Но Дороти первое время была слишком занята, чтобы обращать внимание на директрису и ее скверный характер. Она вполне понимала, что миссис Криви – женщина коварная и что сама она находится при ней фактически на положении рабыни, но это не особенно ее заботило. Все свое внимание и силы она отдавала работе, не думая ни о личном комфорте, ни о своем будущем.
Ей потребовалась всего пара дней, чтобы навести порядок в своем классе. Как ни странно – ведь она не имела ни опыта преподавания, ни готовых теорий на этот счет, – с первого дня она принялась, словно следуя инстинкту, что-то менять, планировать, обновлять. Столько всего требовалось сделать. Прежде всего, разумеется, отказаться от тягомотных «переписей», и на третий день Дороти это сделала, несмотря на ворчание миссис Криви. Кроме того, она сократила уроки чистописания. Дороти была бы рада совсем отказаться от них, во всяком случае для девочек постарше (ей казалось нелепостью, чтобы пятнадцатилетние девочки тратили время на чистописание), но миссис Криви об этом и слышать не хотела. Она придавала чистописанию почти суеверную значимость. А кроме того, следовало, разумеется, избавиться от вздорной «Стостраничной истории» и нелепых детских «справочников». Но просить миссис Криви купить новые книги для школы было бы в лучшем случае бесполезно, поэтому Дороти с трудом отпросилась в первый субботний вечер в Лондон и потратила два фунта и три шиллинга (почти весь свой заработок) на дюжину подержанных экземпляров дешевых школьных изданий Шекспира, большой подержанный атлас, несколько книг сказок Андерсена, геометрический набор и два фунта пластилина. С таким инвентарем, а также с книгами по истории из библиотеки Дороти почувствовала, что может всерьез приниматься за дело.
Она сразу почувствовала, что главное, в чем нуждались эти девочки и чего никогда не получали, – это внимание. Поэтому она поделила класс на три группы и стала проводить уроки таким образом, чтобы две группы могли заниматься самостоятельно, пока она что-нибудь «прорабатывала» с третьей. Поначалу было трудно, особенно с младшими девочками, сразу отвлекавшимися, стоило оставить их одних, так что приходилось вечно быть настороже. И все же как чудесно, против всяких ожиданий, подтянулись почти все ученицы за те первые недели! По большей части они вовсе не были тупыми – просто заторможенными из-за нудной, механической зубрежки. Примерно неделю они казались неспособными к переобучению, а затем вдруг их заморенные умы воспрянули и расцвели, словно маргаритки после садового катка.
Довольно скоро и без особых усилий Дороти удалось приучить их думать самостоятельно. С ее подачи они стали писать эссе своими словами вместо того, чтобы переписывать всякую галиматью о том, как птички чирикают на деревьях и цветочки выпускают лепесточки. Арифметику Дороти хорошенько встряхнула и стала учить младших девочек умножению, а старших – делению в столбик и действиям с дробями; три девочки обнаружили такие успехи, что она собиралась давать им десятичные дроби. А во французском она дала основы грамматики вместо набивших оскомину «Passez-moi le beurre, s’il vous plait» и «Le fils du jardinier a perdu son chapeau». Выяснив, что никто из учениц не знает очертаний ни единой страны (хотя некоторые знали, что столица Эквадора – Кито), она принялась лепить с ними из пластилина на фанере большую карту Европы, копируя ее из атласа. Девочки пришли в восторг и на каждом уроке просили Дороти продолжать карту. А еще она увлекла их (за исключением шестерых самых маленьких и Мэвис Уильямс, специалистки по крючкам) чтением «Макбета». Ни одна из них сроду ничего не читала по доброй воле, кроме разве что «Газеты для девушек»[130]; но они охотно взялись за Шекспира, как и всякий ребенок, если не мучить его синтаксическим и грамматическим анализом.
Труднее всего шла история. Дороти даже не сознавала, как трудно детям из бедных семей составить хотя бы элементарное представление об истории. Любой из благородного сословия, каким бы невежей он ни был, имеет хотя бы общее понимание истории – он может представить римского центуриона, средневекового рыцаря, вельможу восемнадцатого века; такие понятия, как Античность, Средневековье, Возрождение или промышленная революция, хоть что-то значат для него. Но эти дети выросли в семьях, где не читали книг, и их родители рассмеялись бы, услышав, что прошлое имеет какое-то значение для настоящего. Девочки никогда не слышали о Робин Гуде, никогда не играли в роялистов и пуритан, никогда не задумывались, кто построил английские церкви или что означает «Fid. Def.»[131] на монетах. Но были две исторические личности, о которых слышали – за редким исключением – все девочки: Колумб и Наполеон. Бог весть, почему так – возможно, эти двое просто встречались в газетах чаще других. Казалось, они разбухали в детских умах, словно Твидлдам и Твидлди[132], заслоняя собой все остальное прошлое. На вопрос Дороти, когда изобрели автомобили, одна девочка, лет десяти, сказала, чуть робея:
– Колумб их изобрел, лет тысячу назад.
