— Да у нас ведь каникулы, — сконфузился Леня. — Что вы!
Навстречу за долгие часы езды попались две-три деревеньки. Они были как одна. И представлялось, что розвальни и Рекрут все кружат по лесам, по лесам черным и угрюмым, сбились с пути и заезжают все в ту же деревню — с гумнами и скирдами соломы, с обледенелым срубом колодца у дороги и громадными, сложенными из толстых бревен приземистыми избами. Грузные, неуклюжие избы посверкивали окнами из-под насупленных крыш, тяжело сидели в сугробах…
Такой же открылась к вечеру и деревня Светлый Двор. Те же гумна и амбары, колодец с журавлем, рябины под окнами, те же нескладные избы, раскиданные далеко одна от другой. Только и было отличия, что на краю деревни черную незамерзшую речушку, дымившую на морозе белым паром, пересекала плотина. На берегу что-то строилось. Белели стропила, свежим мхом краснели проконопаченные стены, груды щепы, опилок валялись на притоптанном снегу.
А заборов, конечно, и в помине не было…
Так вот ты какая, разбойная деревня Светлый Двор!
На стук в заиндевелое окно одной из изб долго никто не откликался.
— Спит бабка, — сказал Леня. — Всех-то ей забот — с печи да на печь.
Наконец заскрипели половицы в сенях, из дверей появилась, кутаясь в платок, старуха в мятом сарафане.
— Чего? На постой? — бабка зевнула; одна щека у нее была красная — наверно, отлежала ее на печи. — А сколь положите? У меня ведь и трактористы останавливаются.
— Не обидим, — глухо промолвил Николай Иванович.
А Леня зачастил скороговоркой:
— Чего ты дверь-то загородила? Не съедят твоей избы. Небось не убудет! Нашенский же человек— Ивана Хромого сын, Николай. Ай не узнала?
— Царица небесная! — схватилась бабка за косяк. — Микола-а!.. Да заходите же! Слава тебе, господи, гостей бог дал. Не обессудьте старую. И печи-то сегодня не топила, встречать дорогих гостеньков нечем…
Домна Петровна ахала и кланялась в пояс.
Глава III. Первый разбойник
Школы нет. Школа в Великом Дворе — километрах в двух от дядиной деревни. Дорога все проселком, все проселком, где старые вербы растут, через ручей, через канаву, все по полям да по полям. Великий Двор изб на десять больше Светлого Двора. Там правление колхоза «Гвардеец» и клуб. Зато в Светлом Дворе строится новая ферма с подвесной дорогой и автопоением и гидростанция на речке Талице. Электростанция есть, но локомобиль. Дров на него уходит — напастись не могут! Что-то в нем поломалось, больше недели по деревням жгут керосин. Леня ездил за механиком в Дебрянск, да не застал его дома. Так и до лучины недолго. Смех один!
Верке труда не стоило узнать обо всем этом: все ей рассказала Маня. Она забежала за Веркой, чтобы вместе идти в школу. Верка умолила тетю не провожать ее. Что подумают ребята, если ее, Верку, словно малышку-первоклассницу, тетя за ручку приведет в класс? Смех один!
Это выражение — смех один — Верка переняла от Мани.
Маня в новеньком полушубке из красной дубленой овчины. В левом ухе капелькой поблескивает сережка. У Мани привычка идти подпрыгивая, и платок съезжает, и косички выглядывают из-под него — точь-в-точь, как рожки.
— По ботанике у нас Петр Петрович, — окая, певуче говорит Маня дорогой. — Ой как спрашивает… Строго-строго! А мы на фермы ходим. Я колхозных телят дозорю. Телята шибко потешные, все лижутся.
Маня и окала и «цокала», и у ней получалось «лижутце»… Смех один!
Бумажный сверточек с завтраком Маня спрятала в дупло ивы.
— После школы и бегай без заботы! — пропела она в объяснение.
И Верка, привстав на цыпочки, положила в дупло бутерброд с колбасой.
Сзади раздался стрекот мотоцикла. За рулем, растопырив локти, сидел плечистый, с красным, задубевшим на ветру властным лицом усатый дядя в кубанке и расстегнутом пальто. В люльке — с вытаращенными глазами, надутый, с круглой физиономией мальчишка. За мотоциклом бежали лыжи, привязанные на веревочку.
Девочки посторонились.
— Потаповы, — значительно произнесла Маня, едва мотоцикл пролетел мимо, обдав их снежной пылью. — Председатель и Веня. Веня такой коновод, что… ой! — Маня прижмурила бойкие синие глаза и покрутила головой. И платок опять съехал на плечи.
Их перегнали ребятишки-лыжники. Учебники и тетради у Лени запиханы за пазуху. Остальные лыжники — малыши. Они с трудом поспевали за Леней. Один мальчик держал язык на верхней губе, и нос у него был мокрый.
— А ты, Вера, кем приходишься дяде Николаю Ванычу и тетушке Екатерине? Племянницей, да? — допытывалась Маня.
— Я из детского дома.
— О-о… — Умный румяный ротик Мани стал похож на колечко. — Выходит, они тебя на воспитание взяли. Значит, ты им старость будешь покоить, хлеб им от тебя будет.
Школа на высоком угоре, под тополями. Со всех сторон ведут к ней тропки-дорожки и накатанные лыжни. Ученики из дальних деревень приезжают сюда на лыжах. Портфели они привязывают к плечам веревочками, под портфелями болтаются узелки, наверно, с завтраком. Узелки тоже на веревочках.
