Когда в январе 1979 года закончился срок аренды дома на Мерсер-стрит, Светлана купила дом № 40 на Морган-плейс, а потом, весной 1980 года, продала его. Она сказала друзьям, что это была отвратительная собственность: дом очень дорого было содержать, и она была счастлива от него избавиться. Светлана арендовала дом № 53 на Айкен-авеню. Она писала своей старой подруге Розе Шанд, которая когда-то жила в доме у Светланы в Принстоне после операции, что от нового дома можно пешком дойти до центра города. Хотя он был небольшим, но Светлана уверяла Розу, что они вполне могут потесниться, если Роза захочет отправить своих дочерей в частную школу в Принстоне. Светлана планировала оставаться в этом доме, пока будет возможно оплачивать арендную плату.
Но, по правде говоря, Светлане нравилось переезжать. Ольга вспоминала, как они праздновали День матери на Айкен-авеню. Ей было девять лет. Ольга приготовила завтрак и принесла его матери в постель. Она увидела, что Светлана лежит, глядя в окно так, как будто за ним можно увидеть нечто далекое и прекрасное.
– Сегодня День матери, – сказала Светлана, – и мне хотелось бы сделать что-нибудь особенное для себя.
– Хорошо, – ответила Ольга, думая, что речь идет об одной из долгих поездок за город, которые они иногда предпринимали.
Но Светлана сказала:
– Как ты смотришь на то, чтобы снова куда-нибудь переехать?
Весной 1981 года, когда арендная плата за дом на Айкен-авеню выросла с 550 до 600 долларов в месяц, Светлана начала искать какое-нибудь жилье в Принстоне, которое могла бы приобрести, но выяснила, что ничего не может себе позволить. Ольга стала высокой, длинноногой, как и ее отец, девочкой. Она была очень хорошенькой и даже еще более упрямой, чем ее мать. Светлана возила ее на частные уроки игры на пианино и гитаре, на уроки французского и верховой езды. Но, казалось, Ольга была несчастна в школе Стюарт.
Там поменялся директор и, как Ольга вспоминала десятилетия спустя, она начала ненавидеть школу. Дети не знали, что она внучка Сталина – да и имя Сталина для них ничего не значило, – но они знали, что она наполовину русская и впитали от своих родителей подозрительность к русским. Ольга считала, что никакая она не русская, а американка. Она настаивала на том, чтобы сменить имя на американское. С тех пор мать звала ее американским прозвищем – Крис.
Но в школе были и другие предрассудки. Мать Ольги не только была разведена, она еще и не являлась католичкой. Когда в 1980 году девочка была в четвертом классе, учительница рассказала детям о том, что существует ад: «Было ужасно услышать, что туда попадут все девочки-некатолички». Вместе с двумя другими девочками, Ребеккой и Жасмин, одна из которых была еврейкой, а другая – полькой, Ольга оказалась среди тех, кого презирали. «В школе проводили общие молитвы, но не для всех. Нам не разрешалось принимать причастие. В среду на первой неделе Великого поста мы рано уходили домой, потому что не могли принимать участие в церемонии». Ольга однажды пришла домой и спросила мать:
– А могу ли я стать католичкой?
Но тут ничего нельзя было поделать. Ранее Светлана узнавала, может ли она креститься по католическому обряду, но ей сказали, что она уже крещена по православному обряду и не может креститься дважды.
Ольга вспоминала: «Я не знала, что идет пропаганда против русских. Я не знала, кем был мой дед. Я не знала, что быть в разводе – это какая-то проблема для женщины, особенно, если отец ребенка не появляется годами. Я не знала всего этого. Я просто чувствовала злобу. В классе на меня обращали внимание, отходили в сторону, приводили в замешательство, смеялись, задевали со всех сторон… Я в самом деле была умным ребенком и любила учиться, но я была очень, очень стеснительной и боялась всей этой обстановки. В те дни я терпеть не могла ходить в школу, я просто ненавидела ее».
Однажды утром Ольга, которой недавно исполнилось десять лет, сбежала из дома. Приготовив завтрак, Светлана пошла будить ее, но дочери не было в постели. Ольга оставила записку: «Мамочка, я ушла из дому. Встречай меня в среду возле автобусной остановки. Прости меня, но я должна идти».
Светлана была в ужасе. Прямо в домашнем халате она бросилась на улицу и начала стучаться в двери соседей. Нет, ее дочери нигде не было. Автобус в Нью-Йорк останавливался за углом, на главной улице. Куда же могла отправиться Ольга? Один из соседей сел в старый «олдсмобиль» и, ободряюще махнув ей рукой, отправился на поиски девочки. Светлана позвонила в полицию и сообщила об исчезновении дочери безразличному полицейскому. Она была в панике: должна ли она искать дочь? Или сидеть и ждать? Не была ли она «слишком суровой к ее независимой натуре, слишком требовательной?» Позже, вспоминая об этом происшествии, Светлана сказала, что «перепугалась до потери сознания».
Вскоре раздался стук в дверь. Сосед Светланы, широко улыбаясь, стоял на пороге, сбоку выглядывала Ольга. Она держала в руке букет нарциссов и робко протягивала его матери. Сосед нашел ее в магазинчике, где девочка покупала блокнот и карандаш. Ольга бросилась к матери на шею и сказала, что больше никогда не будет убегать.
