[141] Джорджа Гиссинга.
Когда было слишком сыро для прогулок, Дороти почти все время проводила в публичной библиотеке и скоро стала постоянной посетительницей, наравне с безработными, сидевшими со скучающим видом над журналами, и одним неприметным пожилым холостяком, жившим в «меблирашке» за два фунта в неделю, который часами читал книги о яхтах. В первые дни каникул Дороти казалось, у нее гора свалилась с плеч, но это чувство длилось недолго; когда не с кем перемолвиться словом, свобода не в радость. Наверно, нет в обитаемом мире другого такого угла, где бы человеку было так одиноко, как лондонские пригороды. В большом городе вечный шум и гам создают хотя бы иллюзию, что ты не один, а в сельской местности всем есть до тебя дело, даже чересчур. Но в городках вроде Саутбриджа, если у тебя нет ни семьи, ни своего дома, можно прожить полжизни и ни с кем не подружиться. В таких городках есть женщины, в основном интеллигентные и небогатые, которые годами почти ни с кем не общаются. Дороти незаметно для себя погрузилась в состояние непроходящей вялости и апатии, в котором, как ни пытайся, ни к чему не чувствуешь интереса. И в этом постылом унынии – разлагающем душу унынии, знакомом едва ли не каждому современному человеку – она впервые вполне осознала, что значит утратить веру.
Дороти пыталась отвлечься книгами, и неделю-другую это помогало, а потом почти все книги стали казаться ей скучными и непонятными; мозг просто отказывался переваривать информацию, которой не сможет ни с кем поделиться. В итоге она поняла, что не в состоянии осилить ничего, кроме детективов. Она гуляла по десять-пятнадцать миль в день, пытаясь таким образом вернуть интерес к жизни, но унылые пригородные дороги и сырые, топкие тропинки через рощи с голыми деревьями, облепленными мокрым мхом и большими губчатыми грибками, только нагоняли на нее тоску. Она нуждалась в человеческом внимании и не знала, где его найти. По вечерам, возвращаясь в школу, она видела теплые окна домов и слышала доносившийся оттуда смех и граммофонную музыку, и ее одолевала зависть. Эх, жить бы вот так – иметь свой дом, семью, друзей, для которых ты что-то значишь! Бывали дни, когда ей отчаянно хотелось заговорить с кем-нибудь на улице. И дни, когда она напускала на себя набожность в церкви, пытаясь свести знакомство с викарием Св. Георгия и его семьей, в надежде получить какую-нибудь приходскую работу; раз-другой она даже подумывала вступить в Христианский союз молодых женщин.
Но ближе к концу каникул Дороти повезло познакомиться в библиотеке с одной миниатюрной дамой, которую звали мисс Бивер, и оказалось, что она работает учительницей географии в «Коммерческом колледже Тута», еще одном частном учебном заведении Саутбриджа. «Коммерческий колледж Тута» был значительно больше и претенциозней «Рингвуд-хауза» – там насчитывалось около полутора сотен учащихся обоих полов и, что особенно придавало ему престиж, дюжина пансионеров, а его учебную программу нельзя было назвать откровенным очковтирательством. Этот колледж относился к числу тех, что нацелены на родителей, помешанных на «новейших требованиях бизнеса», и делал упор на Эффективности, то есть усердствовал в пошлой показухе и пренебрегал гуманитарными дисциплинами. К его отличительным особенностям относился «катехизис» под названием «Ритуал эффективности», который все учащиеся должны были знать наизусть, едва поступив в колледж. Текст ритуала включал в себя обмен вопросами и ответами наподобие следующего:
В. В чем секрет успеха?
О. Секрет успеха – в эффективности.
В. Что есть показатель эффективности?
О. Показатель эффективности есть успех.
И далее в том же духе. По словам очевидцев, картина всех учащихся, мальчиков и девочек, декламирующих «Ритуал эффективности» под руководством директора колледжа – ритуал этот проводился дважды в неделю, вместо молитв, – производила сильное впечатление.
Мисс Бивер была упитанной чопорной дамочкой с костистым лицом и красноватым носом, а семенящая походка дополняла ее сходство с цесаркой. За двадцать лет каторжного труда она заслужила доход в четыре фунта в неделю и привилегию «жить на воле», что освобождало ее от обязанности укладывать пансионеров спать. Жила она в меблирашке типа спальня-гостиная и время от времени приглашала в гости Дороти, когда у обеих выдавался свободный вечер. Как же Дороти ждала этих вечеров! Но случались они нечасто, поскольку домохозяйка мисс Бивер «не одобряла гостей», несмотря на то что весь их досуг состоял в решении кроссвордов и рассматривании фотографий мисс Бивер из поездки в Тироль; поездка эта, предпринятая в 1913 году, была кульминацией и отрадой всей ее жизни. И все же как много значило для Дороти сидеть и говорить с кем-то по душам, за чаем, заваренным покрепче, чем у миссис Криви! У мисс Бивер была спиртовка в лакированном дорожном чемоданчике (этот чемоданчик сопровождал ее в той незабвенной поездке в Тироль), на которой она заваривала чай, черный, точно деготь, и за день выпивала не меньше ведра. Она призналась Дороти, что всегда брала в школу термос и пила горячий чай на перемене и после обеда. Дороти начала понимать, что всем учительницам третьесортных школ уготована одна из двух дорог: по одной из них – в работный дом – отправилась, ведомая виски, мисс Стронг; по другой – к достойной смерти в доме престарелых – направлялась, ведомая крепким чаем, мисс Бивер.
