Она знала, что книга вызовет огромный скандал и хотела, прежде всего, защитить своих детей.
– Я прекрасно вас понимаю, – ответил Мануйлов.
Он отдал рукопись машинистке, которая перепечатала ее в трех экземплярах, чтобы можно было давать почитать близким друзьям.
«Двадцать писем к другу» – это не исповедь. Это заговор, изгнание бесов. Построив книгу в форме письма к другу, Светлана могла говорить, обращаясь непосредственно к нему, не обращая внимания на цензоров, заглядывающих через плечо, и на своего отца. Она хотела рассказать не о политической жизни страны, а о людях, о тех, кого любила и потеряла. Форма письма (приветствие «Здравствуй, дорогой друг!») очень быстро исчезает под напором рвущейся со страниц истории.
«Двадцать писем к другу» начинается со страшных дней смерти Сталина, как будто Светлане надо было изгнать дух своего отца, чтобы дальше говорить свободно. Она не передает монументальность этого события – смерти вождя, а, скорее, показывает происходящее глазами дочери. «Кто любит этого одинокого человека?» – спрашивает она себя, глядя на всех сталинских министров, колеблющихся между страхом и своими амбициями, и Берию, мечтающего «наследовать престол». Только прислуга. Когда находящийся в коматозном состоянии Сталин в последнюю секунду вздымает вверх сжатую в кулак руку, Светлана видит в этом жесте ненависть к самой жизни. Его кунцевская дача с пустыми комнатами и гробовым полумраком – это памятник, который ее отец себе построил. Но был и счастливый, солнечный дом – Зубалово ее детства.
Во втором письме Светлана описывает их дом до смерти матери. Конечно, во многом это ее фантазии. Светлана рассказывает о семье Аллилуевых, которые для нее были великодушными людьми, революционерами-идеалистами «без страха и упрека». Они «искренни, честны, добры» и находятся на равных началах с ее отцом. В доме бывают «дяди»: Микоян, Молотов, Ворошилов. Глядя на все это с высоты своего жизненного опыта, Светлана знала, что тот мир был жесток и безжалостен. За пасторальным пейзажем скрывался клубок страстей, достойный пера Достоевского, который привел к гибели многих людей. Но Светлана хотела, чтобы ее неизвестный друг увидел Зубалово таким, каким оно было в ее детстве.
Она включает главы, посвященные жизни родных – Аллилуевых, Сванидзе, Реденс. Все они пострадали по-разному; все стали врагами; всех поглотила черная дыра, которой был ее отец. Это двойная жизнь, и для Светланы, возможно, более важен ее внутренний аспект. На поверхности все тихо, гладко и благополучно, а внутри скрываются тяжелые лишения. Светлана смотрела на это страшное действо из-за кулис, видя его не совсем правильно. Сценарий осуществлялся с жестокой неизбежностью, и она в нем не могла ничего изменить. Она могла только смотреть на зрителей, которые замерли перед сценой, не веря своим глазам и молча открыв рты от ужаса.
Наконец, в середине книги Светлана рассказывает о самоубийстве своей матери. Ей удалось отделить описание этих событий от своего собственного горя. Светлана рассказывает о юности Нади, используя письма матери к подруге, написанные в бурные годы с 1916 по 1918. Видно, как Надежду постепенно охватывало «жаром революционного идеализма». По письмам понятно, что в 1918 году Надя влюбилась в Сталина. Светлана объясняет это так: «она только начала расти, когда революция свершилась, – а он уже был зрелым сорокалетним человеком, вступившим в пору скепсиса, рассудочности, холодного расчета – всего того, что так важно для политика». По рассказам няни Светлана восстанавливает то, что произошло в роковую ночь самоубийства.
Затем идут письма, рассказывающие о судьбе семьи после 1932 года. Люди появлялись и исчезали, как это и было в жизни, пока вокруг не осталось никого. Отдельное письмо посвящено Алексею Каплеру, чья судьба является иллюстрацией того, на какую жестокость был способен отец Светланы. Изливая душу, она рассказывает о своих браках и детях. Оглядываясь назад, Светлана видит свою жизнь как сплошную череду «тяжелых утрат», «разочарований и потерь».
И последнее письмо посвящено няне Александре Андреевне, которая своей веселостью и добротой олицетворяет все то хорошее, что было и есть в России, и без которой Светлана бы «сошла с ума». Она рисует Александру Андреевну как эпического толстовского героя, который стоически смотрит на революционеров, зная, что и это тоже пройдет. Возможно, Светлана считает, что именно няня привила ей моральные принципы и совестливость.
Светлана закончила книгу такими словами:
Все мы ответственны за все.
Пусть судят те, кто вырастет позже, кто не знал тех лет, и тех людей, которых мы знали. Пусть придут молодые, задорные, которым все эти годы будут – вроде царствования Иоанна Грозного – так же далеки, и так же непонятны, и так же странны и страшны…
И вряд ли они назовут наше время «прогрессивным», и вряд ли они скажут, что оно было «На благо великой Руси»…
Они перевернут страницу истории своей страны с мучительным чувством боли, раскаяния, недоумения, и это чувство боли заставит их жить иначе.
