День за днём, пока снег не сошёл, на склоне собиралась детвора, и у каждого ребёнка, скатившегося с ровной горки, и у каждого, кто с трудом поднимался обратно, глаза смеялись, сердце ликовало, а в душе зарождалось бескорыстие, доброта и благочестие: всё это посеял добрый поступок человека, сумевшего понять детей.
Мой отец сделал бы так же. И впоследствии всякий раз при встрече с доктором Миллером — даже случайной, на улице, — я всматривалась в его приятное, серьёзное и умное лицо и видела душу моего отца. То есть, конечно, не видела, но ощущала — и знала, что однажды две эти прекрасные души встретятся по ту сторону реки Сандзу[66] и обязательно станут друзьями.
Январь подарил нам с Мацуо собственный тихий праздник. В предшествующие недели письма из Японии приходили всё чаще, почтальон то и дело приносил нам бандероли, завёрнутые в вощанку, с овальной печатью дома дядюшки Отани или с большой квадратной печатью Инагаки.
В одной из таких бандеролей обнаружился тонкий пояс из мягкого белого хлопка с красными кончиками и два поздравительных символа — белый и красный аистёнок из рисового теста.
То были подарки матушки на «торжество пяти месяцев», особый праздник, который устраивают будущие родители. Моя любящая, внимательная, далёкая мама! Слёзы навернулись мне на глаза, когда я объясняла, в чём суть этого праздника, моей американской матушке — та, всей душой проникшись священной церемонией, спросила меня, какие приготовления требуются по японским обычаям.
На этом торжестве, кроме мужа и жены, присутствуют только женщины из обоих семейств. Будущий отец садится рядом с женой, и в рукава его одежды слева направо продевают кушак, потом обвязывают этим же поясом жену. Отныне считается, что она «удалилась от дел», и её развлечения, пищу, чтение, физические упражнения называют подготовкой к грядущему. Именно для этой поры предназначены яркие светлые шары из разноцветного шёлка, которые встречаются в американских лавках.
В посылке с поясом была открытка на счастье от моей доброй Иси. Та ходила за этой открыткой в храм Кисимбодзин, «Демоницы материнского сердца», — путь до него занимает целых два дня, — искренне веря, что клочок бумаги с таинственными символами убережёт меня от всех бед.
Согласно древней легенде, во времена Будды жила-была многодетная мать, такая бедная, что ей нечем было прокормить детей, и она в беспомощном отчаянии наблюдала, как они голодают. Наконец от невыносимой муки её сердце любящей матери превратилось в сердце демоницы. Каждую ночь она бродила по земле и воровала младенцев, чтобы, в соответствии со зловещими обычаями демонов, накормить ими своих детей. Имя её наводило ужас. И тогда премудрый Будда, зная, что, сколько бы у женщины ни было детей, нежнее всего она любит младшего, забрал у неё ребёнка и спрятал под своей мискою для пожертвований. Мать слышала голос ребёнка, но не могла его отыскать и обезумела от горя и тоски.
— Вот видишь, — сказал милосердный Будда, возвращая ей в руки младенца, — у тебя тысяча детей, а у большинства женщин всего десять, и всё равно ты оплакивала утрату одного-единственного ребёнка. Подумай о муках других матерей, пожалей их, как жалеешь саму себя.
Мать благодарно прижала ребёнка к груди, увидела в его ручонках гранат и узнала волшебный плод, неувядающая свежесть которого способна напитать весь мир. Раскаяние и признательность исцелили её сердце, и она поклялась стать любящей покровительницей всех маленьких детей. Вот почему во всех храмах богиню Кисибо изображают в виде женщины с лицом демоницы; она стоит в окружении детей посреди занавесей и украшений из граната.
Воспоминания об этом нахлынули на меня, когда я шила изящные крошечные одёжки и над каждой шептала молитву, чтобы у меня родился мальчик. Я хотела сына не только потому, что каждая японская семья предпочитает передавать своё имя ребёнку родному, а не усыновлённому, но и не без эгоистичной мысли: если я первым рожу мальчика, оба наших семейства — и моё, и Мацуо — будут мною гордиться как матерью сына. Мы с Мацуо отнюдь не считали, что женщина хуже мужчины — мнение, распространённое среди японцев всех сословий, — но закон и обычаи такие, какие есть, и если в семье не было сына, это считалось недостатком, да что там, сущим несчастьем, поэтому, если первым рождался мальчик, новоиспечённых родителей поздравляли куда как охотнее.
Девочкам в японских семьях тоже радовались. Если в доме одни сыновья, а дочки нет — это тоже несчастье, лишь немногим меньшее, чем когда одни дочки и нет сыновей.
Законы нашей семейной системы создавались с оглядкой на традиции, которые основывались на древних верованиях; все они были хорошими и разумными — для своего времени. Но жизнь не стоит на месте, времена сменяют друг друга, порой развитие стопорится; для людей передовых это мучение. Тем не менее, пожалуй, для немногих передовых разумнее и добрее по отношению к озадаченному большинству приспособиться до известной степени к отмирающим верованиям, не противиться им с избыточным ожесточением — разве что это дело принципа, — ведь мы всё же развиваемся, пусть медленно, но развиваемся. Природа не суетится, а японцы во всём учатся у природы.
