– Я больше в это не верю, если вы об этом. И понимаю, что в религии немало глупостей. Но мне от этого не легче. Суть в том, что все, во что я верила, исчезло и мне нечем это заменить.
– Но, боже правый! Зачем вам чем-то заменять это? Вы избавились от кучи суеверного хлама и должны радоваться. Уж конечно, вам не прибавляло счастья ходить и сокрушаться о геенне огненной?
– Но как же вы не понимаете – вы должны понимать, – как все меняется, когда вдруг весь мир опустел?
– Опустел? – воскликнул мистер Уорбертон. – Что вы хотите этим сказать? Как по мне, возмутительные слова для девушки ваших лет. Мир вовсе не пуст, а полон через край – в том-то и беда. Столько радостей кругом, а жизнь – глазом моргнуть не успеешь, как пролетит.
– Но как МОЖНО радоваться чему-то, когда пропал весь смысл?
– Помилуйте! При чем тут смысл? Когда я обедаю, я это делаю не во славу Божию, а потому, что мне это нравится. Мир полон изумительных вещей – книг, картин, вин, путешествий, друзей – и не только. Я никогда не видел в этом – и не хотел видеть – никакого смысла. Почему не принимать жизнь такой, какая она есть?
– Но…
Она осеклась, поняв, что никакими словами не объяснит ему того, что чувствует. Он был просто не в состоянии понять ее проблему – понять, как разум, склонный к вере, должен ужасаться миру, вдруг лишившемуся смысла. Даже банальные бредни пантеистов он бы и то не сумел понять. Вероятно, мысль о том, что жизнь по большому счету бессмысленна (если он вообще задумывался об этом), пришлась бы ему по душе. Но при всем при том мистер Уорбертон был весьма проницательным человеком. Он понимал, в какой непростой ситуации оказалась Дороти, и высказал свои соображения на этот счет.
– Конечно, – сказал он, – я понимаю, что вам будет не по себе, когда вы вернетесь домой. Вы будете, так сказать, волчицей в овечьей шкуре. Приходские обязанности – материнские собрания, молитвы с умирающими и все такое – могут иногда нагонять тоску, само собой. Вы боитесь, что не справитесь, – в этом дело?
– Ой, нет. Я об этом не думала. Я продолжу делать это, как и раньше. Я к этому привычна. К тому же отцу нужна моя помощь. Курата он себе не может позволить, а работу кто-то должен делать.
– Тогда что вас тревожит? Вопрос двуличности? Боитесь, освященный хлеб застрянет в горле и все такое? Я бы не переживал. Каждая вторая дочь священника в Англии, наверно, чувствует то же самое. И, смею сказать, девять десятых самих священников.
– Отчасти дело в этом. Мне придется всегда притворяться – ох, вы и представить не можете, как именно! Но это не худшее. Это, может, и не так уж важно. Возможно, лучше быть двуличным – в этом смысле, – чем что-то еще.
– Почему вы говорите «в этом смысле»? Надеюсь, вы не думаете, что притворяться, что веришь, почти так же хорошо, как верить?
– Да… Наверно, это я и хочу сказать. Наверно, лучше – не так эгоистично – притворяться, что веришь, даже если не веришь, чем открыто говорить, что ты неверующий и тем самым отвращать других от веры.
– Дорогая моя Дороти, – сказал мистер Уорбертон, – ваш разум – простите за такой оборот – помрачен. Что там помрачен! Хуже – воспален. У вас этакая умственная гангрена от вашего христианского воспитания. Вы говорите мне, что избавились от этих вздорных верований, которыми вас пичкали с колыбели, и при этом смотрите на жизнь так, словно она бессмысленна без этих верований. По-вашему, это разумно?
– Я не знаю. Может, и неразумно. Но, наверно, это для меня естественно.
– Что вы, по-видимому, делаете, – продолжал мистер Уорбертон, – так это пытаетесь совместить худшее из двух миров. Вы придерживаетесь христианской парадигмы, но оставляете рай за скобками. И что-то мне подсказывает, подобных вам немало бродит среди руин Церкви Англии. Вы практически составляете секту, – добавил он задумчиво, – англиканских атеистов. И должен сказать, меня она не прельщает.
