Мистеру Пойндеру было что сказать. Очевидно, остальные родители доверили ему выразить общее мнение, и он его выражал, пока на губах не выступила желтоватая пена. И что примечательно, умудрился – до того он был благовоспитан – ни разу не произнести злосчастного слова, послужившего причиной родительского гнева.
– Я считаю, что озвучу наше общее мнение, – сказал он с гладкостью типичного торгаша, – сказав, что, если мисс Миллборо знала, что эта пьеса – «Макдуф», или как ее там, – содержит такие слова, как… ну, такие, о которых идет речь, ей вовсе не следовала давать ее читать детям. На мой взгляд, это позор, что школьные книжки могут печатать с такими словами. Уверен, если бы хоть кто-то из нас знал, каков из себя Шекспир, мы бы сразу это пресекли. Должен сказать, я удивлен. Только накануне я читал в своей «Новостной хронике» статью о Шекспире – что он отец английской литературы; что ж, если это литература, пусть ее будет ПОМЕНЬШЕ, так я скажу! Думаю, все здесь со мной согласятся. А с другой стороны, если мисс Миллборо не знала, что там будет слово… ну, то самое слово, ей бы надо было читать дальше и не обращать на него внимания. Не было ни малейшей нужды объяснять им это. Просто сказать им помалкивать и не задавать вопросов – с детьми надо только так.
– Но тогда бы дети не поняли пьесу, если бы я не объяснила! – возразила Дороти уже не в первый раз.
– Конечно не поняли бы! Вы, похоже, не уловили, к чему я веду, мисс Миллборо! Мы не хотим, чтобы они понимали. Думаете, мы хотим, чтобы они нахватались грязных мыслей из книжек? Достаточно того, что они узнают из этих грязных фильмов и грошовых газетенок для девушек, которые они читают, – все эти мерзкие, грязные любовные историйки с картинками… ну, обойдусь без подробностей. Мы не затем посылаем наших детей в школу, чтобы им внушали всякие мысли. Говоря это, я выражаю мнение всех родителей. Мы все из приличных, богобоязненных семей – есть среди нас баптисты, есть методисты, и даже один-два англиканина; но мы можем притушить наши разногласия, когда доходит до такого… И мы стараемся воспитывать наших детей приличными людьми и уберегать от любых знаний об этих делах. Будь моя воля, никто бы из детей – никто из девочек, во всяком случае, – не знал бы ничего об этих делах до двадцати одного года.
Остальные родители дружно закивали, а здоровяк с бычьей внешностью добавил басом:
– Верно-верно! Здесь я с вами заодно, мистер Пойндер. Верно-верно!
Разделавшись с Шекспиром, мистер Пойндер принялся за новомодные учительские методы Дороти, под аккомпанемент мистера «Джо. Бриггса», разражавшегося периодически следующей тирадой:
– Точно! Практичную работу – вот чего мы хочим, – практичную работу! А не всю эту ерундистику, вроде поэзии, и самодельных карт, и вырезания бумажек, и всего такого. Давайте им дельный счет и чистописание, и неча больше. Практичную работу! Так точ!
Это продолжалось порядка двадцати минут. Сперва Дороти пыталась возражать, но потом увидела, как миссис Криви сердито качает ей головой из-за плеча здоровяка, и поняла это как призыв к молчанию. Дороти едва не плакала, когда родители высказали все, что хотели, и собрались уходить. Но миссис Криви их остановила.
– Минуточку, леди и джентльмены, – сказала она. – Теперь, когда вы все высказались – и я только рада была дать вам такую возможность, – я бы хотела сказать кой-чего от себя лично. Просто чтобы прояснить ситуацию, на случай, если кто из вас подумает, что это я виновата в этом сальном дельце, о каком мы толкуем. И вы сидите, мисс Миллборо! – добавила она.
Она повернулась к Дороти и устроила ей безжалостную «головомойку», на потеху родителям продолжавшуюся больше десяти минут. Суть экзекуции сводилась к тому, что Дороти пронесла эти грязные книжки в школу у нее за спиной; что это чудовищное вероломство и неблагодарность; и если что-то подобное повторится, Дороти вылетит вон с недельной зарплатой. Директриса гнобила ее, и гнобила, и гнобила. Снова и снова звучали фразочки, вроде «пустила в дом девицу», «ела мой хлеб» и даже «жила на моей милости». Родители сидели и смотрели, и на их грубых лицах – не злых и не жестоких, просто одурманенных невежеством и мещанской порядочностью – читалось мрачное удовлетворение от этого клеймения грешницы. Дороти поняла посыл; она поняла, что миссис Криви не могла не устроить ей эту «головомойку» перед родителями, чтобы они почувствовали, что не зря платят деньги, и ушли довольными. И все же, под градом лживых, жестоких упреков, в душе у нее поднимался такой гнев, что хотелось встать и залепить с размаху оплеуху начальнице. Снова и снова она думала: «Больше я не стану этого терпеть, не стану! Я ей скажу, что думаю о ней, и сразу уйду!» Но продолжала молча сидеть. С чудовищной ясностью она видела беспомощность своего положения. Чего бы ей это ни стоило, каких бы оскорблений она ни услышала, она не должна потерять работу. Так что она сидела молча, в кругу родителей, красная от унижения, и ее гнев сменился осознанием своей ничтожности, и она почувствовала, что сейчас расплачется, если не возьмет себя в руки. Но она понимала, что, если расплачется, это будет конец и родители потребуют ее увольнения. Чтобы не заплакать, она впилась ногтями в ладони с такой силой, что выступила кровь.
