На сэра Томаса, прибывшего на следующий день, Дороти произвела неизгладимое впечатление. Он-то ожидал увидеть расфуфыренную гризетку, которая станет – увы, напрасно! – соблазнять его; а вместо этого его глазам предстала застегнутая на все пуговицы провинциальная барышня. Немногие идеи, успевшие сформироваться у него в уме насчет подходящей работы для Дороти – скажем, маникюрши или секретарши букмекера, – спешно расформировались. Дороти то и дело ловила на себе озадаченный взгляд рачьих глазок сэра Томаса, словно вопрошавших, как вообще такая девушка могла закрутить с кем-то роман. Но разубеждать его в чем-либо не имело смысла. Дороти правдиво рассказала ему обо всем, что с ней приключилось, и он великодушно выслушал ее, поминутно вставляя «Ну, конечно, душечка, конечно!» и всем своим видом давая понять, что не верит ни единому слову.
Так что пару дней все оставалось без изменений. Дороти продолжала вести уединенное существование в комнате наверху, а сэр Томас предпочитал питаться у себя в клубе, и только по вечерам заводил с Дороти бестолковые разговоры. Ему искренне хотелось устроить ее на работу, однако дырявая память делала эту задачу трудновыполнимой.
– Что ж, душечка, – начинал он, – ты, конечно, понимаешь, что я всячески настроен оказать тебе поддержку. Само собой, раз уж я твой дядя и все такое… чего? Чего-чего? Не дядя? Ах да, конечно нет! Кузен – вот кто; кузен. Ну, так, душечка, раз уж я твой кузен… так, о чем это я?
Когда же Дороти направляла его в нужное русло, он высказывал предложения следующего характера:
– Ну, так, к примеру, душечка, как ты смотришь на то, чтобы стать компаньонкой престарелой леди? Какой-нибудь милой старушки, ну, знаешь – черные митенки, ревматоидный артрит. Умрет и отпишет тебе десять тысяч и своего попугая. Чего-чего?
Но такие предложения не находили отклика у Дороти. Она в очередной раз повторяла, что с большей готовностью стала бы домработницей или горничной, но сэр Томас о таком и слушать не хотел. Подобная идея пробуждала в нем классовый инстинкт, в остальное время не особо беспокоивший его.
– Как! – восклицал он. – Прислугой? Брось. Чтобы девушка твоего воспитания? Нет, душечка… нет-нет! Об этом нечего и думать!
Однако в итоге решение нашлось с неожиданной легкостью; нашел его, как и следовало ожидать, не сэр Томас, но его стряпчий, у которого он невзначай решил спросить совета. И стряпчий, даже не видевший Дороти, высказал дельное предложение. По его мнению, у нее были все шансы устроиться школьной учительницей. Кого только не берут в школьные учителя.
Сэр Томас пришел домой донельзя довольный – о лучшем не стоило и мечтать. (Ему уже не раз случалось думать, что Дороти выглядит как типичная училка.) Но Дороти, как ни странно, воспротивилась.
– Учительницей! – сказала она. – Но я ведь не справлюсь! Уверена, никакая школа не возьмет меня. Нет ни единого предмета, какой я могла бы преподавать.
– Чего? Чего-чего? Не можешь преподавать? Ой, брось! Еще как можешь! В чем проблема?
– Но моих знаний недостаточно! Я никого ничему не учила, не считая кулинарии для девочек-скаутов. Учителям требуется особая квалификация.
– Ой, чушь! Ничего нет проще, чем учить. Возьмешь указку потолще и лупи их по пальцам. В школе будут только рады, что такая приличная молодая дама будет учить мелюзгу алфавиту. Это самое то для тебя, душечка, – школьная учительница. Ты просто под это заточена.
И он был прав – Дороти стала школьной учительницей. Не прошло и трех дней, как стряпчий, оставаясь за сценой, все устроил. Оказалось, что некая миссис Криви, директриса школы для девочек на окраине Саутбриджа, нуждалась в помощнице и была готова доверить эту работу Дороти. Как это устроилось так быстро и что это за школа, которая готова взять случайного человека без опыта, да еще в середине четверти, Дороти могла только гадать. Она, конечно, не знала, что здесь не обошлось без взятки в пять фунтов, под видом премии.
Вот так, всего через десять дней после ареста за попрошайничество Дороти отправилась в «Колледж Рингвуд-хауз», на Браф-роуд, в Саутбридже, с сундучком, плотно набитым вещами, и с четырьмя фунтами десятью шиллингами в кошельке – сэр Томас пожаловал ей десять фунтов. При мысли о разительном контрасте между легкостью, с какой она получила эту работу, и тем, как отчаянно она еще недавно боролась за жизнь, у нее голова шла кругом. Она с необычайной ясностью ощутила таинственную силу денег. На ум ей пришла острота мистера Уорбертона: если взять проповедь любви апостола Павла[117] и заменить «любовь» на «деньги», смысл возрастет десятикратно.
Саутбридж был зачуханным пригородом, милях в десяти-двенадцати от Лондона. Браф-роуд пересекала его приблизительно посередине, через самое сердце лабиринта тоскливо-опрятных улиц – с рядами двухквартирных домов за живыми изгородями и чахлыми кустарниками на перекрестках – настолько однообразных, что потеряться там было ненамного сложнее, чем в бразильских джунглях. Не только сами дома, но даже их названия поражали однообразием. Чтение этих названий на воротах вдоль Браф-роуд приводило на память какое-то полузабытое стихотворение; это были первые строки «Люсидаса»[118].
