[72].
Поутру сборщики пошли на ферму за своими деньгами, и Дороти получила фунт и четыре пенса, и заработала еще пять пенсов за то, что подсчитала выручку для неграмотных. Сборщики из кокни платили за это по пенни; цыгане платили только лестью.
И вот Дороти, вместе с Тарлами, направилась на станцию Вест-Акворт, в четырех милях от хмельника; мистер Тарл нес жестяной сундук, миссис Тарл – младенца, другие дети – всякую мелочовку, а Дороти катила тележку со всей посудой Тарлов и кривыми колесами.
Они пришли на станцию около полудня, а поезд, ожидавшийся в час, прибыл в два и тронулся в четверть четвертого. Поездка оказалась ужасно долгой – дистанцию в тридцать пять миль они одолевали шесть часов: поезд еле тащился по долам и весям Кента, там и сям подбирая сезонников, то и дело возвращаясь и пережидая на боковых путях, пока пройдут другие поезда, и прибыл в Лондон в начале десятого вечера.
Той ночью Дороти спала у Тарлов. Они так прониклись к ней, что были готовы приютить ее и на неделю, и на две, пожелай она воспользоваться их гостеприимством. Они ютились всемером (считая детей) в двух комнатах, в многоквартирном доме неподалеку от Тауэрского моста, и устроили ей постель на полу, из двух ковриков, старой диванной подушки и пальто.
Утром Дороти попрощалась с Тарлами, поблагодарив их за доброту, и направилась прямиком в общественные бани в Бермондси[73], где смыла с себя пятинедельную грязь. После этого она принялась искать жилье, имея при себе шестнадцать шиллингов и восемь пенсов и никакого багажа. Свое платье она заштопала и почистила самым тщательным образом, а черный цвет придавал ему относительно опрятный вид, даже ниже колен. К тому же в последний день на хмельнике одна из «домашних» сборщиц из соседней бригады подарила ей приличные туфли и пару шерстяных чулок.
Лишь к вечеру Дороти удалось снять комнату. Порядка десяти часов она мерила шагами Лондон: из Бермондси в Саутворк, из Саутворка в Ламбет, по лабиринту улиц, где на замусоренных тротуарах оборванная детвора играла в чехарду. В каждом доме, куда она обращалась, повторялось одно и то же – домовладелица наотрез отказывалась сдать ей комнату. Одна за другой злобные тетки в дверях домов окидывали ее таким взглядом, словно она была бандиткой с большой дороги или государственным инспектором, и говорили перед тем, как захлопнуть дверь:
– Одиноких девушек не берем.
Дороти, конечно, этого не знала, но одного ее вида было достаточно, чтобы возбудить подозрительность всякой добропорядочной домовладелицы. Они бы могли закрыть глаза на ее запачканное и обшарпанное платье, но только не на отсутствие багажа. Одинокая девушка без багажа сулит неприятности – такова первая и главная заповедь лондонской домовладелицы.
Около семи вечера, едва держась на ногах от усталости, Дороти зашла в замызганную кафешку у театра «Олд-Вик» и попросила чашку чаю. Владелица разговорилась с ней и, узнав, что ей нужна комната, посоветовала «попытаться у Мэри, в Веллингс-корте, возле Ката[74]». Судя по всему, эта Мэри была не из разборчивых и сдавала комнаты всем, кто мог платить. В действительности ее звали миссис Сойер, но мальчишки называли ее Мэри.
Веллингс-корт Дороти нашла не без труда. Нужно было пройти по Ламбет-кат до еврейского магазина одежды под названием «ЗАО “Отпадные брючки”», затем повернуть в узкий переулок, а из него налево, в другой переулок, еще более узкий, так что приходилось буквально протискиваться между чумазых оштукатуренных стен. Усердная ребятня исцарапала штукатурку матерными словами, да так основательно, что не сотрешь. Переулок выводил в дворик, образуемый четырьмя высокими узкими зданиями с железными пожарными лестницами.
Спросив у местных, Дороти нашла Мэри в подвальной каморке в одном из домов. Это оказалась ветхая старушонка с жидкими волосами и изнуренным лицом, похожим на припудренный череп. Голос у нее был хриплый, недобрый, но при этом вялый. Она ничего не спросила у Дороти и вообще едва взглянула на нее, только потребовала десять шиллингов и хмуро сказала:
– Двадцать девятая. Третий этаж. Подымайся по черной лестнице.
Черная лестница, как можно было догадаться, располагалась внутри дома. Дороти стала подниматься по темной спиральной лестнице между влажными стенами, чуя запах старых пальто, помоев и нечистот. Когда она проходила второй этаж, раздался резкий смех, открылась одна из дверей, и показались две разнузданные девицы, уставившиеся на Дороти. Они казались молодыми, на лицах у них были румяна с розовой пудрой, а на губах – алая помада цвета герани. Но их светлые глаза под розовыми веками были тусклыми и старыми, словно старухи надели маски девушек – жуткое зрелище. Та, что повыше, обратилась к Дороти:
– ‘Дарова, дорогуша!
– Здрасьте!
– Новенькая, что ли? В какой комнате кемаришь?
– Номер двадцать девять.
– Боже, вот же чертова дыра! Выйдешь вечером?
