Чёрная головка склонилась к столу, но не успела я протянуть руку и поднять её, как Ханано подняла глаза.
— Всё в порядке, — продолжала она, — теперь я люблю Японию. Но порой у меня в груди бушевало пламя, и я бежала быстро-быстро. А однажды, когда дома никого не было, забралась на колючую сосну у крыльца — всего раз. Но больше не хочу. Всё в порядке. Мне здесь хорошо.
И тогда-то я вспомнила, как Ханано однажды бродила по дому и саду, рукава её развевались на ветру, гэта стучали по каменной дорожке, я же, чёрствая и ненаблюдательная мать, отвела её к себе в комнату и прочла ей нотацию о том, что надо вести себя смирно и тихо.
Но это было давно. Постепенно Ханано привыкла говорить тише, смеяться меньше, не так топотать по татами, сидеть молча, склонив голову, и внимать речам взрослых. Не далее как на днях матушка сказала: «Внучка подаёт большие надежды. Она растёт кроткой и грациозной».
Я сидела в задумчивости и гадала, счастлива ли Ханано. Печалиться было не в её привычках, но она изменилась. Взгляд смягчился, но утратил сияние; уголки губ чуть опустились, живая бойкая речь стала медленнее и тише. Кроткая и грациозная? Да. Но куда девалась её былая готовность бежать по первому моему слову? Куда девался тот жизнерадостный пыл, с которым она училась, что-то делала, за чем-то наблюдала? Моя милая американочка, полная искреннего интереса к жизни, исчезла.
Я беспомощно взглянула на её стол и тут же утешилась; порыв ностальгии прошёл, и Ханано вновь прилежно занималась.
Через час я неожиданно зашла к ней в комнату и увидела, что она стоит на коленях возле раскрытого ящика с американской одеждой. Ханано достала свой старый саржевый костюмчик и зарылась лицом в его складки. Я неслышно юркнула в сад и споткнулась о цветочный горшок: я его не заметила. То была карликовая сосна. Треснувший под напором корней горшок разбился от удара, обнажив корни, сплетённые в тугой узел.
— Совсем как бедняжка Ханано! — простонала я. — Завтра эту сосну снова посадят в горшок, и ни деревцу, ни моей дочери уже не видать свободы!
Глава XXVIII. Визит сестры
Тем летом матушке нездоровилось. В последнее время приступы астмы, прежде случавшиеся редко, усилились и участились. Я написала старшей сестре и пригласила её в гости в Токио, рассудив, что матушка обрадуется её визиту, и не только потому, что повидается с дочерью (сестра всегда жила неподалёку от нашего прежнего дома), но и услышит приятные вести о старых друзьях и соседях. Сестра приехала в столицу несколько недель спустя, и её приезд был для нас истинным благословением. Она стала для матушки утешительницей, для меня — мудрой советчицей, а для моих детей — кладезем увлекательных семейных преданий: больше всего на свете сестра любила рассказывать истории о нашем старом доме, каким он был в её детстве.
В то лето едва ли не каждый день, чуть только солнце ныряло за черепичную крышу высокого дома наших соседей и прохладная тень накрывала наш сад, мы собирались в большой комнате, выходившей на крыльцо. Мы приходили одна за другой, все после горячей ванны, облекшись в прохладный лён. Матушка прямо и с достоинством усаживалась на шёлковую подушку, сестра же предпочитала подушкам прохладу чистых татами. Она была настоящая красавица. Я как сейчас вижу, как сестра тихонько усаживается на место, по-вдовьи коротко стриженные волосы чуть вьются, а кроткое лицо словно только и ждёт предлога, чтобы расплыться в ласковой улыбке. Между матушкой и сестрой устраивались мои дети; Ханано не сидела сложа руки — либо мастерила из яркого шёлка мешочки с сухой фасолью, либо вырезала бумажных кукол для Тиё, а та с восхищением и любовью наблюдала за сестрой, положив свои драгоценные праздные ручки на колени.
Этот час мы проводили в беседах о случившемся за день: о школьных успехах и трудностях, о происшествиях, связанных с делами домашними, об окрестных слухах и сплетнях. В конце концов разговор практически неизбежно переходил на темы, всплывавшие после чьего-нибудь замечания: «Как интересно! Расскажи нам об этом!» или «Да, помню. Обязательно расскажи детям».
Однажды матушка обмолвилась, что к нам в тот день заходил священнослужитель договориться о службе «в память о той, у которой не осталось родственников», наша семья проводила её каждый год.
— Почему она называется «в память о безымянной»? — спросила Ханано. — Грустное название.
— Это печальная история, — ответила матушка. — Она началась почти триста лет назад и никак не закончится.
— Какое отношение история Кикуно имеет к комнатушке в конце коридора? — неожиданно спросила я, смутно припомнив дверь, которую никогда не открывали. — Ведь это случилось не в том доме.
— Да, но прихожую выстроили ровно на том месте, где это произошло, — ответила сестра. — Это ведь правда, досточтимая матушка, что после того, как дом сожгли, кто-то высадил в саду хризантемы и люди не раз замечали среди цветов тусклые таинственные огоньки?
Ханано уронила шитьё на колени, и обе девочки с любопытством уставились на тётушку.
