День благодарения — праздник, когда переселенцы ступили на американский берег, — с его индейкой и пирогами, радостью и весельем, напомнил мне наши ежегодные праздники, когда вступившие в брак дочери и сыновья со своими детьми собираются на застолье и едят красный рис, рыбу, оживлённо беседуют, когда двери святилищ распахнуты настежь и духи предков благосклонно взирают на происходящее.
Рождество с нарядными улицами и весёлой толпою прохожих, спешащих домой с покупками, с ёлкой в огнях и множеством подарков, со священными воспоминаниями о воссиявшей звезде, Матери и Младенце сродни нашему Новому году, который празднуют семь дней, с одним лишь отличием, и отличие это между негромкой старинной мелодией органа и беззаботной, живой и счастливой детской песенкой.
В Японии в Новый год над каждой дверью на наших запружённых улицах натягивают потрёпанную верёвку из рисовой соломы, а на крыльцо ставят сосенки, повсюду слышится детский смех, перезвон привязанных к обуви невидимых колокольчиков, бодрый стук летящих воланчиков и радостные приветствия кланяющихся друг другу знакомых. В каждом доме подают пухлые круглые лепёшки-моти, у всех детей день рождения, всем девушкам дарят новые пояса, мальчики и девочки вместе играют в карточки со стихами. Ах, как весело в Японии в Новый год! Ни у кого нет мрачных мыслей, ведь бабочка вырвалась из кокона прошлого и жизнь началась сначала.
Первое Рождество в Америке обернулось для меня разочарованием. Подруга предложила всем вместе пойти на праздничное богослужение, после чего отправиться к ней на ужин у рождественской ёлки. У подруги были дети, и я предвкушала весёлый, красивый, приятный вечер, не лишённый, однако ж, приличия и благоговения. Оказалось, что я преувеличивала символическое значение этого праздника, а в нём материальное настолько тесно и странно переплелось с духовным, что я совсем растерялась. Звезда на ёлке, бескорыстие — и то, и другое прекрасно, но о них почти не говорили, разве что в церкви, а под звездой висели гирлянды из клюквы и кукурузных зёрен — того, что мы употребляем в пищу. Словом, если не считать подарков (и дарить, и получать их радостно), мне показалось, что суть праздника по большей части заключалась в определённых угощениях, а также обычае — неэстетичном и даже странном — развешивать на видном месте покровы для нижней части тела, дабы туда положили подарки, игрушки и украшения, даже фрукты и сласти. Японцу такую традицию понять трудно.
В тот вечер мы с матушкой навестили мисс Хелен. В её просторной тихой гостиной на отрезе белоснежной материи стояла ель, большая, душистая, блестящая огоньками и разноцветными украшениями. Как же это было красиво! Эта высокая дивная ель напомнила мне — так американский небоскрёб может напомнить о крохотной пагоде храма — волшебную ветвь на нашем празднике кокона[64], на которую вешают множество украшений в виде всех символов этого дня (их выдувают из сахара). Матушка и отец мисс Хелен тоже присутствовали, и мы разговорились о праздниках в Америке и в Японии. А потом их маленькая племянница вместе с соседской девочкой спели нам рождественские гимны, и сердце моё переполнила радость: наконец-то настало идеальное Рождество!
Наутро после Рождества выпал первый снег, сухие перистые снежинки туманом висели в воздухе; на метели в Этиго, когда с неба валят мокрые хлопья, это было похоже не больше, чем легчайший шёлковый очёс на тяжёлую хлопчатобумажную вату. Снег шёл весь день, к ночи усилился, и когда мы проснулись на следующий день, вокруг было белым-бело.
На повороте нашей подъездной аллеи, в том самом месте, где она переходила в широкую проезжую дорогу, стоял домик кучера. Трое его детей попросили у матушки разрешения слепить снеговика на нашей задней лужайке. Матушка согласилась, и начались преинтереснейшие вещи! Дети скатали большой снежный ком, на него поставили второй, а на него третий, поменьше. Потом, как следует похлопав по верхнему кому ладошками в красных варежках, сделали снеговику лицо — черты его получились грубыми, — а из угольков блестящие глазки и ряд пуговиц. Нахлобучили на снеговика старую отцову шляпу, всунули в рот раздобытую где-то трубку — и готово дело. Получившееся неуклюжее бесформенное создание напомнило мне Дарума-сама — индийского святого, чья вера стоила ему ног.
Вот уж не ожидала увидеть в Америке этого буддийского святого! Однако схожесть меня позабавила, и я повеселила детей историей о том, как неунывающий обработчик риса отшвырнул пестик прочь, основал новую религию и попросил не поклоняться своему образу, а изготавливать в виде него смешные игрушки, чтобы дети брали их в руки и радовались. Позже я видела таких Дарума-сама и в прочих местах, не только у нас на лужайке. К моему удивлению, приземистая фигурка в алом наряде была всем знакома, а вот имя святого и его история — нет. Я за свою жизнь повидала немало игрушек в виде Дарума-сама, сделанных для неаккуратных детских ручек, но пришла в изумление, увидев однажды вечером эту куколку-неваляшку в качестве утешительного приза за игру в карточки.
— Странный, однако, приз за игру в карточки, — сказала я Мацуо. — Почему выбрали именно Дарума-сама?