Школа двухэтажная, с большими окнами, но, в сравнении с поселковой, очень мала. И Верке взгрустнулось…
Она обмела боты веником из еловых лап, набрала в грудь воздуха, точно собиралась нырнуть, и прошла за Маней следом.
В школе много переходов и коридоров, лестниц с гладкими перилами и пузатыми балясинами. Верку встретил еще у порога гул голосов, топот ног, смех — гул, слившийся в тягучее «а-а-а». Она вновь сравнила: «У нас кричат громче!»
Маня ради Верки пересела на новое место.
В классе пустовали еще две парты.
На уроке немецкого языка Верку вызвали к доске. Нина Павловна спрашивала не строго — так спрашивали и в поселковой школе, — и Верка свободно заработала «пять».
Маня победно поглядывала вокруг, задирая носик: видали, какая у меня подружка! Ребята оборачивались на новенькую.
У Верки такая манера поднимать руку на уроке. Сначала пальцы сжаты в кулачок, это означает: Верка готовится к ответу. Потом пальцы растопыриваются, словно брызжут в стороны — длинные, худенькие пальцы. Рука тянется вверх и тащит за собой Верку с сидения парты.
И Верка отметила с удовольствием, что Маня— синичьи глаза — подражает ей вовсю…
Петр Петрович — преподаватель биологии. Ему далеко за сорок; он лыс, в очках с черной оправой. По тугим щекам от носа прорезались глубокие морщины, и подстриженные сивые усы словно бы заключены в скобки.
Он вошел в класс стремительно. Хвостик темного галстука относило вбок. Его новые ботинки скрипели.
— Здравствуйте, гвардейцы! Как отдохнули за каникулы? Какие новости на ферме, Перетягина?
Маня вскочила, придерживая обеими руками крышку парты.
— На ферме, Петр Петрович? Плохо… С Какао плохо.
— Что с ним?
— Я… — Маня потупилась. — Я кружечку молока налила против нормы. И поносик образовался.
Верка фыркнула: по-но-сик!
Лопушки Маниных ушей заалели ярче кумачовых полосок на рукаве. Она села на место и с обидой зашептала:
— Сама станешь бороться за среднесуточный привес, так узнаешь… Узнаешь!
Петр Петрович склонился над журналом, провел дужкой очков по столбику фамилий. И поднял глаза на Верку.
«Меня? К доске?» — подумала Верка.
И будто отвечая ее мыслям, Петр Петрович кивнул:
— Да, ты… Прошу дневник. Расскажи, что тебе известно о культурных растениях.
Верка в два счета отбарабанила ответ. О, у нее память! У нее усидчивость и пятерки в дневнике!
Но Петр Петрович, по привычке щурясь на потолок и протирая очки концом галстука, медлил ставить отметку.
— Ну-с, у кого есть вопросы?
Поднялись руки. Маня, Маня-то! Сперва выкинула вверх кулачок, потом разжала пальцы и потянулась за рукой с парты. У-у, бессовестная!
— …Еще есть культурное растение — зеленый горошек, — бубнила запаренная Верка. — Из него приготавливают консервы. Еще — цветы канны. Они придают комнате культурный вид…
Поникли белые крылышки фартука, и в голове у Верки был сплошной ералаш.
Петр Петрович листал дневник.
— Т-так. У вас в городе был при школе опытный участок?
— Да, на нем юннаты работали.
— А ты?
— Я не придавала значения, — растерялась Верка.
На перемене ее обступили ребята. Веня Потапов моргал и, оттопыривая толстую нижнюю губу, то и дело дул себе на нос, словно комара отгонял.
— Не придавала значения!..
Ни слова не сказав больше, он пошел вразвалочку, руки в карманах. Ребята потянулись за ним.
С Веркой остались Маня да Леня.
— Авторитета у тебя, — затрясла Маня сережкой, — ну… ни капли нет!
— Нет… — Леня смотрел на Верку сочувственно. — Ничего, мы тебе его пособим нажить.
На стенах в коридорах — и это было необычно— пестрели плакаты, репродукции из журналов, диаграммы… Свободного места нет!
Долго простояла Верка одна у картины. На ней бронзовый солдат с мечом, попирая сапогами фашистскую свастику, держал на руке маленькую девочку, доверчиво обнимавшую его за шею.
И похожа девочка на Верку — точь-в-точь такой была она маленькой. А солдат — на Петра Шереметьева, каким он представлялся Верке в ее тайных, никому не известных мыслях.
Он, солдат Петя Шереметьев, прошел с боями полмира, чтобы спасти эту девочку, и застыл в бронзе — на века. Застыл, держа навечно меч в руке. Тяжелый грозный меч, разбивший фашистскую свастику.
Никого у Верки нет дороже солдата с мечом, потому что всем она ему обязана: и судьбой, и жизнью — так учил ее дядя Николай Иванович.
У каждой девочки, у каждого мальчика есть папа, есть мама. Кто мама у ней, Верка не знает. А папа — вот, с мечом…
Тополя протягивали к окнам узловатые сучья. Между рам белел боровой мох, положенный туда вместо ваты.
Дома тетя проверила дневник Верки и осталась довольна.
— Я не сомневаюсь, детка, что ты покажешь себя с лучшей стороны.
— Что вы, тетя, — затараторила Верка. — Я ж в юннатском классе. Наши ребята, тетечка, сплошь шефы: на телятнике, конюшне, птичьей ферме. А Веня Потапов такой отчаянный… ужас! Он коновод, тетечка! А у Мани — телята. Маня ходит к знатной телятнице области Хомутниковой. Переживают за меня и Маня и Леня: у меня ж авторитета… ну ни капельки!