Ветеринар мусолил в зубах потухшую папиросу.
— В Мексике было… — Голос у него тонкий, медлительный. — Там вспыхнула эпидемия ящура. Взмолились о помощи к богатому соседу, к Соединенным Штатам: выручайте. Ну-с, американцы вместо врачей выслали войска — расстреливать больной скот, чтобы эпидемия не перешла на их территорию. Из пулеметов косили коров сотнями тысяч. Вам же скажу: тревога у вас законная. Но забивать телят… вот этих… абсолютно ни к чему.
— За все годы, как на ферме работаю, у меня падежа не бывало, а тут… — Наташа не договорила, с горечью махнула рукой.
Ветеринар похлопал ладонью по карману халата. Потапов услужливо подал ему зажженную спичку.
— Хотя, — пыхнув папиросным дымом, заключил ветеринар, — отнюдь не лишне содержать этих телят отдельно. На особом режиме и рационе. Тощи они, председатель, ослаблены не столько болезнью, сколько недокормом.
— Взаперти им не поправиться, — сказала Наташа. — На выгон бы их, на солнышко и свежую траву.
— Эх! — Потапов сунул в рот трубку. — Выходим ли их, вот в чем дело. Кожа да кости остались… отвернувшись не насмотришься! А вдруг они впрямь еще больные к тому ж? Прилипчив ящур, перезаразится артельное стадо — локти будем кусать, да поздно.
— На себя беру ответственность. Выгон огородим, там и ночью пускай телята стоят.
— Да, да, — одобрил Наташу ветеринар. — Именно так и сделайте. Телята в сущности здоровы. Что вид у них неважнецкий, то, повторяю, от недокорма. Известно, что под весну у вас соломы и той не хватало.
— А кто их отдельно пасти возьмется? — нахмурился Потапов. — Шестерых-то! Тебе, Наталья, без них работы поверх головы…
— А я?
Верку будто за язык кто дернул.
— Ты чего тут мешаешься? — обернулся Родион Иванович. — Сюда посторонним нельзя. Ну-ка, марш отсюда!
Верка и не подумала уходить: судьба Миньки и Хильки решается.
— Чья? — справился ветеринар у Потапова. — A-а… Теребова? Николая Ивановича? Слышал о нем, как не слышать.
Родион Иванович помялся.
— А это не того? Не опасно?
— Примем меры, — заверил ветеринар. — Еще и еще осмотрю я телят, проведу обработку, потом решим. Одно твердо заявляю: телята переболели легко, сейчас здоровы, карантин у них на исходе. Но для страховки неделю на выгоне ты будешь за ними приглядывать, — обратился он к Наташе. — Говорю вам: поправятся. Но — уход и уход. Уход и усиленный рацион. Если что — на ящур я телят не спишу, не имею права, раз они здоровы. На этом и кончим.
На выгон их привезли в телеге. Дядя Паша обнес выгон изгородью. Вместе с Леней и Наташей они поставили шалаш-закут для телят, нарубив в лесу хвои и жердей.
И еще — вкопали под черемухой скамью из белых березовых кругляшей. Это, чтобы Верке сидеть.
Сиди теперь! Теперь — никуда, по рукам и ногам связали ее телята.
Ненавистна Верке изгородь. От всего света заслонила. За ней — узенький, тесный мирок. Он Верку не устраивает.
— У-у, одры! — Верка стукает кулачком. Она лежит в траве. Жарко. На ней одни трусы, красные, в белый горошек.
Телята поднимают свои мордочки на голос сердитой хозяйки. Опять опускают. Тощие, лопоухие, голенастые. Они мотают хвостиками, отгоняют слепней.
Сами… ну, до чего расхудющие!
Верка готова от них — хоть в воду, вниз головой.
И вода — вот она. Посреди загороды. Лужа. Темная. Отражаясь в ней, сонно дремлет белое пухлое облако. Лужу, по-деревенски, называют так — «курпага». Мутная вода подернута ряской. Мокнет черная коряга, похожая на осьминога. Скользят верткие водомерки по воде, как по льду на коньках. Выставив из воды кончики брюшков, застыли гладкие плавунцы. Они вредные: Верка поймала одного, он как укусит в палец!
Всех-то Веркиных владений — огороженный участок луга, эта лужа-курпага и шестеро телят. Торчи тут с восхода до заката! Под тетиным зонтиком…
Тетя в первый раз пришла сюда с Веркой. И отдала свой зонтик.
— Береги себя, детка. На зонтик, чтобы головку не запекло…
Милая тетя, она надеется: здесь Верке будет хорошо! Не Верка ли пускала слезы в три ручья из-за телят? Да, но из-за каких! Не из-за этих же доходяг…
У Верки ноздри раздуваются.
— Жуйте клевер, бездельники. У-у, бессовестные! Я за вас стану поправляться? Как дам вот, как дам…
Верка встала и обошла лужу стороной.
И вернулась к телятам с полпути.
— Жарко? И мне тоже, и я иду купаться. В-вот!
Выкупалась в Зимогоре. Безо всякого удовольствия. Одной купаться — радости мало.
Позагорала бы на берегу, да комары и мухи одолевают…
Ску-учно!
Чтобы время убить, отправилась вдоль по берегу озера. Дошла до протоки, которой Зимогор сообщается с другим, вовсе глухим, суземным озером, постояла на дряхлом бревенчатом мостике и поплелась обратно.
— Сирота ты горькая-горемычная, нет у тебя ни роду, ни племени, — вспомнилось Верке, как о ней говорит бабка Дома.