— Ну вот ты и нашла чем себя занять до ужина, — со смехом сказала я сестре. — Дети учуяли историю. Расскажи им, почему ты на днях в ресторане отказалась сесть на подушку, украшенную хризантемами.
— Ты, должно быть, считаешь меня глупенькой, Эцубо, с твоими прогрессивными взглядами, — с неловкой улыбкой парировала сестра, — но меня всю жизнь преследует чувство, что хризантемы — дурное предзнаменование для нашей семьи.
— Понимаю, — ответила я сочувственно. — Мне тоже так раньше казалось. И это ощущение прошло, лишь когда я уехала в Америку. Там имя Мэри так же распространено, как здесь Кику, но у меня оно ассоциировалось только со святостью и благородством, ведь это самое священное женское имя на свете. Некоторые даже молятся ему. Однажды — я тогда только приехала в Америку — я услышала, как лавочница грубо кричит кому-то: «Мэри, иди сюда!», — и каково же было моё изумление, когда к ней выбежала оборванная чумичка. И у нашей соседки была невежа горничная с таким именем. Сперва мне всё это казалось дикостью, но в конце концов я привыкла, что ассоциация — частный случай. И когда мы применяем её к общему, первоначальное чувство теряет смысл.
— Люди учатся забывать, когда путешествуют, — тихо сказала сестра. — Но насколько я помню, в доме у нас никогда не держали хризантем, равно как ни на ширмах, ни на посуде, ни на платьях, ни на веерах наших не рисовали хризантемы; в нашей семье было много прекрасных имён, означавших тот или иной цветок, но никто из рода Инагаки не носил имя Кику, «хризантема». Мы даже служанку с таким именем не приняли бы на службу, если она, пока живёт у нас, не согласилась бы взять себе другое.
— Почему? Расскажите, пожалуйста! — взмолились девочки.
И я вновь услыхала историю, которую знала с детства, но по мере того, как я взрослела, она постоянно меняла смысл и в конце концов отпечаталась у меня в сознании как предание об отважном самурае былых времён, олицетворявшем две добродетели — великую и нежную любовь и непреклонную, холодную силу верности долгу.
Этот мой пращур был главой нашего рода в ту пору, когда по требованию властей людям его сословия полагались две наложницы, дабы обезопасить семью от бездетности, которая считалась несказанным несчастьем: если в семье не было детей, полагали, что небеса вознамерились искоренить этот род. Наложниц всегда выбирала жена из дочерей семейств того же сословия, и они, хоть и пользовались меньшим влиянием, занимали положение столь же высокое и почётное, как она сама.
Вторую наложницу моего предка звали Кикуно. Её господин по возрасту годился ей в отцы, но, видимо, любил её по-настоящему, поскольку, как свидетельствуют записи об истории нашего рода, осыпал её родственников почестями и дарами. Разумеется, у японцев не принято отзываться неодобрительно о предках, и, возможно, не всем семейным преданиям следует верить, но все они как одно отзываются об этом человеке хвалебно, и мне хочется верить, что по праву.
В ту пору все знатные дома делились на две половины — женскую, где верховодила госпожа и не было слуг, а были только служанки, и половину господина, где все работы выполняли мужчины. Для занятий, требовавших выдумки и мастерства, — чайных ли церемоний, составления ли букетов — выбирали изящных юношей в ярких одеждах с развевающимися, как у женского платья, рукавами; волосы этим юношам искусно укладывали на макушке в косичку, а на висках взбивали пышные локоны.
Среди этих слуг был юноша, которому мой предок особенно благоволил. Должно быть, этот его фаворит был и знатен, и образован, поскольку был сыном его высшего вассала. И хотя мужская и женская половины дома существовали обособленно, всё-таки слуги каждый день ходили туда-сюда с официальными поручениями, домашние собирались вместе, когда того требовал долг, или для увеселений, в которых участвовали как женщины, так и мужчины. По таким случаям кроткая Кикуно и юный красавец слуга часто оказывались рядом. Ей было всего семнадцать. Её господин был в два раза старше, и все его помыслы занимала война с её грозными заботами. Нежный сладкоголосый юноша, рассуждавший о поэзии и цветах, покорил её сердце — точь-в-точь как в истории Ланселота и Гвиневры.
Нет никаких причин полагать, что юноша или девушка замыслили недоброе, но японок с детства учат смиряться, а после замужества — ведь положение наложницы приравнивается к браку — японка должна оставить всякую мысль о себе.
Слухи достигли ушей господина, но он отмахнулся от них как от нелепости. Впрочем, однажды он вошёл в просторную комнату, примыкавшую ко двору, и застал этих двоих за негромкой беседой, вдобавок — непростительное нарушение этикета — наедине. Это, разумеется, пятнало фамильную честь, и стереть это пятно, согласно кодексу чести того времени, можно было лишь кровью или — позор в тысячу раз страшнее смерти — изгнать провинившихся через водяные врата, тем самым превратив их в парий.
Пожилой господин по милосердию своему даровал им смерть почётную — от меча. Оба согласились, что приговор его справедлив. Кикуно ушла приготовиться к казни, а молодой человек медленно, торжественно и с достоинством достал два свои меча, сбросил с правого плеча верхнее платье и остался в белой шёлковой рубахе. После чего стремительным жестом ослабил пояс и, взяв в руку короткий меч, безмолвно сел на татами.