Среди старших девочек, как обнаружила Дороти, были такие, кто перечитал «Стостраничную историю» аж по четыре раза – от Боудикки до первого Юбилея[133] – и почти ничего не запомнил. Впрочем, подобная дребедень того и не стоила. Дороти стала учить их истории заново, от вторжения Юлия Цезаря, и сперва пыталась читать им вслух библиотечные книги, но это оказалось пустой тратой времени, поскольку девочки не понимали большинства слов. Так что Дороти пришлось положиться на собственные небогатые знания и излагать историю своими словами, стараясь нарисовать в неразвитых детских умах картины прошлого и, что еще труднее, пробудить к ним интерес. Но затем Дороти осенило. Она купила рулон простых дешевых обоев и стала делать с девочками историческую аппликацию. Они разметили рулон на века и года и стали наклеивать в нужных местах рисунки рыцарей в доспехах, испанских галеонов, печатных станков и паровозов из детских альбомов. Такая аппликация, приколотая к стене и день ото дня разраставшаяся, представляла собой наглядную панораму английской истории. Девочкам эта затея понравилась даже больше, чем пластилиновая карта. Дороти заметила, что они проявляли больше сообразительности, когда требовалось что-то сделать, а не просто выучить. Уже шли разговоры о том, чтобы сделать контурную карту мира из папье-маше, размером четыре на четыре фута, если только Дороти удастся «упросить» миссис Криви разрешить им возиться с водой и клеем.
Директриса зорким глазом следила за новшествами Дороти, но первое время почти не вмешивалась. Пусть она не собиралась этого показывать, но была рада-радехонька, что нашлась наконец помощница, действительно желавшая работать. Когда же она узнала, что Дороти потратила собственные деньги на книги для детей, она пришла в неописуемый восторг, как от удачной аферы. Тем не менее она ворчала на все, что делала Дороти, и не уставала напоминать ей уделять побольше внимания «оценкам успеваемости» в тетрадях учениц. Однако ее система оценок, как и все прочее в школьной программе, была рассчитана прежде всего на родителей. Миссис Криви уделяла особое внимание тому, чтобы ничем не вызвать родительского неудовольствия. Никакая работа не заслуживала плохой оценки, ничего не следовало ни зачеркивать, ни подчеркивать, разве что совсем легонько; вместо этого Дороти по вечерам выводила красными чернилами в тетрадях, под диктовку миссис Криви, всевозможные хвалебные комментарии – чаще прочих ей приходилось писать: «Весьма похвальное решение» и «Превосходно! Ты делаешь большие успехи. Так держать!». Не подлежало сомнению, что все дети в школе неизменно «делали большие успехи», не уточнялось только, в чем именно. Но родители, судя по всему, были рады глотать такое в неограниченных количествах.
Конечно, между Дороти и девочками тоже не обходилось без сложностей. То обстоятельство, что все они были разного возраста, не шло на пользу учебному процессу, и, хотя поначалу девочки решили быть «хорошими», они, как и все дети, не могли порой не шкодить. Бывало, они ленились, а бывало, предавались страшнейшему пороку школьниц – хихикали. Первые несколько дней Дороти прилагала недюжинные усилия к обучению Мэвис Уильямс, поражавшую своей тупостью для девочки одиннадцати лет, но все без толку. Как только Дороти пыталась добиться от нее чего-то, помимо крючков, взгляд ее широко расставленных глаз делался пугающе пустым. Но иногда на Мэвис находила говорливость, и она забрасывала Дороти самыми нелепыми и безответными вопросами. Например, она могла открыть свою хрестоматию на рисунке какого-нибудь животного – хотя бы «смышленого слона» – и спросить Дороти, коверкая слова на свой лад:
– Изыните, мисс, шой-то такое?
– Это слон, Мэвис.
– Лон? А шой-то?
– Слон – это такое животное.
– Вотна? А шой-то?
– Ну… собака – животное.
– Абака? А шой-то?
И так далее, практически до бесконечности. На четвертый день, ближе к обеду, Мэвис подняла руку и сказала с лукавой вежливостью, которая должна была бы насторожить Дороти:
– Изыните, мисс, можо мне выти?
– Да, – сказала Дороти.
Тогда одна из старших девочек подняла руку, но тут же покраснела и опустила, словно стесняясь. Когда же Дороти убедила ее сказать, в чем дело, выяснилось следующее:
– Извините, мисс, мисс Стронг не дозволяла Мэвис ходить одной в уборную. Она там запирается и не выходит, и миссис Криви сердится, мисс.
Дороти направила за Мэвис делегацию, но тщетно. Мэвис оставалась в latebra pudenda[134] до двенадцати часов. После этого миссис Криви объяснила Дороти с глазу на глаз, что Мэвис – умственно отсталая, или, как она выразилась, «с головой не дружит». К обучению она совершенно непригодна. Но миссис Криви, конечно, не собиралась «выкладывать» этого ее родителям, считавшим свою дочь просто «отстающей» и регулярно платившим за учебу. Мэвис не доставляла особых хлопот. Достаточно было дать ей тетрадь и карандаш и сказать, чтобы она сидела тихо и рисовала. Мэвис, девочка себе на уме, рисовала одни лишь крючки – она часами сидела, высунув язык и заполняла тетрадь гирляндами крючков, очевидно, довольная собой.