Но, несмотря на мелкие трудности, первые несколько недель все шло прекрасно! Можно сказать, слишком прекрасно! Около десятого ноября миссис Криви, вдоволь поворчав о дороговизне угля, разрешила топить камин в классе. В теплой комнате девочки стали куда сообразительнее. Иногда, когда в камине потрескивал огонь, а миссис Криви отсутствовала в школе, Дороти бывала по-настоящему счастлива, глядя, как увлеченно ее ученицы разбирают какое-нибудь задание. Лучше всего было, когда две старшие группы читали «Макбета», и девочки, затаив дыхание, одолевали сцену за сценой, а Дороти поправляла их произношение и объясняла, кем был жених Беллоны и как ведьмы летали на метлах; а девочкам не терпелось узнать, словно они читали детективную историю, как это Бирнамский лес мог прийти на Дунсинан и как Макбета мог убить тот, кого родила не женщина. Вот в такие времена, когда в детях вспыхивает увлеченность, сливаясь, точно пламя, с твоей собственной, и внезапный проблеск разума вознаграждает тебя за многодневные усилия, ты чувствуешь, что учительство – дело стоящее. Никакая работа не дает такой отдачи, как учительство, если только учителю дана свобода. Дороти еще не знала, что это «если» одно из самых главных в мире.
Ей нравилось учить девочек – это делало ее счастливой. Она успела хорошо узнать их, усвоить их особенности и найти к каждой свой подход. А ведь совсем недавно она и не думала, что может испытывать к ним такую симпатию, такой интерес к их развитию и такую жажду сделать для них все, что только можно. Непростой, не знающий конца и края учительский труд стал содержанием ее жизни, каким когда-то была церковь и приходские заботы. Она спала и видела свой класс и читала библиотечные книги по педагогике. Она решила, что готова заниматься учительством всю свою жизнь, пусть даже за десять шиллингов в неделю и крышу над головой. Она нашла в этом свое призвание.
После кошмарных недель бродяжничества едва ли не любая работа стала бы Дороти в радость. Но она видела в учительстве не просто работу, а миссию, задачу всей своей жизни. Пробуждать дремотные умы этих детей, избавлять их от надувательства под видом образования – это ли не задача, достойная ее усилий и лишений? И Дороти, рассудив так, мирилась с ужасными условиями жизни в доме миссис Криви, не думая ни о своем шатком положении, ни о туманном будущем.
Но так, конечно, не могло продолжаться долго.
По прошествии нескольких недель в учебную программу Дороти стали вмешиваться родители. От этого – проблем с родителями – никуда не деться в частной школе. Любые родители – помеха в глазах учителя, а родители учащихся такой задрипанной школы, как «Рингвуд-хауз», совершенно невыносимы. С одной стороны, у них есть лишь смутное представление о том, что такое образование; с другой стороны, они смотрят на «учебу» точно так же, как на счет от мясника или бакалейщика, и все время боятся, как бы их не облапошили. Такие родители заваливают учителя безграмотными записками с дикими требованиями и передают их с детьми, которые читают эту околесицу по дороге в школу. Под конец второй недели Дороти получила записку от родителей Мэйбел Бриггс, одной из самых успевающих девочек в классе:
Уважаемая мисс,
Будьте пожалуста добры давать Мэйбел пабольше арифметики. Я так чую вы даете ей чтото не практичное. Все эти карты и всяко-разно. Она хочит практичную работу, а не всю эту ерундистику.
Так что попрошу пожалуста пабольше арифметики.
И астаюсь,
Искрини Ваш,
Джо. Бриггс
P.S. Мэйбел говорит вы хочите начать с ней какие то десятичные дроби. Я не хочу ей никаких дробей, я хочу ей арифметику.
Так что Дороти отстранила Мэйбел от географии и стала вместо этого давать ей больше арифметики, чем довела девочку до слез. Новые записки от родителей не заставили себя ждать. Одна родительница выразила беспокойство по поводу того, что ее дочери дают читать Шекспира. Она-де слышала, что «этот мистер Шекспир» сочиняет театральные пьесы, а так ли уверена мисс Миллборо, что они не слишком аморальны? Сама она «отродясь не ходила в кино, а в театр и подавно» и считала, что даже ЧИТАТЬ театральные пьесы «чризвычайно рискованно», и т. д., и т. п. Впрочем, она несколько успокоилась, узнав, что мистер Шекспир давно умер. Мертвым он внушал ей меньше опасений. Кто-то из родителей хотел, чтобы его дочь побольше налегала на чистописание, а кто-то считал, что учить французский – пустая трата времени; претензии шли одна за другой, заставляя Дороти коверкать тщательно составленное расписание. Миссис Криви ясно дала ей понять, что она должна выполнять любые требования родителей или хотя бы делать вид. Во многих случаях это было практически невозможно, поскольку в классе наступал бардак, если один ребенок учил, к примеру, арифметику, а все остальные – историю или географию. Но в частных школах слово родителя – закон. Такие школы держатся, подобно частным лавочкам, за счет ублажения своих клиентов, и, если родитель хочет, чтобы его ребенок не учил ничего, кроме бирюлек и клинописи, перед учителем встает выбор: согласиться или потерять ученика.