«Рингвуд-хауз» оказался хмурым трехэтажным зданием из желтого кирпича с двумя входами; окна первого этажа с уличной стороны закрывали пыльные растрепанные лавры. Чуть выше, на фасаде здания, висела доска с позолоченным текстом, изрядно поблекшим:
КОЛЛЕДЖ РИНГВУД-ХАУЗ ДЛЯ ДЕВОЧЕК
В возрасте 5–18 лет
Обучение музыке и танцам
Обращайтесь за проспектами
Вровень с этой доской на другой половине здания висела другая:
СРЕДНЯЯ ШКОЛА РАШИНГТОН-ГРАНДЖ ДЛЯ МАЛЬЧИКОВ
В возрасте 6–16 лет
Бухгалтерский учет и прикладная арифметика.
Профильное обучение
Обращайтесь за проспектами
В этом районе было полно маленьких частных школ; на одной только Браф-роуд их насчитывалось четыре. Миссис Криви, директриса «Рингвуд-хауза», и мистер Болджер, директор «Рашингтон-гранджа», издавна враждовали, несмотря на то что интересы их никоим образом не пересекались. Истоков этой вражды никто не знал, даже они сами – они переняли ее от прежних владельцев учебных заведений. По утрам, после завтрака, они горделиво прохаживались по саду на заднем дворе, разделенному надвое низенькой стеной, ядовито ухмыляясь и не замечая друг друга.
Едва увидев «Рингвуд-хауз», Дороти сникла. Она не рассчитывала на что-то выдающееся, но надеялась, что это будет не настолько обшарпанное и мрачное здание; к тому же, несмотря на девятый час вечера, все его окна были темны. Дороти постучала в дверь, и ей открыла высокая женщина с худощавым лицом, которую она приняла за прислугу. Но это оказалась сама миссис Криви. Сухо представившись, директриса впустила Дороти в темный холл и повела по темной лестнице наверх, в тусклую гостиную без огня в камине. Она зажгла газовый рожок, и в комнате обозначились очертания черного пианино, мягких стульев с конским волосом и нескольких пожелтевших, потусторонних фотографий на стенах.
Миссис Криви была сухопарой, угловатой женщиной сорока с чем-то лет, и порывистые, решительные движения предполагали в ней волевую натуру и склонность к жестокости. При всей своей опрятности, она отличалась некой невзрачностью, словно вся ее жизнь проходила в сумерках; а губы ее, надменно изогнутые, с выпяченной нижней, придавали ей сходство с жабой. В речи ее, резкой и повелительной, проскакивали просторечные обороты, выдавая в ней женщину из народа. По ней было видно, что она знает, чего хочет, и своего не упустит; казалось, ей ничего не стоит загнобить тебя (впрочем, она вряд ли стала бы утруждать себя этим) или, во всяком в случае, перешагнуть на пути к цели, не поморщившись.
Миссис Криви не тратила слов на любезности. Указав Дороти на стул – не столько предложив, как велев садиться, – она села напротив и сложила на груди костлявые руки.
– Надеюсь, мисс Миллборо, мы с вами поладим, – сказала она со скрытой угрозой в голосе (Дороти, вняв совету премудрого стряпчего сэра Томаса, представилась в письме как Эллен Миллборо). – И также надеюсь, вы мне не доставите тех неприятностей, что доставили две ваши предшественницы. Вы говорите, у вас раньше не было опыта преподавания?
– Не в школе, – сказала Дороти.
В письме она уклончиво указала, что имеет опыт «частного преподавания». Миссис Криви окинула Дороти взглядом, как бы прикидывая, не посвятить ли ее в тайны учительской профессии, и решила, что не стоит.
– Что ж, посмотрим, – сказала она и продолжила с кислой миной: – Должна сказать, в наши дни не так-то просто найти хороших работящих помощниц. Ты им даешь хорошую зарплату и обращение, а в ответ никакой благодарности. Последняя, которая – от кого я только что избавилась – мисс Стронг, была вполне ничего в том, что касалось учительства; как-никак Б-И, а я уж не знаю, что может быть лучше Б-И, если только не М-И. Вы, случаем, мисс Миллборо, не Б-И или, может, М-И[119], а?
– Нет, боюсь, что нет, – сказала Дороти.
– Что ж, это жаль. Куда как лучше, когда на проспектах у вас пара буковок за именем. Ну что ж! Надо думать, переживем. Вряд ли многие НАШИ родители знают, что значит Б-И; а незнание свое они не афишируют. По-французски, надо думать, говорите?
– Ну… я учила французский.
– Ну и порядок. Главное, на проспектах тиснем. Что ж, возвращаясь к тому, что я говорила, мисс Стронг была что надо как учительница, но не обладала должным, как я говорю, моральным обликом. В «Рингвуд-хаузе» мы мораль блюдем сурово. Большинство родителей как раз на это смотрят, сами увидите. А которая до мисс Стронг была, мисс Брюэр, – что ж, та, как я говорю, характером была слаба. Слабохарактерным с девчонками не сладить. Кончилось все тем, что как-то утром одна малявка подползла к ее столу со спичками и подпалила мисс Брюэр юбку. Естественно, я не стала держать ее после этого. Тем же вечером и выпроводила – и никаких ей рекомендаций, имейте в виду!