ЧАРЛИ: Правда, Батя та еще вонючка?
РЫЖИЙ: Вот будет карнавал млятским вшам.
ДОРОТИ: О боже, боже!
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [обращается к Дороти]: К чему звать Бога или это предсмертная исповедь? Держи свои стволы наготове и взывай к дьяволу, как я. Славься, Люцифер, князь воздуха! [Напевает на мотив «Свят, свят, свят»]: Инкубы и суккубы падают ниц пред тобой!..
МИССИС БЕНДИГО: Да заткнись ты, богохульник старый! Он слишком, млять, жирен, чтобы чуять холод, – ему все нипочем.
ЧАРЛИ: Какие пышные у тебя формы, ма. А ты, Рыжий, посматривай насчет клятого легавого.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Maledicite, omnia opera![107] Черная месса! Почему бы нет? Священник всегда священник. Дайте мне косяк, и я сотворю чудо. Серные свечи, «Отче наш» задом наперед, распятие вниз головой. [Дороти] Будь у нас черный козел, тебе бы нашлось применение.
[Животный жар скученных тел возымел эффект – все погружаются в полудрему.]
МИССИС УЭЙН: Вы не подумайте, что я привыкши сидеть на коленях у джентльменов…
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [сонно]: Ранше я была верной прихожанкой, а потом окаянный поп отказался отпустит мне грехи маво Майкла. Старый про… пройдоха!..
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [распаляется]: Per aquam sacratam quam nunc spargo, signumque crucis quod nunc facio…[108]
РЫЖИЙ: У кого махорка будет? Я скурил, нахрен, последний чинарик.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [словно с амвона]: Возлюбленные братия, мы собрались пред очами Божьими, дабы свершить обряд нечестивого богохульства. Он поразил нас грязью и хладом, изгойством и гладом, оспой и зудом, вшами и мандавшами. Пища наша – корки размокшие и склизлая требуха, в пакеты напиханная, с черных ходов раздаваемая. Отрада наша – чифир и кексы черствые, поглощаемые в подвалах зловонных, ополоски пойла дешевого, объятия мегер беззубых. Удел наш – безымянная могила двадцатифутовая, в сосновых гробах, ночлежка подземная. И нам надлежит по праву и долгу во всякое время и в любом месте хулить Его и поносить Его. Посему с демонами и архидемонами. [И т. д., и т. п.]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ [сонно]: Йисус Христос, я уж засыпала, а тут какой-то боров мне ноги отдавил.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС: Аминь. Избави от нас лукавого, но во искушение не нас введи. [И т. д., и т. п.]
[С первыми словами молитвы он разрывает освященный хлеб крест-накрест, и оттуда льется кровь. Слышны раскаты грома, и ландшафт меняется. Ноги у Дороти немеют. В воздухе смутно виднеются крылатые фигуры демонов и архидемонов, парящих повсюду. Чья-то когтистая лапа, а может клюв, смыкается на плече Дороти, и она снова чувствует лютый холод в руках и ногах.]
ПОЛИСМЕН [трясет Дороти за плечо]: Проснитесь, ну-ка, проснитесь! У вас что, нет пальто? Вы белая как смерть. Ничего лучше не придумали, чем ютиться вот так в такой холод?
[Дороти понимает, что закоченела от холода. Небо уже вполне прояснилось, и россыпь колючих звезд напоминает крохотные лампочки на высоком куполе. Человеческая пирамида распалась.]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Бедняжка не привыкла к невзгодам, как мы.
РЫЖИЙ [хлопая себя по плечам]: Бр-р! У-у! Околеть с такого дубака!
МИССИС УЭЙН: Она прирожденная леди.
ПОЛИСМЕН: В самом деле?.. Послушайте, мисс, вы бы лучше пошли со мной в Б. М. П. Вам найдут место, порядок. Любому видно и с закрытыми глазами, вы не ровня этой публике.
МИССИС БЕНДИГО: Спасибо, констебль, спасибо! Слыхали, девушки? Не ровня, грит, энтой публике. Мило, не так ли? [Полисмену] Сам-то, видать, породистый жеребец, а?
ДОРОТИ: Нет-нет! Не надо, мне здесь лучше.
ПОЛИСМЕН: Ну, как хотите. Вы сейчас были совсем плохая. Я еще проверю, как вы тут. [Удаляется в сомнении.]
ЧАРЛИ: Ждем, пока клятый за угол зайдет, и снова в кучу. Единственный клятый способ согреться.
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Давай, детка. Залаз под низ и грейса.
ХРЮНДЕЛЬ: Без десяти, на хуй, два. Не вечно, надо думать, будет ночь.
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [скандирует]: Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались. Сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей!..
[Люди снова громоздятся на скамейке. Но температура опускается почти до нуля по Цельсию, и дует промозглый ветер. Сбившись в кучу, люди вертят обветренными лицами, напоминая поросят, жмущихся к свиноматке. Кому-то удается забыться секундным сном, кому-то снятся кошмары, слишком похожие на реальность. Временами люди ведут почти нормальный разговор, даже смеются над своим положением, а потом отчаянно жмутся друг к другу, стеная. Мистер Толлбойс неожиданно выдыхается, и его речь переходит в бессвязную околесицу. Он валится поверх остальных, давя их. Человеческая куча распадается. Кто-то остается на скамейке, кто-то сползает на землю и приваливается к парапету или к коленям товарищей. На площадь выходит полисмен и велит тем, кто на земле, встать на ноги. Они встают, а едва он уходит, снова валятся. Пространство оглашается храпом и стонами. Головы спящих кивают, как у китайских болванчиков, – сон и пробуждение сменяются с часовой точностью. Куранты бьют три раза. С восточного края площади кричат зычным голосом: «Ребята! Подъем! Газеты на подходе!»]