— Ничуть и не странный, — возразил Мацуо. — Очень даже уместный. Он никогда не теряет равновесия, и стоит ему наклониться, как он тут же встаёт, — чем не утешительный приз? Он словно говорит: «Падаю лишь на миг». Понимаешь?
В Японии к Дарума-сама относятся без должного уважения, но с большой теплотой, и когда мы с Мацуо шли домой с того вечера, меня обуревали двойственные чувства. Наконец у железных ворот я глубоко вздохнула — преданную душу мою щемило смешное желание заступиться за Дарума-сама — и, к удивлению Мацуо, призналась: «Жаль, что ни ты, ни я не выиграли этот утешительный приз!»
Снег обычно у нас лежал считаные дни, не дольше, но матушка со смехом объявила, что американские боги погоды, видимо, приготовили для меня особую зиму, дабы я не скучала по дому. Во всяком случае, снег валил не переставая, и в окрестностях стали показываться санки — лёгкие повозки со смеющимися дамами в мехах и ярких развевающихся шарфах. Точно сцена из спектакля. Не то что у нас в Этиго, где мужчины в соломенных сапогах тянут по высоким сугробам тяжёлые сани — их мастерили для трудов, не для развлечений — и ритмично напевают «Эн — яра-я! Эн — яра-я!». Я скучала по чистоте безоблачных небес Этиго, по заснеженным склонам гор, ведь в Америке через считаные дни угольный дым украл свежесть и белизну нашего снега — правда, радости детям не испортил. На каждой лужайке стояли Дарума-сама, улицы заполонили мальчишки, играющие в снежки. Как-то раз из окна я увидела задорную снежную битву: горстка мальчишек осаждала своих героически оборонявшихся товарищей, те спрятались за двумя бочками и доской с наваленным под неё снегом. Когда нападающие объявили перемирие и побежали за подкреплением, я подняла окно и громко зааплодировала.
Мальчишки веселились, я же, глядя на грязные их следы на снегу и закопчённые снежки, вспоминала рассказы Иси о снежных боях, которые некогда, в первые годы жизни матушки в Нагаоке, устраивали во дворе старого особняка. В ту пору жизнь в домах даймё даже маленьких городков при замках строилась на обычаях, принятых при дворе сёгуна, и также отличалась праздной роскошью, пусть и в меньшей степени.
Если зима запаздывала — а время от времени такое случалось, — первый снег бывал лёгкий, сухой. Наутро после первого снегопада Этиго заливало холодное солнце, белая земля сверкала, мужчины откладывали мечи и, аккуратно подвернув хакама, выбегали в просторный открытый двор. Вскоре к ним присоединялись женщины, подвязав нарядные шлейфы и перехватив шнурками длинные яркие рукава. Все разувались — ни гэта, ни даже сандалий, ведь это нарушит девственную белизну снега, — и в одних белых носках-таби, без головных уборов (только шпильки звенели в причёсках!) затевали снежный бой. Смеялись, носились, играли, снежки летали по воздуху, попадали в цель, там и сям мелькали яркие рукава и чёрные волосы, припорошённые снегом. Наши старые служанки часто рассказывали мне об этих весёлых деньках, а Баая[65], самая древняя из них, лишь покачивала головой и вздыхала, поскольку бедная Эцубо не знает такого веселья, разве что взбирается на уличные сугробы да, обув соломенные сапожки, по дороге в школу и из школы бегает с сестрою взапуски.
Дети наших американских соседей не бегали взапуски в сапожках, зато катались с горок. Местность у нас была холмистая, и едва ли не каждая лужайка имела уклон, но снега было немного, и никто не хотел, чтобы ему примяли или вырвали с корнем траву. Тротуары, конечно же, чистили, а кататься по проезжей части запрещалось. Старшие мальчики отыскали несколько длинных горок и никого туда не пускали, так что детям помладше оставалось только стоять и ждать, пока чей-нибудь старший брат или добрый приятель не сжалится и не прокатит.
Как-то раз я увидела возле наших железных ворот стайку деток — четыре девочки, может быть, пять — с двумя красными санками; девочки с тоской глядели на нашу длинную покатую лужайку.
— Если их пустить, полозья оставят коричневые следы на лужайке, и это испортит всю красоту, — сказала я матушке.
— Дело не в красоте, Эцу, — ответила матушка, — траву их санки, возможно, и не повредят, но кататься тут слишком опасно. Им придётся пересекать две гравийные дорожки, в конце лужайки — крутой обрыв, а снизу каменная стена. Правда, не слишком высокая, и санки могут перескочить через неё и упасть вниз, на дорогу, а это четыре фута. Я опасаюсь так рисковать.
В тот день, направляясь с матушкой на встречу дамского клуба, мы проходили мимо дома доктора Миллера. Лужайка у него была маленькая, но одна из самых красивых и ухоженных в городке. Ровный и довольно крутой уклон начинался у самой дороги и заканчивался плоской площадкой. Там собралась по меньшей мере дюжина детей, в том числе и те грустные девочки с красными санками, которых я видела утром. На склоне уже виднелись длинные плавные следы от полозьев, и то и дело сани летели вниз с приникшей к ним визжащей, кричащей детворой. А чуть поодаль румяные, красноносые, запыхавшиеся дети тянули сани вверх по склону и что-то кричали — без всякой причины, просто потому, что им весело как никогда.