Верка покрутилась на пятке, заглядывая на заплату.
— Так я пойду? Можно?
— Постой. — Тетя из чемодана достала шкатулку, из нее — часы. Часы были стальные, с воронеными крышками, и цепочка к ним стальная. — Носи, да не потеряй. Дай-ка я на булавку цепочку к карману приколю. Ну, вот и готово. Сама их не заводи, слышишь?
— Ой, спасибо, тетечка! А почему я этих часов раньше не видела?
— Не видела, так не видела. Сережа их выплакал…
Сергей — старший сын тети. Он был летчиком и погиб накануне окончания войны в битве за Берлин.
Как же он плакал, если его за плач одаряли часами?
Тетя вздохнула.
— Отчаянный был наш Николай Иванович в молодости! Представить себе не можешь… Сколько я мук приняла в то время, есть что вспомнить! У нас так было заведено: куда он, туда и я. На тачанках наездилась, в теплушках, на коне верхом, на верблюдах…
— Тетя! — Верка вскрикнула. — На верблюде? Вы?
Тетя улыбнулась.
— На верблюде, я. Гражданская война закончилась. Дядя твой, тогда он командиром роты был, служил на границе в Средней Азии. Неспокойно там было. Басмачи, разные банды. На переходе нас басмачи однажды и настигли. Бой шел. Кричат басмачи: «алла… алла!» Стрельба, пули свистят, а у меня Сереженька на руках. Сушь дикая, и разомлел мой Сережа, плачет, надрывается. Пить ему надо, и воды из бурдюков не достать — бой! Невмочь мне было его слушать, сердце рвалось на части. Уложила я Сереженьку, хлебного мякиша ему пожевала — пусть немного угомонится. Сама— ползком в цепь к бойцам. И Коле: «Давай винтовку!» — Из рук винтовку у него выхватила… У-ух, горяча была! И пошла в атаку… вообрази себе, детка! Бойцы за мной: «ура! ура!» Басмачи смекнули: не на робких наскочили, сели на коней — да только пыль столбом. А уж Сереженька так плакал…
По дороге на поскотину Верка открыла часы: что у них за стрелочки? На внутренней крышке часов было выгравировано: «Товарищу Кате. Расти Серегу на страх врагам мировой революции. I рота». Буквы кудрявые, стрелки — одно загляденье!
По выгону ходила, часто наклоняясь, бабка Домна.
— И-и, ласынька, — запела Домна, идя навстречу девочке. — Телятки у тебя — диво дивное.
— А вы чего тут делаете? — подозрительно спросила Верка. У Домны в руке новая, хрустящая, как шелк, корзина из дранок. — Сюда посторонним не разрешается…
— И-и, уйду, коли так. Вишь, травы собираю. Они всякая на особинку: которая от головной боли, которая от ломоты в суставах или простуды, или против кашля пользует.
— И для аппетита есть травы?
— Гляди… — Домна сорвала прямо из-под ног пушистую, словно крохотная елочка, былинку. — Тысячелистник. Да на что тебе? Ай, аппетиту мало?
— Нет, — смутилась Верка, — я телятам.
— Что ты! От добра добра не ищут. Не дури-ка! В тело вошли твои телятки… в тело. А эту всю до единой выполи. — Домна выдернула толстую, с широкими и длинными, как у кукурузы, листьями травину. — Чемерица! Вредная она. Есть и другие: вон на багульник и пчелы не садятся. На болоте багульник растет. Цветы белые, духмяные, а отрава. Уж я знаю: скот, почитай, пять годков пасла. Вроде тебя. А тебе, поди, тоскливо одной?
— Ага. — Вопрос Домны застиг Верку врасплох.
— То-то и оно.
Бабка пожевала сухими морщинистыми губами.
— Ты беги на деревню, поиграй. Я за тебя посижу.
— Нельзя, мне ж доверено… — ответила Верка.
Бабка пожевала губами, устремив бельмы куда-то поверх Веркиной головы.
Ничего не сказав больше, ушла.
Странная старуха!
У дяди Паши топор увесистый, широкое лезвие остро сверкает.
У Лени топорик маленький, точно по руке.
Они дружные, работящие, оба топора.
— Тюк-тюк! — колет, рубит тяжелый топор.
— Тюк-тюк! — вторит ему топорик, сеет щепки.
Тюкали топоры на выгоне. И получились качели! Для Верки. Разумеется, по-родственному.
Стоя можно так размахаться на качелях — подол колоколом.
Пришел Яша-Алитет, серьезный мальчишка. Покачался. Стайкой прибежали девочки-малышки. Их Верка покачала.
Скучать некогда.
Не о чем печалиться, если заодно с тобой и воздух, и солнце, и травы! Ах, эти травы — зеленые волны. В них хочется нырнуть с головой. Ныряй— не раскаешься! Густы травы, мягко пружинят. Упасть в них — не ушибешься, они ласково примут тебя в свои прохладные душистые объятия…
И лежи среди трав, и смотри в небо. Оно синее, огромной глубины. Заглянешь вглубь — голова кружится! И все небо, насколько хватает взгляд, — Веркино. Как островки, белеют по нему облака, плывет по нему канюк-сарыч, распахнув широкие крылья… Огромно небо, щедрая Верка готова поделиться им. Американскую бы девочку сюда, которая боится своего неба. У ней нет такого неба, нет своего неба. Слушай, приезжай сюда, американская девочка! Правда, приезжай… Здесь и на тебя неба хватит. Я не скупая, не думай! Хочешь, телятами поделюсь? Снежинку отдам… Бери ее, бери!.. И мы станем вместе бегать на луг, ловить бабочек, у кузнечиков просить «дегтя». У тебя где царапины? Ой, как ты живешь без царапин, прямо не понимаю… Есть царапины, тогда смажь их «дегтем» кузнечика — к утру заживет. Вот какой у кузнечика деготек! Он, деготек, изо рта капает, знаешь?
