться, — заверил меня Мацуо, собиравшийся на работу. — Я сам слышал, как матушка велела Уильяму принести сверху стулья, тебе останется только проследить за тем, чтобы он расставил их как в церкви. Клара знает, как именно.
— Но матушка хотела цветы и ещё говорила что-то о столике для председательницы, и… ах, и рояль надобно отодвинуть к стене! Матушка так сказала. Как жаль, что она уехала! — воскликнула я в неподдельной тоске и тревоге.
— Не делай из холмика гору! Клара со всем справится, — заверил меня Мацуо и устремился прочь, заметив, что сосед уже подъехал в коляске к нашим железным воротам и машет ему рукой.
Я понимала, что он прав, Клара действительно накануне убрала комнаты и сделала всё необходимое, но тем не менее я ощущала беспомощность и отчаяние.
И вот в годину моих испытаний я увидела, что по нашей лужайке идёт пожилая соседка, она порой заглядывала к матушке поболтать. Я выбежала из дома, радушно приветствовала её и спросила совета.
— Рояль не мешает, — сказала соседка. — В комнатах хватит места, даже если соберутся все гости. Ничего больше делать не надо, разве что принести ещё стулья. Но… — она обвела взглядом большие сдвоенные залы с кружевными шторами на окнах и высоким зеркалом в позолоченной раме, — без стола посередине выглядит пустовато. Быть может, вы расставите в залах японские вещицы из ваших верхних покоев? Они будут как нельзя кстати и создадут чудесную атмосферу.
Едва соседка ушла, как я принесла сверху японские вещицы и украсила ими залу. Потом поставила в вазу ирисы в соответствии с изысканными, но строгими правилами икебаны и отошла посмотреть на дело своих рук.
Полюбовавшись цветами, я медленно обвела взглядом комнату. И меня охватило разочарование. Что же не так? Японские вещицы редкой, изящной работы, вазы с цветами очаровательны, но по какой-то таинственной причине матушкины залы никогда ещё не казались такими невзрачными. Взгляд мой упал на маленькую медную курильницу для благовоний, её подарил мне в детстве один из детей господина Тоды для моего набора праздничных кукол. На американской полке курильница выглядела нелепо; я подняла глаза, увидела гравюру с танцующим фавном и почти что в истерике схватила курильницу с полки. Мысли мои с быстротой молнии устремились в прохладные светлые комнаты нашего дома в Нагаоке — украшений мало, и каждое на своём месте, — и меня осенило. Мои японские сокровища выглядели бы красиво в подходящем для них окружении, здесь же они не казались красивыми и не прибавляли прелести нашим парадным залам. Они были всего лишь курьёзными, несуразными безделушками. Я поспешно их убрала, перенесла в кухню вазу с икебаной, которую составляла с таким тщанием, побежала на луг за нашим каретным сараем, нарвала маргариток и пушистой травы. И вскоре наполнила все вазы в доме, независимо от их формы и цвета, свежими полевыми цветами. Комната выглядела очаровательно, цветы идеально гармонировали с просторной лужайкой, что сбегала зелёной волной к каменной серой стене.
— Запад есть запад, восток есть восток, — сказала я и, облегчённо вздохнув, рухнула на диван. — Пожалуй, пока я здесь, забуду о принятых стандартах красоты, ведь просторным, свободным, уютным комнатам матушки подходит лишь прелесть естественности.
Глава XVIII. Странные обычаи
В нашем пригороде была большая каменная церковь; денег в приходе вечно не хватало, и кружок прихожанок, так называемое Дамское общество помощи, чтобы собрать денег, время от времени устраивал ярмарки или концерты, на которых порой выступали наши местные таланты.
Однажды вечером мы с матушкой и Мацуо пошли на один такой концерт. В программе были классические вокальные произведения. Одарённая певица, дочь богатого горожанина, училась музыке в Европе. Я знала её как застенчивую девушку с нежным голосом и изысканными манерами; тем сильнее было моё удивление, когда, едва заиграла музыка, солистка бодро и непринуждённо вышла к публике, с улыбкой раскланялась и, придав лицу живое выражение, разразилась высокими звонкими трелями, показавшимися моему непривычному уху диссонансом — странным, однако волшебным: признаться, ничего удивительнее я в жизни ещё не слыхала.
В памяти моей остались стремительность, блеск, высокие звуки. Словом, полная противоположность нашей классической музыке, где преобладают приглушённые краски, медленные движения и мягкие глубокие тона. Вдобавок нашу музыку, как живопись, надо воспринимать глазами, не только ухом. В противном случае её прелесть ускользает.
Наша классическая сцена не меняется никогда. Сплошной задник из кедра с нарисованной на нём могучей сосной. Голый пол из камфорного дерева. Исполнители — разумеется, только мужчины — сидят неподвижно, как куклы. На них неяркие старомодные церемониальные наряды. Перед тем как запеть, каждый медленно отдаёт глубокий поклон и заученно-неторопливо кладёт пред собой веер. После чего, оперев ладони на колени, садится прямо и неподвижно; песня его с невероятным красноречием рассказывает чудесную историю о сражениях и любви, причём на всём её продолжении актёр не меняет ни выражения лица, ни положения тела.
Под конец, раскрасневшись от чувств, но по-прежнему с непроницаемым видом, актёр кланяется и аккуратно берёт веер; лицо его вновь принимает бесстрастное выражение. В зале гробовая тишина. Возможно, слушатели растроганы до слёз, взволнованы до глубины души, но понять это можно лишь по слышащимся то и дело сдавленным всхлипам и вздохам. На протяжении веков считалось хорошим тоном сдерживать чувства, и молчание зрителей — высочайшая похвала певцу или актёру классической драмы.
В Америке, помимо прочего, я никак не могла привыкнуть к шуткам по поводу женщин и денег. От мужчин и женщин всех сословий, из газет, романов, лекций, один раз даже с церковной кафедры я слышала забавные истории о том, как женщины прячут деньги в кубышки, как выманивают деньги у супругов, берут взаймы у подруг или откладывают тайком на личные нужды. При этом ничего плохого рассказчики в виду не имели. Деньги могли копить на новые занавески в гостиную или даже на подарок мужу на день рождения. Но эти шутки меня озадачивали, и чем дальше, тем больше, поскольку со временем я осознала, что, быть может, в основе этих забавных историй — чистая правда.
Все обитатели нашего маленького пригорода интересовались делами друг друга, и я была знакома почти с каждым. Я знала, что мои соседки — дамы образованные и культурные, но при этом права распоряжаться деньгами у них не было. Одевались они хорошо, мужья выдавали им деньги на всякие дамские нужды, но собственных средств у этих дам не водилось. Как-то раз я стояла за прилавком на церковной благотворительной ярмарке; несколько дам обошли зал, посмотрели, кто чем торгует, накупили недорогих безделушек, а про вещи дороже сказали: «Вот муж придёт, и я попрошу его купить». Или: «Вот придут джентльмены, тогда эти дорогие вещицы и продадутся». Я ни разу не слышала, чтобы японец купил что-то для дома, да его об этом и не попросили бы.