Время в хлопотах летело быстро, и наконец настало утро, когда мои девочки, на пальцах считавшие дни до отъезда, весело объявили, что остались всего две ладони с растопыренными пальцами. Десять дней! Мы почти подготовились, но всего ведь не предусмотришь, как ни старайся, и всегда найдутся незаконченные дела, отложенные на последние, самые насыщенные дни.
Мои дети никогда не были в Нагаоке. Я не раз думала отвезти их туда, но жизнь наша всегда была очень насыщенной, и что-нибудь вечно мешало. Однако я не могла допустить, чтобы они уехали из Японии, не побывав там, где подле мужа и могил наших предков упокоилась их бабушка, и вот наконец ранним весенним утром мы отправились в путь.
Как отличалось наше путешествие от того, которое я много лет назад совершила с братом, направляясь учиться в Токио! Прежде путь занимал несколько дней, и проводили их то в деревянном седле, то уютно устроившись в раскачивающемся каго, то тряслись в рикше по крутой дороге; теперь же добирались каких-то четырнадцать часов на проворном маленьком поезде узкоколейки, который, пыхтя, пробирался сквозь горы — через двадцать шесть туннелей, представлявших собой новейшие достижения мирового инженерного искусства. Мы то погружались во мрак, то выныривали на солнце и любовались холмами с террасами рисовых полей на склонах и той извилистой узкой дорогой, которую я отлично запомнила. В сумерках мы очутились на перроне оживлённого городка в окружении холмов, щетинившихся скелетоподобными нефтяными вышками. Мне рассказывали об этих переменах, но мой нерасторопный разум прежде не осознавал, до какой степени моя Нагаока превратилась в далёкий сон.
Хорошо, что дети впервые увидели город в пору цветения сакуры, поскольку даже мне показалось, что дома словно стали меньше, а улицы у́же, чем я изображала в своих рассказах. И если б не свежесть и яркость красок, что глядели поверх оштукатуренных стен, украшали храмовый двор и пестрили ветви деревьев вдоль каждой улицы, мои дочери, верно, разочаровались бы. Наутро повеял ветерок, наши медленные рикши тряслись по непривычно незнакомой дороге в Тёкодзи, воздух был напоён ароматом лепестков — розовых, похожих на ракушки, — что летели или лежали волнами на покатых крышах, зимой защищавших тротуары от снега.
«Как же мы любим эти прекрасные бесплодные деревья — символ нашего угасающего самурайства!» — со вздохом подумала я, устремила взгляд на холм, где некогда стоял замок, и меня вдруг охватило изумлённое удовлетворение. Былой охранительный дух по-прежнему жил средь руин, ибо на камнях основания вознеслась огромная пожарная каланча с высокой наблюдательной площадкой и сигнальным гонгом.
Старого дома уже не осталось. Я надеялась, что со временем брат надумает возвратиться и провести старость в доме своей юности, поскольку очаровательная кроткая женщина, на которой он женился уже в зрелости, прожила недолго и вскоре после того, как родила наследника рода Инагаки, скончалась так же кротко, как жила все свои недолгие тихие годы. Но все интересы брата были связаны с далёким городом с его прогрессивным шумом фабрик и современной жизни, и брат слышать не желал ни о каких планах, за исключением тех, которые связаны с учёбой сына.
Вот так боги выгоды и коммерции одержали победу; всё, что осталось от наших никчемных сокровищ, перевезли в хранилище к сестре. Дзия и Иси разъехались по своим далёким домам, и теперь на месте нашего высокого просторного дома с его вислой соломенной крышей и нежными воспоминаниями вознеслись уродливые иностранные корпуса женского педагогического училища. На месте старого каштана, под которым я похоронила Сиро, и поля, где упражнялись в стрельбе из лука и где я так часто видела отца и господина Тоду, — правый рукав спущен с обнажённого плеча, оба усердно, пусть и забавы ради, соревнуются, кто победит, — ныне раскинулся усыпанный гравием двор, где расхаживали и занимались физкультурой современные ученицы в плиссированных юбках и заграничных туфлях. Странное зрелище — и мучительное для меня! Я сознавала, что эти перемены знаменуют будущее, полное надежды и пользы, и ради всеобщего блага не желала бы их задержать, но все тихие удовольствия и колоритная давняя жизнь сменились настоящим, казавшимся дешёвым и убогим. И в те немногие дни, что я провела в старом своём городке, воспоминания о прекрасных старых традициях и идеалах порой затмевали в моём сознании новую передовую жизнь, которую я и желала бы избрать.
Отдав дань любви и уважения дорогим усопшим, мы отправились к моей сестре, она специально приехала в Нагаоку из своего дома на горе в нескольких часах езды на рикше, чтобы встретиться с нами. Деревушка, где обитала сестра, была необычная. Уступ, по которому тянулась её единственная улочка, был настолько узок, что снизу, из долины, деревушка казалась игрушечной — оштукатуренные стены, соломенные крыши, точно пришпиленные к зелёному склону горы.
Мы покинули долину; каждую нашу повозку тянули два работника и один толкал. Подъём был крутой; обочины извилистой дороги поросли густым кустарником. Время от времени возницы останавливались и, опустив оглобли на бёдра, переводили дух, вытирали пот с раскрасневшихся лиц, набирались сил перед следующим рывком.