Они еще поговорили немного об этом, но без особой пользы. По правде говоря, мистер Уорбертон не видел смысла в рассуждениях о религиозной вере или сомнениях в оной – они нагоняли на него скуку. Подобные разговоры так и подмывали его на богохульство. Наконец он сменил тему, как бы признав свою неспособность понять Дороти.
– Вы говорите какую-то бессмыслицу, – сказал он. – Вами владеют очень депрессивные идеи, но вы потом перерастете их, поверьте. Христианство – не такая уж неизлечимая болезнь. Однако я хотел сказать вам кое-что совсем другое. Хочу, чтобы вы немного меня послушали. Вы возвращаетесь домой после восьмимесячного отсутствия, и вас – думаю, вы это понимаете, – ожидает весьма непростая ситуация. В вашей жизни и раньше хватало трудностей – по крайней мере, в моем понимании, – а теперь, когда вы уже не прежняя девочка-скаут, вам будет куда труднее. Так вот, считаете ли вы совершенно необходимым к этому возвращаться?
– Но я не вижу, что еще мне остается, если только не найти какую-то работу. Другого выхода у меня нет.
Мистер Уорбертон чуть склонил голову набок и посмотрел на Дороти со значением.
– На самом деле, – сказал он более серьезным тоном, чем обычно, – есть по крайней мере один выход, который я могу вам предложить.
– Хотите сказать, я могу и дальше работать школьной учительницей? Может, так мне и следует поступить. В любом случае к этому я когда-нибудь и вернусь.
– Нет. Я не думаю, что готов дать вам такой совет.
С этими словами мистер Уорбертон, всегда скрывавший свою лысину под щегольской широкополой серой шляпой, снял ее и аккуратно положил на пустое место рядом с собой. Его лысый череп, не считая пары золотистых прядок над ушами, напоминал жуткую розовую жемчужину. Дороти взглянула на него с легким удивлением.
– Я снимаю шляпу, – сказал он, – чтобы предстать перед вами в своем худшем виде. Сейчас вы поймете зачем. Так вот, позвольте предложить вам выход, отличный от возвращения к вашим девочкам-скаутам и «Союзу матерей» или заточения себя в какой-нибудь темнице под видом женской школы.
– Что вы имеете в виду? – сказала Дороти.
– Я имею в виду, согласны ли вы – только не отвечайте наспех; я предвижу очевидные возражения, но – согласны ли вы выйти за меня?
Дороти раскрыла рот от удивления. И даже слегка побледнела. Поспешно, почти бессознательно, она вжалась в спинку сиденья, как бы отстраняясь от собеседника. Но мистер Уорбертон не сделал попытки придвинуться к ней. Он сидел с самым невозмутимым видом.
– Вам, конечно, известно, что Долорес, – так звали бывшую любовницу мистера Уорбертона, – уже год, как оставила меня?
– Но я не могу, не могу! – воскликнула Дороти. – Вы же знаете! Я не… я не такая. Я думала, вы всегда знали. Я никогда не выйду замуж.
Мистер Уорбертон оставил ее слова без внимания.
– Я сознаю, – продолжал он с удивительным спокойствием, – что не совсем гожусь на роль молодого человека. Я несколько старше вас. Мы сегодня, похоже, оба выкладываем свои карты на стол, так что я посвящу вас в великую тайну и скажу, что мне сорок девять. Кроме того, у меня трое детей и плохая репутация. Такой брак ваш отец… в общем, не одобрит. А доход у меня всего семь сотен в год. Но все же, разве не стоит об этом подумать?
– Я не могу! – повторила Дороти. – Вы же знаете почему!
Она считала само собой разумеющимся, что он «знает почему», хотя никогда не объясняла ему (да и вообще никому), почему замужество для нее невозможно. А если бы она ему и объяснила, он бы, скорее всего, не понял. Он продолжал говорить, словно не слыша ее слов.
