Я знавала мастерового — ему платили сдельно, не подённо, — который по доброй воле разрушил сделанное за полдня, с натугой поднял тяжёлый камень садовой дорожки, чтобы чуть-чуть его передвинуть. Когда камень занял нужное положение, мастер отёр пот со лба, достал трубочку и, присев на корточки, потратил ещё сколько-то времени (за которое ему не заплатят), любуясь на правильно лежащий камень, и в каждой морщинке добродушного старческого лица читались радость и удовольствие.
Вспоминая об этом мастере, я гадала, стоит ли менять на что бы то ни было удовольствие и сердечную гордость своими трудами. Мысли мои перескочили от садовника к рабочему, учителю, чиновнику. У всех так. Пожертвовать гордостью — отказаться от лучшего, что имеешь, — губительно для духовного роста как человека, так и народа.
Глава XX. Соседи
Приехав в Америку, я ожидала узнать многое, но мне и в голову не приходило, что я узнаю что-то о Японии. Однако наши соседи своими вопросами и замечаниями каждый день помогали мне иначе взглянуть на мою родную страну.
Моей ближайшей подругой стала дочь отставного сановника (мы называли его Генералом); они жили сразу за крутым овражком, разделявшим наши владения. Наши земли окружала изгородь из лиловой сирени, в которой напротив тропинки к колодцу зиял проём для подъёмного моста. Однажды осенним днём я сидела в тени на ступеньке моста и ждала почтальона; на коленях у меня лежал свёрток с множеством марок. Примерно в этот час его забавная повозка с открытыми боковыми дверями, похожая на высокий и жёсткий каго, должна была проезжать мимо нас вниз по склону холма на обратном пути в город, и мне не терпелось отдать почтальону посылку с белой хлопчатобумажной парчой[59] и лентами всевозможных узоров и расцветок — самые дорогие дары, которые я могла послать в Японию.
Внезапно весёлый голос за мною пропел:
Открой скорей рот и закрой глаза —
Я дам тебе то, что прибавит ума.
Я обернулась, и взору моему предстала прелестная картина. На мосту стояла моя ясноглазая подруга в белом платье и широкополой шляпе с кружевами и держала в горсти три или четыре виноградных листа, скреплённых колючками. На этом растительном блюдце лежали сочные грозди фиолетового винограда.
— Ах, как красиво! — воскликнула я. — Именно так в Японии подают фрукты.
— А так в Японии носят цветы. — Моя подруга положила виноград на ступеньку и вынула из-под мышки большой букет длинных тигровых лилий. — Почему японцы носят цветы стеблями вверх?
Я со смехом призналась:
— Когда я только приехала, то очень удивлялась, что здесь все носят цветы стеблями вниз. Почему так?
— Ну как почему, ведь так красивее, так они растут.
Это была правда, и всё же прежде я не задумывалась, что хоть кому-то может быть важно, как выглядят цветы у него в руках. В Японии, пока вещь не поставят на положенное место, её словно и не замечают.
— Японцы редко носят куда-то цветы, — сказала я, — разве что в храм или на могилу. Цветы для дома мы покупаем у торговцев, они ходят от двери к двери с корзинами, которые висят на шесте у них на плече, но в подарок мы цветы не посылаем и никогда не украшаем себя цветами.
— Почему? — спросила мисс Хелен.
— Потому что они вянут и блекнут. А послать цветы захворавшему другу — дурнее знака и не придумать[60].
— Ах, ваши несчастные в больницах лишены такого утешения! — заметила мисс Хелен. — А ведь Япония — страна цветов!
Я удивилась и промолчала; чуть погодя меня отвлёк от раздумий вопрос.
— О чём вы думали, когда я пришла, а вы сидели так тихо с этим большим свёртком на коленях? Вы были похожи на очаровательную, изящную, колоритную лоточницу.
— Вряд ли лоточницу посещают такие мысли, — ответила я. — А я смотрела на висящий конец цепи моста и вспоминала об одном японском влюблённом, который давным-давно пересёк такой мост девяносто девять раз, чтобы покорить сердце возлюбленной, а на сотый раз не увидел, что мост поднят, — тогда бушевала метель — свалился в ров и погиб.
— Как печально! — вскрикнула мисс Хелен. — А что же его несчастная возлюбленная?
— Из-за неё всё и вышло, — ответила я. — Она была тщеславная, честолюбивая, углядела возможность завоевать любовь некоего вельможи и тотчас же охладела к бедному юноше, велела слугам не опускать мост в тот день, когда несчастный влюблённый рассчитывал прийти к ней с победой.
— Уж не хотите ли вы сказать, что это создание хладнокровно его погубило?
— Он погиб из-за метели, — возразила я. — Та девушка была ветреница, но всё-таки не злодейка. Она полагала, что юноша увидит поднятый мост, догадается о её ответе и уйдёт.
— Да уж, наши девушки, видит бог, порой ведут себя ветрено, — сказала мисс Хелен, — но ни одна американка так сроду бы не поступила. Эта девушка — настоящая убийца.
