— Ахиллес вчера чихал, так чихал! Ты не слышала разве?
— Ну да… чихал! — обиженно отвечала Маня. — Я каждый день чихаю, и то ничего.
Верка помчалась в правление.
— Мои головы, — запыхавшись, закричала с порога. — Мои головы…
— Что? — нахмурился Потапов. — Ну, что твои племенные головы?
— Да они лижут грязную стайку и жуют подстилку! Ахиллес метлу съел!
— На здоровье! — прогудел Родион Иванович и засмеялся. — На то и телята, чтобы жевать, чего не положено.
Кто был в правлении, глядя на красную, возмущенную Верку, засмеялись тоже.
Верка притопнула ботиком.
И, заметьте, не ушла из правления, пока своего не добилась: ее подшефным Родион Иванович распорядился сшить намордники.
Заикнулась она было и о том, что телятам отпускают плохое сено: черное, с плесенью.
— Хоть зеленые очки им выписывайте, — подражая взрослым скотницам, шумела Верка. — Без очков не смотрят телята на сено. Что это за корма?
— Точка! — рассердился Потапов всерьез. — Ступай, ступай, не то я пропишу тебе очки. Уроки учи лучше, нечего нам указывать. Нет кормов: были, да вышли.
Верка побежала к учителю. Что же получается, Петр Петрович? Это по-научному, что племенные телята получают корма наравне с остальными? Ах, я права, да? Кормов не хватает? Ну и что, я учитываю. Учитываю, что вас Потапов послушается.
Веркины телята в конце концов были поставлены на усиленный рацион. Хиля и Миня. Потому что звать проказливого бычка грозно — Ахиллесом, а неженку и лизунью телочку — Минервой? Нет, увольте Верку от этого!
И все Маня испортила…
Растеряха она беззаботная, вот кто. Бухнула в ведро, поставленное Веркой, три кружки вместо двух. Верка не заметила просчета.
Минька же и Хилька к молочку проявляли повышенный интерес. Когда их поили молоком, они крутили хвостиками. Хвостики у них крутились, как пропеллеры. Любо-дорого!
Само собой, остаток молока из бидона захватила Верка. Ты что, Маня? До чего стала поперечная, просто страх один! Ты не хочешь посмотреть, как Миня хвостиком крутит?
И вот Петр Петрович на вопрос в начале урока, все ли в порядке на ферме, получил от Мани ответ сбивчивый и путаный.
— Ага, в порядке. Среднесуточный привес хороший. Только…
Маня потупилась и теребила передник.
— Только у Веры обе подшефные головы поносом прохватило. Тетка Настя — она вместо Наташи — Вериным подшефным припарки делает.
Борьба за среднесуточный привес — не шуточки. Как Наташа говорит: «Телят воспитываем по холодному методу, а отношение к делу должно быть горячее». Холодный метод — значит, телят содержать в неотапливаемом помещении, а оттого они, согласно науке, меньше хворают и быстрее набирают вес, растут бодрыми и веселыми. Это Верка усвоила.
Всего-то у ней два теленка, две головы.
У Наташи — все двадцать четыре. Больше будет, раз отел идет.
Работает Наташа не часик-полтора, как она, Верка. Когда ни приди, Наташа у телят…
Верка не поленилась, высчитала, что Наташа работает больше ее в сто раз!
То, при одной мысли о чем Верку бросало в уныние, то и случилось.
Тетя нагрянула в телятник. С ней были Потапов и Николай Иванович. Тетины очки метали молнии, Родион Иванович конфузился, что никак ему не шло, то и дело вытирал платком багровую шею. Дядя посмеивался.
— Что такое? — повела тетя подбородком.
— Кухня, — доложил Потапов. — Кормовая.
Тетя сжала губы в ниточку.
— Скажите на милость! Сразу не разберешь… Копоть, сажа! И грязь эту тоже в котел, да?
Она проследовала дальше.
Очевидно, разговор начался раньше, здесь его тетя только продолжала.
— Это как вы объясните? — Тетя остановилась перед кучей навоза в проходе, указала на нее муфтой, из которой не вынимала рук. — Видимо, наглядное пособие? Николай Иванович, перестаньте строить смешки за моей спиной, наберитесь серьезности. Моя девочка… моя! И в такой обстановке?
— Настя, — свистящим шепотом позвал председатель.
— Я тута, — подошла телятница.
— Халява, — прошипел Потапов. — За что трудодни получаешь? Успела развести грязь… постаралась. В кузнице чище, чем у тебя в телятнике.
Екатерина Кузьминична изучала Настю поверх очков: кацавейка сплошь из заплат, лоснится от грязи, заплаты пришиты на скорую руку, фартук в навозе, из голенищ резиновых сапог торчат онучи. Лицо у Насти пунцовое, глаза, как щелочки, и словно заплыли жиром.
— Вы телятница?
— Я-то? Я временная, — высморкалась в фартук Настя. — Хомутникову замещаю. Своя корова не доена, не поена, а я тута убиваюсь.
— Начисто убилась! — остановил ее Потапов. — Где тачка? Вывези навоз… кому говорят? Кухню вымой… слышала?
Тетя, между тем, подошла к стайке с Веркиным «племенным ядром». Верка расчесывала шерстку Мине. Понятно, тетиной расческой. Нет, чтобы ее спрятать, растерялась.
— «Ахиллес» и «Минерва», — прочитала тетя на фанерке, прибитой к воротцам клетки. — Что-о?
— Клички, — Потапов смутился. — Громкие, конечно. Да ведь мифология…
— Понимаю, — отрезала тетя. — Верочка, за мной.