По правде говоря, мисс Бивер была женщиной недалекой. Для Дороти она служила воплощением принципа memento mori, а точнее, memento senescere[142]. Казалось, душа ее ссыхалась год за годом, пока не уподобилась высохшему мылу в давно забытой мыльнице. И вот она уже довольствовалась жизнью в спальне-гостиной, под непрестанным гнетом домохозяйки, и эффективно трамбовала детские мозги «коммерческой географией». Но Дороти очень привязалась к мисс Бивер и ждала, как оазисов в пустыне, редких вечеров, что они проводили в ее комнатушке, решая кроссворды и попивая крепкий горячий чай.
Она была рада, когда началась весенняя четверть – до того ей надоело одиночество каникул. А кроме того, девочки стали вести себя заметно лучше – больше они не вынуждали ее прибегать к насилию. Она поняла, что с детьми легче сладить, если с самого начала быть с ними построже. В прошлую четверть девочки распустились потому, что она изначально относилась к ним по-человечески, а потом, когда ей пришлось прекратить интересные уроки, они взбунтовались. Но если твоя обязанность – учить их всякой чуши, не нужно относиться к ним как к людям. К ним нужно относиться как к животным – не убеждать, а принуждать. А главное, нужно давать им понять, что бунтовать – больнее, чем подчиняться. Может, такое обращение не слишком им полезно, но зато понятно и эффективно.
Дороти усвоила зловещее искусство школьного преподавания. Она научилась включать безразличие в ответ на нескончаемую скуку, экономя нервную энергию, научилась безжалостной бдительности и горделивой радости за грамотно выполненную галиматью. Незаметно для себя она как-то посуровела и заматерела. Взгляд ее утратил прежнее полудетское выражение, а лицо сделалось тоньше и нос словно вытянулся. В ней стала проглядывать типичная училка – не хватало только пенсне. Но она пока не поддавалась цинизму. Она все еще понимала, что эти дети – жертвы надувательства, и все еще стремилась, по возможности, сделать что-то для них. Пусть она их угнетала и вдалбливала им в головы чушь, но тому была причина – ей во что бы то ни стало нужно было сохранить работу.
В новой четверти класс почти не шумел. Миссис Криви, как ни хотелось ей показать свою власть, редко находила повод стучать в стену шваброй. Однажды за завтраком она смерила Дороти пристальным взглядом, словно пытаясь принять важное решение, а затем подвинула к ней блюдо с мармеладом.
– Хотите, мисс Миллборо, мармелад берите, – сказала она почти приветливо.
Впервые с тех пор, как пришла в «Рингвуд-хауз», Дороти отведала мармелада. И слегка зарделась.
«Значит, она сознает, – вспыхнуло у нее в уме, – что я старалась для нее на пределе сил».
С тех пор она ела мармелад каждое утро. Да и в других отношениях миссис Криви стала вести себя с ней – нет, не душевней (такое качество было ей чуждо), но без явной враждебности. Случалось, она даже изображала подобие улыбки; Дороти казалось, что лицо директрисы при этом СКРИПИТ. Примерно тогда же в ее речи стала мелькать новая четверть. То и дело Дороти от нее слышала, что «в новой четверти мы сделаем» или «в новой четверти я хочу, чтобы вы сделали» то-то и то-то, и начала понимать, что заслужила доверие миссис Криви, а вместе с ним – обращение более как с коллегой, нежели с рабыней. От этого в душе у нее затеплилась эфемерная, но весьма заманчивая надежда – вдруг миссис Криви поднимет ей зарплату! Это было очень маловероятно, и Дороти старалась не думать об этом, но у нее не очень получалось. Если бы она получала хоть на полкроны больше в неделю, как бы улучшилась ее жизнь!
Настал последний день, и Дороти подумала, что при удачном стечении обстоятельств миссис Криви заплатит ей завтра. Она отчаянно нуждалась в деньгах; мало того что уже несколько недель ей приходилось жить впроголодь, так и все чулки у нее были штопаны-перештопаны – без слез не взглянешь. Следующим утром она сделала всю положенную работу по хозяйству, а затем, вместо того чтобы выйти на улицу, стала ждать в «столовке», пока миссис Криви шурудила наверху шваброй и совком. Наконец директриса спустилась.
– А, вот вы где, мисс Миллборо! – сказала она с ехидцей. – Я словно бы чуяла, что вы не будете слишком рваться на улицу этим утром. Что ж, раз уж вы ЗДЕСЬ, полагаю, что могу рассчитаться с вами.
– Спасибо, – сказала Дороти.
– А потом, – сказала миссис Криви, – у меня к вам есть кое-что сказать.
У Дороти екнуло сердце. Не было ли это «кое-что» долгожданным повышением зарплаты? Это казалось весьма вероятным. Миссис Криви открыла ключом ящик комод