— Пока взберёшься сюда, запыхаешься, — сказал один из возниц и с улыбкой указал на долину, — но оно того стоит, хотя бы и для того, чтобы увидеть, как зеленеют террасы риса среди огромных бурых скал, как, разбитая на осколки, отражается солнечная лазурь неба в ряби ручья, что бежит внизу.
— Хай[85], — согласился другой, — так и есть. А горожане не видят ничего, кроме ровных улиц да пыльных крыш, торчащих поверх стен или деревянных заборов. Жаль мне их.
И, довольные, они отправились дальше, отдуваясь от натуги.
— Что это за низкие кривые деревца с серыми стволами и множеством свежих почечек? — во время очередной остановки спросила Ханано.
— Шелковица, — ответила моя сестра. — В этих краях занимаются шелководством, и во всех деревнях на горе выращивают шелкопряда. Здесь почти в каждом доме стоят деревянные рамы с лотками шелкопряда, в тихие дни, когда идёшь по улице, слышен шелест: это червяки едят листья.
Дети заинтересовались и на протяжении нашей дороги обменивались вопросами и восклицаниями о шелкопряде и о том, как он ест листья шелковицы. Наконец наш долгий подъём завершился на коротком отвесном уступе, с которого мы резко повернули на просторную улицу с приземистыми домами с широкими свесами крыш. В дальнем её конце стоял самый высокий дом в деревне — дом моей сестры. Его изжелта-коричневатая соломенная крыша возносилась над стеной из скруглённых камней, увенчанной деревянной изгородью, до такой степени похожей на ту, которая некогда окружала наш старый дом в Нагаоке, что смутная тоска защемила моё сердце.
Слуги высыпали за высокие деревянные ворота и встретили нас радушно, как водится в сельской местности; наши повозки прокатились меж двух шеренг слуг, которые бормотали знакомое мне с детства старомодное приветствие: «О-каэри-асобасэ!» — «Как мы рады, что вы вернулись!»
После долгой тряски в повозке тихий дом подарил нам покой, а горячая ванна — в Японии (так уж издревле повелось) её неизменно готовят к приезду долгожданного гостя — чудодейственно нас освежила. Затем мы с девочками вышли в гостиную, смотревшую на крыльцо, уютно расположились на мягких подушках и стали любоваться голубым небом, долиной и миром далеко внизу; наконец две служанки внесли изящные столики для обеда.
— Придётся вам здесь обходиться без мяса, — виновато сказала сестра, торопливо входя в гостиную. — У нас только курица, и овощи с моего огорода, и рыба из горных речек. Ни мяса, ни хлеба тут не достать.
— Ничего страшного, — ответила я. — Девочки любят рыбу и рис, а я, как ты знаешь, всегда любила овощи и зелень. Помнишь «белую корову»?
Сестра засмеялась, и Ханано, не упускавшая возможности послушать очередной рассказ, спросила:
— Что за белая корова?
И за едой моя сестра поведала историю из моего детства, такую давнюю, что я знала её лишь по чужим воспоминаниям.
— Ваша матушка росла не очень здоровым ребёнком, — начала сестра, — но по-настоящему никогда не болела. В то время многие жители Нагаоки, если не знали, как поступить в каком-то серьёзном вопросе, шли за советом к мико, жрице маленького синтоистского храма на окраине городка, и досточтимая бабушка как-то раз попросила нашего отца послать за этой благочестивой женщиной. Два дня до её прихода Эцубо не давали ни китового супа, ни лука, вообще никаких резко пахнущих блюд, и велели быть паинькой — и в помыслах, и в поступках.
Ранним утром важного дня Иси умыла Эцу холодной водой. Потом одела в кимоно с гербом Инагаки и отвела в комнату досточтимой бабушки. Там собралась вся семья, приехали даже родственницы. Помню, как Эцубо вошла в комнату, держась за мамину руку, поскольку в ту пору только училась ходить. Сестра поклонилась присутствующим, и матушка усадила её на татами рядом с досточтимой бабушкой, чуть впереди всех прочих. Токоному в тот день накрыли соломенными циновками и украсили священными синтоистскими символами. Разумеется, самое почётное место отвели мико. Она пришла вся в белом, распущенные чёрные волосы перехвачены у плеч лентой из рисовой соломы, к которой привязаны белые зигзагообразные бумажки-сидэ. Едва матушка и Эцубо уселись, мико два или три раза пала ниц, после чего взяла из токономы прут светлого дерева, на конце которого были длинные бумажки. Мико помахала прутом над головой Эцубо, пробормотала какие-то молитвы. Мы сидели тихо, склонив головы. Наконец мико нарушила молчание сообщением, что боги ей передали: в прошлой жизни Эцубо была маленькой белой коровой, на которой возили дрова для синтоистского храма на вершине горы. Боги сказали, что маленькое создание так кротко и самоотверженно изо дня в день взбиралось по каменистой тропе и, не жалея сил, исполняло свой священный долг, что боги ускорили медленную поступь перерождений и позволили душе белой коровы в следующей жизни сразу же воплотиться в человеческом существе.