А раз сирота — тебе и телят пасти…
Колючим взглядом повела Верка исподлобья — лес, все один лес. Комары где-то ноют надрывно и жалобно. Шуршат по палой хвое мурашики лапками. Неподвижен густой от болотистых испарений воздух. Пустота. Никто не видит. Верка озираясь, оттянула резинку трусов. Синеет у ней на бедре пятизначная цифра — клеймо лагеря смерти.
И слюнями Верка клеймо потерла, и в кровь его исцарапала ногтями.
Навечно, на всю жизнь клеймо: не сотрешь.
И ни роду нет, ни племени…
Долбит дятел железным клювом в дерево, гулко раздается окрест:
— Нет! нет! нет!
Закусив губу, Верка схватила сук, валявшийся на тропе. Била, била им, чтобы сорвать боль, била, била по трухлявой валежине, пока ее не исколотила в клочья, пока сук не сломался пополам.
И обессиленная уткнулась она пылающим лицом в ладони, задрожали от рыданий узкие плечики.
Между тем оставленные без надзора телята забрели в лужу. Купаться.
Дно илистое. Телята увязли. По уши. Все шестеро: Минька-умница, Хилька-герой, пестрая, точно сорока, Зорька, белая недотрога, пугливая Снежинка, рыжая Веснушка и маленькая Звездочка. После зноя очутиться в воде, конечно, приятно. И одры дружно посапывали носами, тугими, как резина.
Но не спохватись Верка, не прибеги к ним вовремя на выручку — ничего удивительного, что и утонули бы они, глупые.
— Одры-ы! — завопила Верка. И с вицей ринулась в лужу выгонять своих подопечных.
И — на, тоже увязла…
И над подернутой у берегов ряской, взбаламученной водой курпаги стало возвышаться семь буйных головушек.
Замычал Хилька: вода подошла ему под ноздри. Запускал Хилечка пузыри. Тогда все телята подняли отчаянный рев. И их засасывало в тину.
С трудом вытаскивая ноги из жидкого вязкого дна, Верка вылезла на берег.
— На помощь!
Ласточки реют у самых облаков, — они, что ли, помогут? Шмели гудят на контрабасах, ползают по цветам. И от них не жди подмоги. И Наташа далеко…
Что делать?
Остается — самой браться за дело. А бациллы? Думаете, Верка их не боится? Они ей представляются этакими запятыми с жирными, вертлявыми хвостиками. Они прилипчивые, пристанут — не отстанут. И потому Верка, по совести говоря, телят кормить — кормила, поить — поила, но чтобы пальцем их, хоть мизинчиком тронуть, приласкать, шерстку погладить — ни за что. Погладь, а бациллы тут как тут.
Пометалась Верка по берегу. Попался на глаза обрывок вожжей, в котором Наташа приносила телятам охапки зеленого клевера.
Верка ныряла в лужу, подцепляла телят веревкой под животы и — через плечо — вытягивала их из плена илистой курпаги. Телята бились, мычали. Про бацилл Верка думать забыла, не до них было.
Едва она справилась с тяжелой задачей, едва успела настегать телят вицей, чтобы впредь без спросу в лужу не лазили, — на, Маня заявилась.
Маня взобралась на изгородь, посмотрела на телят, на Верку — синичьи глаза ее сделались совсем круглые.
— А вы что тут делали?
— Банный день… ванна… — соврала Верка лихо. — Не телята у меня, а неслухи. Бегать, одно им далось. Вицей в лужу загоняла. Обратно — видишь? — на веревке вытаскивала.
Даже веревка Маню не убедила.
— Хи-хи, — хихикнула она.
Посмотрела на телят-доходяг:
— Хи-хи!
Хихикала и хихикала праворучница, прикрывая умный ротик ладошкой.
— Твоя правда, Вера… хи-хи! Все бы твоим скакать — и хвосты на сторону. Они у тебя раздобрели… хи-хи. Скоро станут поперек себя толще.
Верка помалкивала. Чтобы Маня видела, какой она занятой человек, взялась отгребать объедки клеверной подкормки от кормушки, хотя особенной нужды в том не было.
— А я с поля… вот! — первой не выдержала молчания Маня на изгороди. — Мне трудодень поставили… вот!
Локотком Верка отвела прилипшие ко лбу кудерки.
— Трудодень? Фи! Мне самолично Потапов палочки ставит, и то не хвастаюсь.
У Мани не то что глаза, и рот стал круглый:
— О! Сам председатель! Дивья тебе, если так.
Верка небрежно дернула плечом:
— А ты что думала? У меня ответственный участок. Вроде как телячий курорт. Вот!
Маня хихикнула:
— А ты ровно русалка, аж зеленая от тины.
— Тебе, Маня, завидно, да? Завидно?
— Мне? — воскликнула Маня. — Да ни капельки.
Верка давно поняла, как себя поставить. Заворковала, гладя Хильку по тощей спине:
— Умаялся, ласковый ты мой топотун. Я ли тебя ни строжила, ни школила: не носись сломя голову… не носись, копытца отобьешь. Неймет тебя доброе слово! А я ведь за тебя перед правлением всего-всего колхоза отвечаю. Не всякой девочке позволят пасти телят. Не всякой — с выбором! Так чего ты меня подводишь?
Потянуло Маню к телятам. Они лежали на берегу, куда их силком вытащила из курпаги Верка, и моргали глупыми глазищами.
Маня спрыгнула с изгороди в загон.
— Куда? — закричала Верка. — Бациллы пристанут, куда я с тобой?
— Бациллы? — Маня затрясла сережкой. — До чего ты бесстрашная, Вера… ужас, прямо ужас! Мне бы телят, да я прозевала.