Эта книга – очень личная, наполненная неким грустным лиризмом, неоднозначными суждениями по отношению к ее героям. Светлана грустит о прошлом, она романтично идеализирует некоторых людей, особенно свою мать. Иногда она пристрастна в своих убеждениях, но эти воспоминания все равно остаются выдающимися. Это совсем не такая книга, какую окружающие могли ожидать от дочери Сталина. В ней нет никаких государственных тайн. В ней не раскрываются политические вопросы, не предусматривается осуждение сталинского правления и отрицание системы, где ради так называемого «всеобщего блага», пропущенного через идеологическую машину, индивидуумы потеряли всякую ценность. В некоторой степени эта книга – признание в любви к навсегда ушедшей России с ее древними традициями и разнообразной географией. Светлана уверяла своего неизвестного друга, что человек, который любит Россию, никогда ее не покинет. Тем не менее, оставалось всего четыре года до того, как она сама сделает это.
Глава 14Добрый брамин
В 1963 году Светлана попала в кунцевскую больницу на операцию по удалению миндалин. За время хрущевской оттепели больница несколько изменилась. Там по-прежнему лечилась партийная элита и их родственники, знаменитые актеры и спортсмены, но теперь в нее попадали и иностранцы. Каждый год коммунистические партийные организации за границей получали из Москвы приглашения, по которым они могли отправить своих людей на лечение. Присутствие этих людей и раньше никого не удивляло, но теперь они иногда лежали в одних палатах с советскими гражданами, и им было позволено общаться с людьми без переводчиков и посредников. Правда, советские пациенты по-прежнему старались держаться подальше от иностранцев.
Светлана заметила, что в холле часто прогуливается маленький сутулый седой мужчина. Он был индийцем, и это ее заинтересовало. Она читала биографию Ганди и хотела расспросить этого незнакомца о Махатме, но стеснялась начать разговор первой. Тем не менее, когда они случайно столкнулись в больничном коридоре, то присели на скамейку и проговорили целый час. Говорили они по-английски. Он спросил, к какой организации она принадлежит, и когда она ответила, что ни к какой, показался очень довольным. Браджеш Сингх уже далеко не так пламенно идеализировал коммунизм, как в дни своей юности.
Он был сыном раджи из Калаканкара в штате Уттар-Прадеш. Английский он изучал в колледже в Лакхнау, а потом долго жил за границей. В 1932 году в Лондоне Сингх вступил в коммунистическую партию. Ему казалось, что это – самый лучший путь, чтобы бороться за независимость Индии. По словам друзей, он был задорным человеком с мальчишеским чувством юмора, которое он привносил и в политические игры.
Светлана быстро поняла, что Сингх понятия не имеет, кто она такая. Когда он начал расспрашивать ее о жизни в СССР после смерти Сталина, она ответила, что, несмотря на огромные изменения, в своей основе эта жизнь не слишком изменилась.
Когда она, наконец, решилась сказать Сингху, кто она такая, он ответил ей чисто британским восклицанием «О!». По утверждению Светланы, он больше никогда не задавал вопросов об отце.
Во время пребывания в больнице Светлана и Сингх сидели или бродили по больничным коридорам в своих халатах или вместе обедали в столовой, беспрерывно разговаривая, и на них уже бросали косые взгляды больные. Консервативные партийцы, недовольные всем, происходившим в стране при Хрущеве, не хотели принимать Сингха. Пациенты, говорящие по-английски, словно так и приглашали их подслушать, но Светлана и Сингх замолкали, как только к ним кто-нибудь приближался. Для советских граждан Сингх был слишком кипучей натурой. Когда тяжеловесные туши партийных начальников надвигались на них во время прогулок по коридорам, Светлане становилось страшно за тщедушного, близорукого Сингха.
Вскоре Светлана узнала, что Сингх был неизлечимо болен. Хронические бронхиты и эмфизема привели его легкие в безнадежное состояние. Вскоре их обоих отправили в один и тот же санаторий в Сочи. Там они бродили по дорожкам под неодобрительными взглядами других отдыхающих. К Светлане нередко подходили и, отведя в сторону, озираясь, вполголоса говорили: «Ваш отец был великий человек! Подождите, придет время, его еще вспомнят!» И неизменно добавляли: «Бросьте вы этих индусов!» Многие считали, что она «роняет имя своего отца». Некоторые просили сфотографироваться вместе. Светлана была уверена, что и отдыхающие, и персонал санатория посылают в Москву доклады о ее недопустимом поведении.
Пятидесятитрехлетний Сингх (Светлане было тридцать семь) был одинок. Во время войны в Вене, куда вступали немцы, он встретил еврейскую девушку, искавшую спасения от нацистов. Она уехала с ним в Индию, и они прожили вместе 16 лет, а потом она решила жить в Англии, чтобы дать хорошее образование их сыну. Сингх не смог подыскать себе работу в Лондоне и вернулся в Индию, они развелись.