«Головомойка» завершилась заверением миссис Криви, что подобного больше не повторится и что она сейчас же сожжет непристойных Шекспиров. Теперь родители были довольны: училке преподали урок, который, несомненно, пойдет ей на пользу; они не желали ей зла и не думали, что унизили. Они попрощались с миссис Криви, холодно попрощались с Дороти и ушли. Дороти встала и тоже хотела уйти, но миссис Криви сделала ей знак оставаться на месте.
– Ну-ка, минуточку, – сказала она зловеще, когда из комнаты вышли родители. – Я еще не закончила – только начала.
Дороти снова села. У нее подкашивались ноги, а в глазах стояли слезы. Миссис Криви проводила родителей до порога, вернулась с кувшином воды и залила огонь в камине – к чему было переводить хороший уголь? Дороти подумала, что сейчас «головомойка» начнется по новой. Однако миссис Криви, похоже, утолила свою ярость – по крайней мере, оставила тон разгневанной добродетели, необходимый в присутствии родителей.
– Хочу сказать тебе пару слов, мисс Миллборо, – сказала она. – Пора уж нам решить раз и навсегда, по каким порядкам работает эта школа, а по каким – не работает.
– Да, – сказала Дороти.
– Что ж, буду откровенна. Как только ты пришла, мне стало ясно как божий день, что ты ни бельмеса не смыслишь в учительстве; но я бы закрыла на это глаза, будь у тебя хоть капля здравого смысла, как у любой другой девушки. А у тебя его, похоже, нету. Я дозволила тебе учить по-своему неделю-другую, и первое, что ты сделала, это перебесила всех родителей. Что ж, такого я больше не потерплю. Отныне все будет ПО-МОЕМУ, не по-твоему. Это понятно?
– Да, – снова сказала Дороти.
– Не надо тока думать, что я без тебя пропаду, как бы не так, – продолжала миссис Криви. – Я в любой день могу набрать учителей по пенни за пару, М-И и Б-И, каких хошь. Только Б-И и М-И обычно на выпивку слабы или… ну, не важно… а по тебе я вижу, ты, похоже, не склонна к выпивке или чему такому. Скажу даже, мы с тобой можем поладить, если отбросишь эти свои новомодные идеи и поймешь, что такое практичное учительство. Так что слушай меня.
И Дороти стала слушать. С поразительной ясностью и цинизмом, тем более отвратительным, что бессознательным, миссис Криви стала разъяснять ей методы грязного надувательства под названием практичное учительство.
– Что тебе надо раз и навсегда усвоить, – начала она, – это что в школе важно только одно – зарплата. А вся эта канитель с развитием детских умов, как ты скажешь, это все пустой треп. Денежки – вот что мне важно, а не развитие детских умов. Это не что иное, как здравый смысл. Не надо думать, что кому-то охота заваривать эту кашу со школой, и чтобы мелкие негодники устраивали в доме кавардак, если бы это денег не приносило. Первым делом – деньги, остальное все потом. Разве я не говорила тебе это в первый день, как ты пришла?
– Да, – признала Дороти покорно.
– Ну а зарплату платят родители, и думать тебе надо о родителях. Делай, что хотят родители, – такое наше правило. Скажу даже, я сама вреда особого не вижу в твоей затее с пластилином и вырезанием; но родители этого не хотят, значит, бросай. Они чего хотят – чтобы дети их учили всего два предмета: чистописание и арифметику. Особливо чистописание. В этом они видят прок. Так что давай, нажимай на чистописание. Чтобы побольше хороших чистых прописей девочки домой носили, а родители соседям хвалились, вот и нам будет бесплатная реклама. Хочу, чтобы два часа в день одно чистописание давала и больше ничего.
– Два часа в день одно чистописание, – повторила Дороти покорно.
– Да. И вдосталь арифметики. Арифметику родители очень признают; особенно чтобы деньги считать. Все время смотри на родителей. Если встретишь кого на улице, разговор заведи об ихней девочке. Подчеркни, что она лучшая в классе и если проучится еще три четверти, будет творить чудеса. Понимаешь, о чем я? Не надо им говорить, что она уже лучше некуда – если такое скажешь, не ровен час, заберут ребенка. Еще три четверти – вот что надо говорить. А как пора будет табель успеваемости заполнять, неси мне – посмотрю хорошенько. Оценки ставить я сама люблю.
Миссис Криви взглянула в глаза Дороти. Она была готова сказать, что выставляет оценки таким образом, чтобы каждая ученица казалась едва ли не отличницей, но воздержалась от такой прямоты. Дороти тоже хотела что-то сказать, но не сразу овладела голосом. Внешне она была сломлена и очень бледна, но в душе ее кипели злоба и возмущение, которые она пыталась подавить прежде, чем заговорить. Но возражать миссис Криви она не собиралась – «головомойка» отбила у нее такое желание.
– Значит, я не должна учить ничему, кроме чистописания и арифметики, верно?