ЧАРЛИ [вздрагивает и просыпается]: Клятые газеты! Давай, Рыжий! Руки в ноги!
[Они бегут, точнее, плетутся из последних сил на угол площади, где три юнца раздают бесплатные плакаты от имени утренних газет. Чарли и Рыжий возвращаются с плотной пачкой плакатов. Теперь пятеро самых крупных мужчин садятся бок о бок на скамейку, а Глухарь и четверо женщин садятся им на колени; затем, с бесконечной морокой (ведь это нужно делать изнутри), они оборачиваются несколько раз плакатами, образуя чудовищный бумажный кокон, и подтыкают края за воротник, за пазуху или между плеч и спинкой скамейки. Наконец все закрыто, кроме голов и ног ниже колен. На головы накручивают бумажные капюшоны. Бумага то и дело разворачивается, пропуская холодный ветер, но теперь можно поспать хотя бы пять минут кряду. В это время – между тремя и пятью часами ночи – полиция обычно не беспокоит спящих на площади. По телам разливается тепло, доходя до самых ступней. Под бумагой мужчины тихонько щупают женщин. Но Дороти уже все равно.
Когда куранты бьют четверть пятого, бумага уже вся измята и изодрана, и холод снова пробирает до костей. Люди встают, ругаясь, разминают затекшие суставы и начинают прохаживаться по двое, то и дело останавливаясь перевести дух. Всех уже мучает голод. Рыжий вскрывает банку сгущенки, и все черпают ее руками, облизывая пальцы. Те, у кого совсем нет денег, уходят с площади в Грин-парк[109] и остаются там до семи. Те, у кого есть хотя бы полпенни, направляются к кафе «Уилкинса», неподалеку от Чаринг-кросс-роуд. Они знают, что кафе откроется не раньше пяти; тем не менее без двадцати пять у дверей уже собирается толпа.]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Найдетса полпенни, милая? Болше четырех на чашку чая нас не пустят, старые пройдохи!
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [напевает]: Розовеет ранняя зоря-а-а…
РЫЖИЙ: Ух, мне прямо на пользу пошел сон под газетами. [Напевает] Я тан-цую, но слезы в гла-зах…
ЧАРЛИ: Ох, ребята! Гляньте в эту клятую витрину. Гляньте, как испарина по стеклу расходится! Гляньте на кипящие кастрюли с водой и гору горячих сэндвичей с ветчиной, а вон сосиски шкворчат на клятом противне! Как у вас кишки – завязались в узелки?
ДОРОТИ: У меня пенни. Этого не хватит на чашку чая, нет?
ХРЮНДЕЛЬ: Мы сосисок дохуя на всех накупим на четыре пенса. Полчашки чая и, наверно, пончик. ‘от тебе и завтрак, на хуй!
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Тебе не надо одной покупат чашку чая. У меня полпенни и у Бати – мы срастим их с твоим и возмем чашку на троих. У него болячки на губе, ну и черт бы с ними! Пей у ручки и ничё не будет.
[Куранты бьют без четверти пять.]
МИССИС БЕНДИГО: Доллар готова поставить, у муженька моего пикша на завтрак. Хоть бы подавился, гад.
РЫЖИЙ [напевает]: Я тан-цую, но слезы в гла-зах…
МИСТЕР ТОЛЛБОЙС [напевает]: Ранней зарей вознесу я хвалу тебе!
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Тама можно покемарит малост – одно утешене. Дают спат головой на столе до семи, млят, часов. Это божжа милост нам, голякам.
ЧАРЛИ [высунув язык по-собачьи]: Сосиски! Клятые сосиски! ‘Ренки с сыром! ‘Орячие оладья! И ромштэкс два дюйма толщиной, с жарехой и пинтой эля! Ох, клятый боже!
[Он подается вперед, проталкивается сквозь толпу и трясет ручку стеклянной двери. Видя такой пример, вся толпа – человек сорок – напирает на дверь, которую упрямо держит изнутри хозяин кафе, мистер Уилкинс. Он грозно смотрит на людей. Кто-то прижимается к витрине грудью и лицом, словно пытаясь согреться. Из переулка возникают в лихорадочном возбуждении Флорри и еще четверо девушек, относительно свежих, ведь часть ночи они провели в постели, в компании юнцов в синих костюмах. Они с таким напором врезаются в толпу, что дверь скрипит. Мистер Уилкинс открывает ее в бешенстве и отпихивает людей. Холодный воздух наполняют запахи сосисок, копченостей, кофе и горячего хлеба.]
ЮНЦЫ, НАПИРАЮЩИЕ СЗАДИ: Чего он, блядь, до пяти не откроет? Мы заебались без чая! Высаживайте, на хуй, дверь! [И т. д., и т. п.]
МИСТЕР УИЛКИНС: Пошли вон! Проваливайте! Или, Богом клянусь, никого с утра не пущу!
ДЕВИЦЫ, НАПИРАЮЩИЕ СЗАДИ: Мис-тер Уил-кинс! Мис-тер Уил-кинс! Будьте душкой, пустите нас! Я вас за так поцелую. НУ же! [И т. д., и т. п.]
МИСТЕР УИЛКИНС: А ну, проваливайте! Мы до пяти не пускаем, и вы это знаете. [Захлопывает дверь.]
МИССИС МАКЭЛЛИГОТ: Ох, Йисус Христос, за всю ночь паршиву так время не тянетса, как энти десят минут! Ну, хоть ногам моим бедным дам отдых.
[Присаживается на корточки, как и многие другие.]
РЫЖИЙ: У кого полпенни? Я созрел скинуться пополам на пончик.
ЮНЦЫ [изображают военный оркестр и поют]: – … …..! … …..! Вот и весь репертуар. … …..! … …..! И того же вам!