— А цветов у меня! — шепчет Верка. — Зонтики у дягиля — будто кружева. Вон звенят лиловые колокольчики. И это нам подмигивают незабудки. У незабудок голубые глаза, золоченые зрачки и белые реснички… И это нам белыми брызгами светят из гущи трав ромашки, желтые солнышки! У тебя — папа, мама, наверно, две бабушки и два дедушки. А неба своего нет… Приезжай ко мне за небом!
В травах — целый мир. Красные, в черную крапинку жучки ползают по стеблям, муравьи шуршат лапками, пиликают кузнечики на скрипках!
На глазах у Верки оливково-зеленый кузнечик шажками взошел по стебельку травины, начал играть на скрипке. Сверху вдруг— кап! Упала с листа на кузнечика росная капля. Умолк он. Скрипка подмокла, не поиграешь!..
И, конечно, Верка взялась за свою скрипку, чтобы подыгрывать кузнечикам.
И скоро убедилась: телята преклоняются перед ее искусством. Стоит взять скрипку, они бросают беготню. То угомону не было на них, а теперь развесили уши и помахивают хвостами. Хвосты чистые, расчесанные, волосок к волоску. Грязными хвостами — это Верка открыла — телятам хуже обороняться от слепней и зеленоглазых оводов.
Белыми зубками прищемив розовый язычок, стоит Веснушка. Комар присосался к язычку — не замечает Веснушка, слушает…
А Хилька-то!.. Подошел и положил на Веркино плечо свою теплую мордочку. Глупый, ты ведь играть мешаешь!
Поет скрипка. И цветы, кажется, поют, и травы… Но у Верки — фантазия, богатое воображение.
Она стала устраивать на выгоне парады. Маршировала со скрипкой впереди: раз-два! раз-два! За ней — телята. Взбрыкивали, завивали хвосты…
Верка показала парад во всей его красе Потапову. Родион Иванович хохотал до слез и, багровея и выкатывая глаза, шлепал себя по бокам.
— Ай да ты!
Он сграбастал Верку железными ручищами, подкинул кверху. Верка завизжала. Родион Иванович бережно поставил ее на землю.
— Эх, поглядел бы на тебя Николай Иванович! Пигалица ты дорогая… Вот что: сегодня часиков в семь будь в правленье. Приказ, ясно?
— Ага…
— Петровна вас не обижает? Если что, говори прямо. Приструним бабку.
— Нет, — покачала Верка головой. — Ничего.
— Ну чего ты: все «нет» да «ага»?
— Так…
— Э-э! Выкладывай-ка начистоту, что у тебя? Только быстрее, недосуг мне.
— А почему вы с дядей ссорились? — Верка исподлобья покосилась на Родиона Ивановича, поджала губы. — Почему? А теперь… Теперь совсем по-другому…
Потапов насупился.
— Ты это брось! Не растравляй… Бывало, крупно разговаривали… бывало! Что не сразу я до Николая Ивановича дошел, это верно. Только я дошел, да он… ушел.
Приказ так приказ. Вечером Верка была в правлении. Там заседали. Потапов пригласил ее к столу.
— Товарищи, буду краток. Я вам докладывал о положении в животноводстве. Мы постановили лучших работников, в их числе нашу Веру, — с ударением произнес Родион Иванович, — премировать. Это наш молодой кадр, товарищи. Выношу от вашего имени, товарищи правленцы, благодарность Вере. В знак отличия вручаю трудовую книжку колхозника.
Люди на скамьях задвигались, стало шумно, послышались хлопки ладоней, голоса:
— С таким кадром не пропадем! Прямая теперь дорога нам — в колхозную гвардию.
— Прибыло нашего полку!
Верка приняла от Потапова книжку. И убежала. Шла, шла и пришла к скромному обелиску с жестяной солдатской звездой.
— Дядечка, я колхозница. Я взаправдышняя!
Подставляя голую спину солнцу, Верка сидит на изгороди и, болтая ногой, жует дудку. Дудок полно в кустах. Веня говорит, они медвежьи: кто их наестся, станет косолапым. Вздор какой!
Верка откусила от дудки порядочный кусок.
— О, у медведя губа не дура!
И определенно мир устроен так, что все ей, Верке. Солнце печет для нее, да. И ветер дует для Верки, и небо над головой, с белыми тучами, которые разбрелись, словно коровы на поскотине, — лазурное глубокое небо подавно Веркино. Потому что она имеет на него право, она не сбоку припеку. Вырастут Минька, Снежинка, Веснушка… вот коровищи будут! Готовьте под удои большую кринку!
Напьется молока — свежего, холодненького! — сталевар Петр Шереметьев, ногтем поправит усы: «Важно!» И пойдет шуровать у доменной печи.
— Пейте на здоровье! Кринка большая.
Верка сказала это вслух и засмеялась.
А тетечка места не могла найти посветлее, когда, оседлав нос очками, она разглядывала Веркину трудовую книжку. И всплакнула, и положила книжку к себе в заветную шкатулку: как бы, детка, ты не истрепала.
Петр Петрович, тот ничем не выдал, что доволен, как ее, Верку, отличили в колхозе.
Ну-ка, шесть трудодней премия!.. Похоже, телята сами поправились, так вы судите? Петр Петрович, откровенно, кто же тогда по совету Наташи траву раствором соли поливал, чтобы телята поедали ее с аппетитом? Кто чемерицу дергал — пусть духа ее не остается на территории телячьей санатории! Правда, дергал и Яша-Алитет, да разве это что-нибудь меняет?