– Нет, не думаю, – сказала Дороти, слегка ошарашенная таким вопросом. – Слишком устала.
– Так и поняла, раз без марафета. Но, это! Ты ж не на мели, дорогуша? Шлюпку не губишь без дегтя? А то, если надо намазюкаться, тока скажи. Мы тут все боевые подруги.
– О… Нет, спасибо, – сказала Дороти, опешив.
– Ну ладно! Нам с Дорис пора двигать. Важная деловая ‘среча в Лестер-сквере, – она толкнула бедром подругу, и обе они глупо захихикали. – Но, это! – добавила высокая доверительно. – Разве не шикарно вдосталь покемарить иной раз, без никого? Хотела бы я так. Сама себе Джек Джонс[75], без большого дяди, едрит его налево. Х-рошо, када можешь позволить, а?
– Да, – сказала Дороти, почувствовав, что такой ответ будет уместен, и лишь смутно догадываясь, о чем идет речь.
– Ну, покеда, дорогуша! Приятных снов. И стремайся ночных налетов в районе пол-торого!
Когда подруги спустились по лестнице, снова взвизгнув дурацким смехом, Дороти нашла комнату № 29 и открыла дверь. Ее обдал холодный, нечестивый запах. В комнате размером примерно восемь на восемь футов было совсем темно. Посередине стояла узкая железная кровать без матраса, с рваным покрывалом и сероватым бельем; у стены – фанерный ящик с жестяным тазом и пустая бутылка из-под виски для воды; над спинкой кровати торчала фотография Биби Дэниелс[76], вырванная из журнала «Фильм-фан»[77].
Постельное белье было не только грязным, но и влажным. Забравшись в постель, Дороти не стала снимать нижней рубашки, точнее, того, что от нее оставалось, – под платьем у нее были одни лохмотья; она не могла решиться лечь голым телом на эту тошнотворную простыню. Но заснуть у нее не получалось, хотя каждая ее мышца гудела от усталости. Ее одолевали тревожные мысли. Порочный дух этого места внушал ей чувство заброшенности и беспомощности и не позволял забыть, что от улицы ее отделяют всего шесть шиллингов. Кроме того, чем позднее становилось, тем больше шумели соседи. Стены были такими тонкими, что пропускали все звуки: пронзительный идиотский смех, хриплое мужское пение, юморные песенки из граммофона, сочные поцелуи, жуткие, словно предсмертные, стоны и периодический скрип железной кровати. Но ближе к полуночи Дороти настолько привыкла к этой какофонии, что ее сморил тягостный сон. Ей показалось, что не прошло и минуты, как дверь в ее комнату распахнулась, ворвались две женские фигуры, сорвали с нее все постельное белье, кроме простыни, и убежали. Жильцам Мэри вечно не хватало постельного белья, и единственный способ достать его они видели в том, чтобы завладеть чужим. Вот они, «ночные налеты».
Утром Дороти направилась в ближайшую публичную библиотеку, чтобы искать работу в газетах, и пришла за полчаса до открытия. Перед входом уже слонялись около десятка человек, один неприглядней другого, и их число постоянно росло, пока не набралось больше полусотни. Наконец двери библиотеки раскрылись, и вся эта публика хлынула внутрь, устремившись к газетной доске в дальнем конце читального зала, где размещались вырезанные из газет колонки с вакансиями. В хвосте этой толпы плелись пожилые оборванцы обоего пола, которые провели ночь на улице и рассчитывали поспать в библиотеке. Они подходили нетвердой походкой к столам и, усевшись со вздохами облегчения, тянулись к ближайшим журналам или газетам, будь то «Вестник свободной церкви» или «Глашатай вегетарианства» – в библиотеке разрешалось находиться, только если ты что-нибудь читал. Едва раскрыв перед собой то или иное издание, читатели опускали голову на грудь и засыпали. Вдоль столов прохаживался дежурный и тыкал спящих указкой, точно ворошил кочергой в каминах, и они просыпались со стонами, чтобы снова заснуть, едва дежурный пройдет.
Между тем у газетной доски кипела схватка – каждый стремился прорваться вперед. Подбежали двое молодых людей в синих комбинезонах, и один из них пригнулся и вклинился в толпу на футбольный манер. Через секунду он был у доски и докладывал приятелю:
– Ну, порядок, Джо, – есть работа! «Требуются механики – гараж Локка, Кэмден-таун». Давай, на выход!
Он вырвался обратно, и они вдвоем поспешили к двери, готовые нестись сломя голову в Кэмден-таун. Одновременно с ними, в каждой публичной библиотеке Лондона, безработные механики читали то же самое объявление и неслись по тому же адресу, надеясь получить работу, которую, по всей вероятности, уже получил тот, у кого были деньги, чтобы купить и прочитать газету в шесть утра.
Когда Дороти смогла протиснуться к доске, она выписала несколько адресов из раздела домашней прислуги. В таких вакансиях недостатка не было – казалось, каждая вторая лондонская домохозяйка отчаянно нуждалась в крепкой, способной прислуге. Убрав в карман бумажку с двадцатью адресами, Дороти вышла из библиотеки, позавтракала хлебом с маргарином и чаем на три пенса и направилась по первому адресу, уверенная в своих силах.