– Позвольте сделать вам предложение, – сказал он, – в виде сделки. Мне, конечно, не нужно вам говорить, что это нечто много большее. Меня не назовешь семейным человеком, и я не стал бы просить вашей руки, если бы вы для меня не значили чего-то особенного. Но позвольте сперва представить вам деловую сторону. Вам нужен дом и средства к существованию; мне нужна жена, чтобы держать меня в узде. Меня тошнит от этих отвратных женщин, на которых я разменивал жизнь – простите, что упоминаю их, – и очень хочется остепениться. Может, чуть поздновато, но лучше поздно, чем никогда. К тому же мне нужен кто-то, чтобы присматривать за детьми; ну, знаете, БАСТАРДАМИ. Я не думаю, что вы находите меня таким уж привлекательным, – добавил он, проводя рукой по лысине, – зато у меня легкий нрав. Это, кстати, свойственно людям аморальным. Вас, опять же, ожидают явные преимущества. К чему всю жизнь развозить церковные журналы и растирать кремом ноги противным старухам? Замужем вы будете счастливее, пусть даже у вашего мужа лысая голова и туманное прошлое. Ваша жизнь не по годам сурова и скучна, а ваше будущее не кажется таким уж радужным. Вы всерьез задумывались, что вас ждет в будущем без замужества?
– Я не знаю, – сказала она. – Может, и задумывалась.
Попытайся он обнять ее или как-то подластиться, она бы повторила свой отказ, но ничего такого он не сделал. Он посмотрел в окно и заговорил так вдумчиво и тихо, что Дороти с трудом разбирала его слова в шуме поезда; но постепенно голос его набрал силу и сделался небывало серьезным – Дороти даже не думала, что мистер Уорбертон может быть так серьезен.
– Задумайтесь, что вас ждет в будущем, – повторил он. – То же что и всякую женщину вашего класса без мужа и денег. Допустим, ваш отец проживет еще десять лет. К тому времени он успеет промотать все до последнего пенни. Страсть расточительства будет поддерживать в нем жизнь, пока есть деньги – едва ли дольше. Все это время он будет все больше впадать в маразм, делаться все более несносным, жить с ним будет все невозможней; он будет все больше тиранить вас, выделять все меньше денег и создавать вам все больше проблем с соседями и торговцами. А вы будете вести ту же рабскую, полную забот жизнь, что и раньше, с трудом сводя концы с концами, муштровать девочек-скаутов, читать романы в «Союзе матерей», драить подсвечники на алтаре, клянчить деньги на новый орган, вырезать ботфорты из оберточной бумаги для школьного театра и разруливать мелочные склоки и скандалы церковных кумушек. Год за годом, зимой и летом, вы будете катить велосипед от одного занюханного коттеджа к другому, раздавая мелочь из коробки для подаяний и твердя молитвы, в которые больше не верите. Будете просиживать нескончаемые церковные службы, борясь с тошнотой от их монотонности и бессмысленности. С каждым годом ваша жизнь будет все более унылой, а ничтожных забот вам будут подкидывать все больше, как и всякой одинокой женщине. И помните, вам не всегда будет двадцать восемь. Постепенно вы будете чахнуть, увядать, и однажды утром посмотрите в зеркало и увидите, что вы уже не девочка, а высохшая старая дева. Вы, конечно, воспротивитесь. Будете поддерживать себя в форме и цепляться за девичьи манеры, не замечая возраста. Знаете таких бодрых – даже чересчур – бобылок, которые говорят «молодцом», «шик-и-блеск» и «так держать» и гордятся, какие они хорошистки? И они такие хорошистки, что всем за них как-то неловко. Уж так они стараются блеснуть в теннисе и проявить себя в каждой любительской постановке, и с таким пылом муштруют девочек-скаутов и посещают прихожан, и в церковных кружках без них никуда, и они всегда, год за годом, считают себя молодыми и не понимают, что за спиной у них все смеются над ними, бедными, несчастными старыми девами. Вот что вас ждет, другому не бывать, как бы вы ни предвидели этого и ни пытались что-то поделать. Не рассчитывайте на другое будущее, есл