Матушка была талантливым садоводом: у неё всё цвело, и весной на вьющейся розе, тяжёлым парчовым пологом завесившей c одной стороны нашу веранду, появилась масса бутончиков. Однажды утром я вышла проводить Мацуо, остановилась у роз, гадая, когда они зацветут, и ко мне присоединилась матушка.
— Здесь сотни бутонов, — сказала я. — Скоро наша веранда превратится в прелестное местечко. Сколько же удовольствия мы, японцы, упускаем из-за предрассудков! Мы не замечаем красоту роз оттого, что у них коварные шипы.
— Зато сколько удовольствия дарят вам традиции, — с улыбкой откликнулась матушка. — Как в стихотворении, которому ты научила меня вчера вечером:
Духом светел и чист,
не подвластен ни грязи, ни илу,
лотос в тёмном пруду —
и не диво, что жемчугами
засверкала роса на листьях…[67]
Есть ли у вас другие «учителя» среди цветов?
— Скромная слива, — выпалила я, — что цветёт даже под снегом: это цветок невесты, поскольку он учит стойкости и отваге.
— А сакура? — спросила матушка.
— О, она тоже значит многое, — поспешно ответила я.
Как мне милы цветы
вешних вишен, что уж опадают,
не успев расцвести!
Никого в нашем бренном мире
тот же скорбный конец не минует…[68]
— Браво! — Матушка захлопала в ладоши. — Да у нас с тобой настоящее, пусть и не самое профессиональное, поэтическое состязание. Ты знаешь ещё стихотворения о цветах?
— Да, о вьюнках!
И я процитировала по-японски:
На глазах у меня
окраска вьюнка потемнела —
под прозрачной росой
переходит пурпурный отсвет
в синеватый, густо-лиловый…[69]
— Ах, матушка, мы с вами совсем как в Японии! У нас друзья частенько собираются вместе и пишут стихотворения. Потом встречаются на празднике любования цветущими деревьями (Ханами) и развешивают эти стихотворения на ветвях; или на праздниках созерцания луны (Цукими) садятся при свете луны и сочиняют стихотворения. Есть одно такое местечко, где лунный свет падает на равнину рисовых полей и со склона горы видно серебристое отражение на каждом рисовом поле. Как же это чудесно! А после расходятся по домам, чувствуя покой и умиротворение — и с новыми мыслями.
— Ах! — воскликнула матушка, устремилась к двери и добавила, оглянувшись через плечо: — Наше поэтическое состязание и меня навело на новую мысль! — С этими словами она скрылась в доме.
Оказалось, наш разговор напомнил ей о пакетике семян вьюнка, которые ей прислала подруга, узнав, что у неё поселилась японка.
— Совсем о них позабыла, — пояснила вернувшаяся матушка, сжимая в руках лопатку. — Эти семена собрали с побегов, которые моя подруга вырастила из семян, привезённых из Японии. Подруга уверяет, что цветы чудо как хороши, четыре, а то и пять дюймов шириной. Где же мы их посадим? Нужно выбрать достойное место для прекрасных семян японского происхождения.
— Я как раз знаю такое место! — воскликнула я польщённо, отвела матушку к нашему старому колодцу и рассказала ей легенду о девушке, которая отправилась к колодцу за водой, увидела, что ручку ведра оплёл вьюнок, и ушла, дабы не оборвать его нежный усик.
Матушке понравился рассказ, и она посадила семена вьюнка вокруг колодца, я же снова и снова тихонько мурлыкала старинное стихотворение:
Мы увлечённо следили, как побеги вьюнка тянут сильные руки, карабкаются наверх. Матушка частенько говорила:
— Появятся цветы, а с ними и ребёнок.
Однажды утром я увидела в окно, что матушка с Кларой стоят у колодца. Они разглядывали вьюнки и что-то оживлённо обсуждали. Я поспешила спуститься и выйти к ним. Бутончики раскрылись, но были бледные, слабые и вполовину меньше того, что нам обещали, — словом, ничуть не походили на величественные цветы, которыми так дорожат в Японии. Я вспомнила, что где-то читала: японские цветы не любят чужую почву и после первого года постепенно усыхают. Сердце моё защемило от суеверного страха: я вспомнила, как эгоистично молилась о сыне, и поклялась принять с благодарностью и сына, и дочь, лишь бы младенец не родился таким же слабым, как цветок, пересаженный на чужую почву.
А потом родилась наша доченька — благополучно, крепенькая и милая — и объединила в своём идеальном детстве традиции Америки и Японии. Я быстро забыла о том, что когда-то хотела сына, а Мацуо, как только увидел дочурку, сразу же вспомнил, что девочки ему всегда нравились больше мальчиков.