Но Светлана задумалась о том, что ее уединенная жизнь не подходила такому активному и общительному ребенку как Ольга. В то же время она совершенно неожиданно стала получать очень плохие табели успеваемости из школы Стюарт. Светлана говорила друзьям, что ее яркой дочери нужно «больше свободы и более неформальное окружение». Им надо переехать, они найдут другой дом.
Светлана понимала, что друзья считают, что эта страсть к переездам связана с ее эмоциональной нестабильностью, и некоторое время она и сама так считала. Но теперь в ее сознании мотивом для переездов стало образование дочери. Тем не менее, по детским воспоминаниям Ольги, они переезжали каждый ноябрь – то есть, в том месяце, когда мать Светланы покончила с собой. Это была самая огромная из ее потерь, которая до сих пор отзывалась мучительной болью. Этот месяц, по словам дочери, ассоциировался у Светланы «со смертью, умиранием, гибелью всего». На самом деле они часто переезжали весной, но в детском сознании сильнее отпечаталась скорбь матери как причина, по которой они снимались с места. Это было, конечно, интуитивное понимание, которое часто бывает у детей. Светлана направила все свое беспокойство на судьбу дочери. Это была единственная сфера, где она могла хоть что-то контролировать.
Глава 29Современные джунгли свободы
К счастью для Светланы, зимой 1981 года ее подруга Роза Шанд переехала с семьей обратно в Нью-Йорк. Светлана вскоре приехала к ним, поскольку ей не терпелось снова познакомить Ольгу с Розой. Она сказала Розе, что ей хочется поводить дочь по галереям и музеям большого города, как когда-то она водила своих детей в Москве.
Главная теологическая семинария выделила Розе, ее мужу Филипу и двум ее дочерям квартиру в неоготическом здании восемнадцатого века, построенном из серого камня и находящемся на Девятой улице. Потолки высотой в двенадцать футов создавали впечатление старины, все помещение напоминало пещеру, центром которой являлась кухня, где Роза оклеила почтовыми открытками все шкафчики. Приехав к Розе, Светлана осела на кухне, где они пили чай и – иногда – водку и продолжали свои разговоры о вере, литературе и детях. Глаза Светланы все время останавливались на стеклянных дверцах шкафчиков. «Шкафчики со стеклянными дверцами, – сказала она, – были на кухне, где я выросла. Я и не рассчитывала увидеть что-то похожее в Америке».
Прошло почти десять лет с тех пор, как Роза последний раз видела Светлану. Хотя и прибавив в весе, Светлана все еще оставалось красивой, особенно когда улыбалась. Ее голубые глаза сверкали, а руки летали в воздухе, подчеркивая слова. Роза была удивлена, когда увидела, как Ольга командует матерью. Она думала, что с дочерью Светлана была одновременно «чрезмерно заботливой и твердой как сталь». Светлана говорила ей: «Не перебивай меня!», но через мгновение обе начинали хихикать, обняв друг друга.
Светлана приезжала к Розе так часто, как только выдавалась возможность. Они обедали в столовой при свечах. В один памятный вечер, открывая бутылку шампанского, Филип не мог вытащить пробку, и Светлана забрала у него бутылку. К восторгу всей семьи, она быстро открыла ее, и шампанское хлынуло в подставленный бокал. Светлана объяснила: «(Мой) отец потратил много времени, чтобы научить меня делать важные вещи».
Неожиданно Светлана начала рассказывать о своей любимой Москве. О «маковках церквей в снегу, о тихой вечной красоте маленьких кладбищ, о сверкающей ледяной красоте морозного дня» и о маленькой изысканно украшенной церкви, которую она видела, выглядывая из окна своей квартиры в Доме на набережной. Дочь Розы Кристин села за пианино и начала наигрывать тему из «Доктора Живаго» в аккомпанемент рассказам Светланы. В результате в темной, освещенной только свечами комнате глаза были на мокром месте не только у Светланы.
Светлана и Роза много бродили по зимним нью-йоркским улицам вместе с Ольгой. Они заходили в книжные магазины, музеи, посетили Статую Свободы. Когда они бывали в городе в воскресенье, обязательно ходили на службу в местную епископальную церковь. Также они бывали на концертах в разных местах, что заставило Светлану с ностальгией вспоминать о том, как она ходила в московскую консерваторию со своим сыном Иосифом – она почти видела его сидящим рядом с ней. Как странно повернула судьба, что теперь, в Америке, рядом с ней сидит Олюшка. Однажды Владимир Ашкенази послал Светлане контрамарки на его концерт в Карнеги-холл, и Роза узнала, что он ее друг, которого Светлана не видела шесть лет. После того, как Ашкенази стал невозвращенцем в 1963 году в результате длительного давления со стороны КГБ, который пытался заставить его быть осведомителем, он жил в Исландии и Швейцарии. Светлана также встретила еще одного друга – Мстислава Ростроповича, который стал невозвращенцем в 1974 году и, как и она, аннулировал свое советское гражданство в 1978 году, чтобы иметь возможность говорить об отсутствии свободы на Родине.