Такой прозаический взгляд на романтическое предание меня изумил, и я поспешила добавить, что госпожа Комати стала монахиней, провела жизнь в паломничествах по храмам и молитвах об усопших. На склоне лет она немного повредилась рассудком, поселилась как нищая странница среди простых сельчан на склоне Фудзи, там же и умерла.
— Священнослужители приводят в пример её участь, — заключила я, — как предостережение ветреным девушкам.
— Что ж, — мисс Хелен глубоко вздохнула, — по-моему, она очень дорого заплатила за свою опрометчивость, не так ли?
— Пожалуй, да, — ответила я, немало дивясь такому вопросу, — но нас воспитывают с мыслью, что если женщина, забыв о скромности и достоинстве, встретит мольбу преданного влюблённого презрением и насмешкой, то она долее не может считаться порядочной.
— А если мужчина соблазнит и обманет девушку, что тогда? — выпалила мисс Хелен. — Он тоже не может считаться порядочным?
Я не знала, что ей ответить. Сызмальства я невольно придерживалась убеждения, что мужчина защищает и направляет, а женщина помогает ему — разумеется, не забывая о самоуважении, но всё-таки лишь покорно помогает, не рассуждая. Впоследствии мы с мисс Хелен не раз говорили по душам, и её вопросы и замечания удивляли меня, а порой и смущали. Многие японские традиции я принимала как должное, не раздумывая, подчинялась обычаям предков, поскольку так было всегда и так водится ныне. Когда же я начала задаваться вопросами о том, что прежде казалось мне правильным и простым потому лишь, что соответствовало законам, установленным нашими мудрыми правителями, то порой совершенно терялась, а то и пугалась.
«Боюсь, я становлюсь очень дерзкой, совсем как мужчина, — думала я про себя, — но не для того ли Бог наделил меня разумом, чтобы я раздумывала обо всём?» В детстве я скрывала глубочайшие свои чувства. И вот история повторилась. Моя американская матушка поняла бы меня, но я этого не знала и с деланым равнодушием пыталась сама во всём разобраться, искала высокие идеалы — не для себя, для Японии.
Отцу мисс Хелен было уже девяносто, когда мы с ним познакомились. Он был замечательный человек, высокий, с широкими плечами — возраст лишь чуточку их ссутулил, — густыми седыми, цвета стали, волосами и кустистыми бровями. Когда он говорил, суровое лицо его смягчалось и веселело. Он казался мне энциклопедией американской истории. А историю я всегда обожала, и в детстве, и в школе, но вот именно американскую знала плохо и часами просиживала с Генералом и его немощной женой, слушая рассказы о прежней жизни. Генерал знал, что особенно я люблю случаи из жизни, и как-то раз рассказал, что обширное их поместье его отец некогда приобрёл у индейского вождя в обмен на стул, ружьё и кисет с табаком, а на месте большого дома нашей матушки прежде стояла индейская деревня из крытых корою хижин, и её купили за полдюжины кухонных стульев. Мне эти случаи казались почти что доисторическими, ведь прежде я не знала никого, чей дом не был бы выстроен в далёком прошлом.
Когда Америка была ещё совсем юной, Генерал в качестве дипломата представлял свою страну в Европе и со своей молоденькой красавицей женой участвовал в светской жизни Парижа, а после и Вашингтона. Начальное представление о жизни американцев за границей я получила из образных описаний этой любезной дамы и благодаря пережитому ею прониклась сочувствием к американцам в Японии, стремящимся понять японцев (прежде-то я замечала исключительно трудности японцев, которые пытаются понять американцев).
С самого детства и до знакомства с Генералом всё старинное вызывало у меня почтение. Я сознавала, что генеалогическое древо рода Инагаки уходит корнями в глубокую древность и наши участки на кладбище старейшие в Нагаоке. Необходимость следовать тем же традициям, которые веками блюли наши предки, представлялась мне бесспорной; я гордилась тем, что это традиции одной из старейших династий в мире.
После того как я познакомилась с Генералом и послушала его рассказы о чудесном развитии государства, бывшего куда моложе моего генеалогического древа, слово «старинный» отчасти утратило для меня ценность. Даже при жизни Генерала — за годы жизни одного человека — американское государство развивалось настолько стремительно, что порой я взирала на Генерала с благоговейным трепетом, гадая, так ли на самом деле ценна старина. «Пожалуй, — думала я подчас, — было бы лучше не оглядываться с такой гордостью на славное прошлое, а смотреть в славное будущее. Первое подразумевает спокойное удовлетворение, второе — усердный труд».
Однажды вечером мы с Мацуо возвращались от Генерала; мисс Хелен проводила нас до моста. Мацуо ушёл вперёд, к матушке на крыльцо, а мы с мисс Хелен уселись на ступеньку моста и, как часто бывало, разговорились.
— Когда отец рассказывал о Молли Питчер[61], вы, наверное, думали о японских женщинах, — предположила мисс Хелен.
— Почему? — удивилась я.