Чем больше родители узнавали от школьниц о методах Дороти, тем больше росло их беспокойство. Они не видели ни малейшего смысла в этих новшествах, вроде пластилиновых карт и поэтических чтений, тогда как старая механическая зубрежка, так ужасавшая Дороти, была для них образцом здравомыслия. Родители все больше возмущались, а их записки пестрели словом «практичность», что сводилось, по сути, к требованию давать побольше чистописания и арифметики. А вся их арифметика не шла дальше сложения, вычитания, умножения и той же «практичности», рядом с которой деление столбиком было не более чем занятным фокусом, не имеющим реальной пользы. Очень мало кто из них мог вычислить сумму дробей, и они не горели желанием обучить этой странной забаве своих детей.
Впрочем, не велика была бы беда, если бы этим все и ограничивалось. Родители донимали бы Дороти (на то они и родители), а Дороти со временем приноровилась бы (на то она и учительница) выказывать им признательность и игнорировать. Но кое-что не позволяло надеяться на мирный исход, а именно то, что родители всех учениц, за исключением троих, были нонконформистами, тогда как Дороти была англиканкой. И пусть она утратила веру – за два прошедших месяца, под гнетом всяческих невзгод, она в последнюю очередь думала о вере и ее утрате, – это мало что меняло; папист ты или англиканин, раскольник, еврей, турок или безбожник, ты сохраняешь образ мыслей, привитый тебе с детства. Дороти, выросшей в лоне англиканской церкви, был чужд образ мыслей нонконформистов. При всем желании она не могла не раздражать их своими действиями.
Почти с самого начала возникли трения насчет уроков Закона Божия, на которых дети дважды в неделю читали по паре глав Библии – из Ветхого и Нового Заветов. Дороти получила записки от нескольких родителей с просьбой не отвечать детям на вопросы о Деве Марии – такие тексты следовало обходить молчанием или вообще пропускать. Но главным возмутителем спокойствия оказался бессмертный бард, Шекспир. Девочки продирались через «Макбета», отчаянно желая знать, как же исполнится пророчество ведьм. И вот они дошли до заключительных сцен. Бирнамский лес пришел на Дунсинан – с этим прояснилось; но кто же тот, кто не был женщиной рожден? Школьницы дошли до фатального обмена репликами.
МАКБЕТ:
Труд пропащий.
Ты легче можешь воздух поразить,
Чем нанести своим мечом мне рану.
Бей им по уязвимым черепам —
Я защищен заклятьем от любого,
Кто женщиной рожден.
МАКДУФ:
Так потеряй
Надежду на заклятье! Пусть твой демон,
Которому служил ты, подтвердит:
До срока из утробы материнской
Был вырезан Макдуф, а не рожден[135].
Это озадачило девочек. Тут же повисло молчание, а затем все заголосили:
– Мисс, мисс, что это значит?
Дороти объяснила. Сдержанно и без подробностей – она испытала дурное предчувствие, что ей за это придется поплатиться, – но все же объяснила. Вот тогда-то и началась свистопляска.
Примерно каждая вторая девочка из класса не преминула спросить родителей, что такое «материнская утроба». И тут же в пятнадцати приличных нонконформистских домах поднялся переполох, и родители принялись слать друг другу курьеров с записками о развращении малолетних. Должно быть, они в тот же вечер созвали конклав, поскольку под конец следующего школьного дня к миссис Криви пожаловала делегация. Дороти слышала, как в школу приходят родители, по одному и двое, и гадала, что сейчас будет. Как только из школы ушли ученицы, сверху раздался резкий голос директрисы:
– Пойдите сюда на минутку, мисс Миллборо!
Дороти поднялась наверх, пытаясь унять дрожь в коленях. В мрачной гостиной, у пианино, стояла хмурая миссис Криви, а на мягких стульях восседали по кругу шестеро родителей словно инквизиторы. Там были мистер «Джо. Бриггс» – задиристого вида бакалейщик, написавший письмо об арифметике для Мэйбел – с высохшей злобной женой; здоровяк с бычьей внешностью, висячими усами и женой, настолько блеклой и ПЛОСКОЙ, что казалось, ее долго и старательно разглаживали чем-то тяжелым – вероятно, ее мужем (их имен Дороти не запомнила); а также миссис Уильямс, мать умственно отсталой девочки, низенькая, смуглая, недалекая женщина, постоянно всем поддакивавшая, и мистер Пойндер, коммивояжер, моложавый типчик средних лет с серой физиономией, подвижными губами и лысиной, по которой были размазаны жидкие влажные волосинки. В честь такого общества в камине потрескивали три крупных угля.
– Сядьте сюда, мисс Миллборо, – сказала миссис Криви, указывая на жесткий «позорный стул», стоявший в центре круга родителей.
Дороти повиновалась.
– А теперь, – сказала миссис Криви, – послушайте, что вам скажет мистер Пойндер.