— Не пойду-у… — захныкала Верка, обнимая Миньку за шею.
Слезы тут как тут. Горючие слезы. Длинные слезы — по обеим щекам.
— Временная я! — кричала Настя с кухни. — Приедет Наталья, с нее спрашивайте. Вон печь дымит, как проклятая, а я за нее в ответе?
Дома на столе шумел самовар. Значит, тетя из-за самовара увела дядю и Родиона Ивановича.
По пути к Верке присоединились Леня с Веней. О Мане, праворучнице, говорить не приходится: так переживала за подружку, лица на ней не было:
— Больше не пустит тебя тетушка на ферму.
Друзья в избе примостились на лавочку у порога. Поглядывали на тетю Екатерину Кузьминичну. Шушукались. Переживали.
— Довольно! — говорила тетя, прихлебывая чай с блюдечка. Пить с блюдечка — тетина слабость. — Не позволю. Сегодня она полдня на ферме, завтра… Да я ее почти не вижу дома! Это вы называете: «трудовое воспитание»? Ну, знаете ли…
— По крайней мере, Верочка не вырастет белоручкой, — сказал дядя.
— Что-о? — Тетя отставила блюдечко. — У тебя язык повернулся такое мне сказать? У меня, при моем воспитании, Вера — белоручка?
— Ладно, — пошел дядя на попятную. — Оговорился, будем считать.
— То-то… У меня Верочка будет иметь детство, — грозно сказала тетя. — Золотое детство!
— Да-а… — заныла Верка. — У меня без того золотое. Без того ребята дразнят.
Лавочка у порога заскрипела.
Леня спрятал глаза. Веня успел отвернуться. А Маня замешкалась.
Грозный взгляд Екатерины Кузьминичны поднял ее с лавки.
— Вы дразните?
Маня проглотила набежавшую от волнения слюну и кивнула.
— Верочка, как тебя дразнят? Ну-ка?
Верка ябед не терпела. Каково же ей приходилось!
— Они дразнят, что я… Что я — тетечкина дочка.
Потапов хмыкнул, подтолкнул дядю локтем.
— Маня, повтори! — с напускной суровостью приказала Екатерина Кузьминична.
— «Верка — тетечкина дочка», — выпалила Маня в один дух и шмыгнула из избы.
Леня с Веней, фыркая, выбежали за ней следом.
— Слышал, Николай Иванович? — объяснила тетя гордо, она уже смягчилась. — Мое воспитание! Да я… Верочка, помой руки с мылом, садись пить чай. Да я на всех вас найду управу. Не усмехайся, Коля, будь посерьезнее, когда дело касается нашей девочки!
Глава XV. Костер
Председатель совета дружины семиклассник Володя объявил, что будет костер. Настоящий, не из электрических лампочек, а с огнем и дымом! В настоящем лесу!
Это здорово!
Верка была рада.
И не рада. Потому что всюду поспеть — надеяться нечего.
Весна…
Бушевал ночью теплый ветер, раскачал озеро, и затрещал лед. Как из орудия грохало, с таким треском он ломался. Озеро посинело, насупилось. Утром метались над ним чайки, стонали, заламывая острые крылья.
И вот уже ревет оглушительно Талица, зеленоватые, со стеклянным днищем льдины-крыги атакуют быки плотины, тычут тупыми рылами в берега, мутные волны заплескивают на мост.
Стремительные потоки кромсают, мелют лед в крошево.
Хруст, скрежет, гул…
А в голубой вышине плывут караваны перелетной птицы. Торопятся с юга в просторы тундры, в тишину заполярных островов.
Гуси-лебеди, оброните перышко!
Кому оно достанется, будет всех счастливее…
Мимо летят лебеди:
— Го-гонг! Го-гонг!
Не дают перышка, и не надо, если на то пошло. Не нужны Верке лебяжьи подарки. Без них она всех счастливее! Она совершила открытие. Открыла, что всю жизнь, не ведая о том, она ходила по земле. Ведь в поселке, в городе, не было видно земли: кругом опилки, щепа, опять опилки…
Здесь — земля. Ласковая земля! Хочется сбросить ботики и босиком нестись, куда глаза глядят, — по полям в щетине мятой серой стерни, по зеленеющим лугам, по ручейкам, шевелящим светлые травы на своем ложе.
Земля в неустанном труде обновления. Милая, щедрая! И ночью нет ей ни отдыха, ни покоя. Вызвездится небо, вынырнет из черной гряды леса луна и чуть посеребрит вершины деревьев, лужайки… Чу! Легкий шорох. Это, наверное, расталкивая палые прошлогодние листья, тянутся всходы трав, пряча в пазушках листьев будущие цветы. Или почка лопнула, набухшая соками? Или прилетной птахе не спится, и она шевельнула ветку, озирается, не наступило ли утро, не пора ли спеть ей первую песню?
Что ни день, то сочнее, радостнее зеленеют бугры и косогоры, в теплеющих ручьях на течении пружинят стебли калужниц. Мохнатый шмель, перепачканный пыльцой, как мельник мукой, возится, гудит на цветущих вербах. И несет от верб медом…
А какой бодрый пряный дух идет от земли в полдень, на пригреве! Хмелеют от него чибисы, вьются над пашнями, хлопают крыльями, будто в ладоши, и кувыркаются, не зная, чем еще им выразить свое ликованье.
— Тетя, лягушки проснулись! — вопит Верка, сообщая дома потрясающую новость.
Тетя боится лягушек до смерти. Преодолевая отвращение, она читает длинную нотацию, что воспитанные девочки с лягушатами в фартуке не скачут по деревне сломя голову. Потом всплескивает руками: