Дороти вздрогнула. Клей зашипел на примусе. Дороти забыла добавить воды в котелок, и клей стал подгорать. Сняв котелок, она поспешила к раковине, налила воду и поставила его назад, на примус. Она подумала, что просто должна доделать этот нагрудник до ужина! После «Юлия Цезаря» надо будет ставить «Вильгельма Завоевателя». Новые доспехи! А сейчас надо пойти на кухню и напомнить Эллен сварить картошки на ужин, к говяжьему фаршу; а еще надо написать «памятку» на завтра. Дороти сделала две половины нагрудника, вырезала отверстия для рук и головы и опять остановилась.
О чем она там думала? О том, что, если со смертью все кончается, тогда ни в чем нет ни смысла, ни надежды. И что тогда?
Пока она ходила за водой и наполняла котелок, настроение ее переменилось. Ей вдруг подумалось, что она слишком все преувеличивает и неоправданно жалеет себя. Устроила бурю в стакане воды! Как будто она такая одна на свете! Да в мире таких тьма-тьмущая – тысячи, миллионы людей, утративших веру, но не потребность в ней. «Каждая вторая дочь священника в Англии», как заметил мистер Уорбертон. Вероятно, так и есть. И не только дочери священников; самые разные люди – больные, одинокие и обездоленные, запутавшиеся и несчастные – всем им так нужна вера, но они ее не имеют. Может, и монашки в монастырях, напевающие «Аве Мария» за мытьем полов, не верят.
И что за низкая трусость – жалеть о предрассудке, от которого избавилась, о том, что больше не веришь в вопиющую ложь!
И все же!..
Дороти отложила ножницы. Почти через силу, словно бы ее возвращение домой, не вернувшее ей веру, вернуло ей набожность, она встала на колени. Спрятав лицо в ладони, она стала молиться:
– Господи, я верю, помоги же моему неверию. Господи, я верю, верю; помоги же моему неверию.
Бесполезно, абсолютно бесполезно. Произнося эти слова, она сознавала их тщетность и стыдилась себя. Она подняла голову. И в этот миг ее ноздри наполнил теплый едкий запах, забытый за прошедшие восемь месяцев, но такой знакомый – запах клея. Вода в котелке шумно кипела. Дороти вскочила и нащупала кисть для клея. Клей размякал – будет готов через пять минут.
Напольные часы в отцовском кабинете пробили шесть. Дороти вздрогнула. Она поняла, что бездарно угробила двадцать минут, и совесть так уколола ее, что все вопросы, не дававшие ей покоя, вылетели у нее из головы.
«И чем я только занималась все это время?» – подумала она.
И, поняв, что сама не знает, отчитала себя. Ну-ка, Дороти! Не хандри, пожалуйста! Ты должна сделать этот нагрудник до ужина. Она уселась, взяла в рот булавки и принялась скалывать две половины вместе, намереваясь успеть до того, как размякнет клей.
Ответом на ее молитвы стал запах клея. Хотя она не сразу это поняла. Не сразу смогла осознать, что решит свою задачу не раньше, чем признает, что нет никакого решения; что, если у тебя кипит работа, конечная цель не так уж важна; что вера и безверие – почти одно и то же, если ты занят привычным делом, нужным и достойным. Дороти еще не могла выразить это в словах – только прожить. Возможно, когда-нибудь она найдет нужные слова, и это принесет ей утешение.
До полной готовности клея оставалась еще пара минут. Дороти закончила скалывать нагрудник и тут же стала мысленно прикидывать бесчисленные костюмы для новых постановок. После Вильгельма Завоевателя (была ли кольчуга в его времена?) будут Робин Гуд (ярко-зеленое сукно и лук со стрелой), и Томас Бекет (риза с капюшоном), и королева Елизавета (платье с рюшами), и герцог Веллингтон в треуголке. Затем Дороти подумала, что полседьмого нужно будет заглянуть на кухню насчет картошки. А еще написать «памятку» на завтра. Завтра среда – не забыть бы поставить будильник на полшестого. Взяв клочок бумаги, она стала писать «памятку»:
7 ч. С. П.
Мсс Дж. дите след. месяц навестить.
ЗАВТРАК. Бекон.
Она задумалась, что бы еще добавить. Миссис Дж. была миссис Джоуэтт, женой кузнеца; она обычно приходила в церковь крестить новорожденных, но только если хорошенько ее умаслить. Дороти подумала, что нужно будет отнести старой миссис Фрю болеутоляющее, а потом, пожалуй, она поговорит с Джорджи, чтобы он перестал грызть печенья в церкви. Она добавила миссис Фрю. И подумала про завтрашний обед, в смысле, ланч.
«Мы просто должны заплатить Каргиллу хоть что-нибудь!»
Кроме того, завтра намечался чайный день в «Союзе матерей», а они дочитали – мисс Фут им читала – роман. Теперь предстояло решить, что читать дальше. Судя по всему, все романы Джин Страттон Портер – любимой их писательницы – они уже перечитали. Может, взять Уорика Дипинга[150]? Или он слишком высоколоб? И наконец, Дороти подумала, что нужно будет попросить Проггетта посадить немного цветной капусты.
Клей был готов. Дороти взяла два листа оберточной бумаги, нарезала их узкими полосками и не без труда – не так-то просто было держать выпуклую форму – обклеила нагрудник по горизонтали, спереди и сзади. Нагрудник постепенно застывал у нее в руках. Обклеив его со всех сторон, она отставила его и осмотрела. Вышло вовсе не дурно! Еще один слой бумаги – и будет почти как настоящий.
«Мы должны добиться успеха! – подумала Дороти. – Как жаль, что нельзя взять у кого-нибудь лошадь и изобразить Боудикку на колеснице! Мы бы выручили все пять фунтов, будь у нас приличная колесница с косами на колесах. А как насчет Хенгиста и Хорсы[151]? Подвязки крест-накрест и шлемы с крылышками».
Дороти нарезала полосками еще два листа и стала обклеивать нагрудник последним слоем. Проблема веры и неверия уже нисколько ее не волновала. Опускались сумерки, но она была слишком занята, чтобы зажечь лампу, – с самозабвенным усердием она продолжала клеить полоски бумаги, морща нос от едкого запаха.
Да здравствует фикус!
Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а денег не имею, то я – медь звенящая, или кимвал бренчащий.
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею денег – то я ничто.
И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а денег не имею, нет мне в том никакой пользы.
Деньги терпеливы и милосердны, деньги не завидуют, деньги не превозносятся, не гордятся; не бесчинствуют, не ищут своего, не мыслят зла; не радуются неправде, а сорадуются истине; все покрывают, всему верят, на все надеются, все переносят /…/
А теперь пребывают сии три: вера, надежда, деньги. Но деньги из них больше.
(Адаптировано)[152]
1
Часы пробили половину третьего. В задней служебной комнатушке «Книжного магазина Маккечни» Гордон – Гордон Комсток, последний отпрыск рода Комстоков, двадцати девяти лет и уже изрядно потрепанный, – навалясь на стол, щелчками большого пальца открывал и захлопывал пачку дешевых сигарет «Цирк».
Слегка нарушив уличную тишь, еще раз прозвонили часы – с фасада «Принца Уэльского» напротив. Гордон заставил себя наконец сесть прямо и сунул пачку поглубже во внутренний карман. Смертельно хотелось закурить. Увы, только четыре сигареты, среда и денег ждать до пятницы. Слишком хреново изнывать без табака и вечером, и весь день завтра. Уже страдая завтрашней тоской по куреву, он встал и пошел к двери – щупленький, миниатюрный, очень нервный. Средней пуговицы на пиджаке недоставало, правый локоть протерся, мятые брюки обвисли и замызгались, да и подметки, как пить дать, вконец сносились.
В кармане, когда он вставал, звякнула мелочь. Точно было известно, сколько там – пять с половиной: два пенса, полпенни и «везунчик». Замедлив шаг, Гордон достал проклятый рождественский трехпенсовик. Вот идиот! И как это позволил всучить себе дурацкую медяшку? Вчера, когда покупал сигареты. «Не возражаете против «везунчика», сэр?» – пропищала стервоза продавщица. И уж конечно, он не возразил: «Да-да, пожалуйста». Кретин, придурок!
Тошно, если в наличии всего пяток пенсов, три из которых даже не истратить. Как ты заплатишь этой ерундой для пирога? Не деньги, а разоблачение. Таким болваном достаешь «везунчик» не в россыпи других монет. Говоришь: «Сколько?» – и тебе чирикают: «Три пенса». И, порывшись по карманам, выуживаешь, будто в пуговки играешь, на конце пальца эту жалкую нелепость. Девчонка фыркает – мгновенно понимает, что у тебя больше ни пенни, и быстро шарит глазом по монете, не налип ли ошметок теста. И ты, задрав нос, выплываешь из лавки и никогда уже не смеешь переступить ее порог. Нет! «Везунчик» не в счет. Два с половиной, два пенса да полпенни до пятницы.
Тянулся час послеобеденной пустыни, когда клиенты заглядывали в магазин редко или вовсе не появлялись. Когда он одиноко бродил тут среди тысяч книг. Смежную со служебной, темную, пропахшую старой бумагой комнатенку сплошь заполняли книги из разряда ветхих и неходовых. Фолианты устаревших энциклопедий покоились наверху штабелями, как ярусы гробов в общих могилах. Гордон отдернул пыльную синюю штору перед следующим, получше освещенным, помещением – библиотекой. Типичная «два пенни без залога», магнит для книжного ворья. Разумеется, одни романы. И какие! Хотя, конечно, кому что.
С трех сторон от пола до потолка полки романов, разноцветные корешки рядами вертикальной кирпичной кладки. По алфавиту: Арлен, Берроуз, Гиббс, Голсуорси, Дипинг, Пристли, Сэппер, Уолпол, Франкау… Гордон скользнул глазами с вялым отвращением. Сейчас ему были противны книги вообще и более всего романы – жуть, брикеты вязкой недопеченной дряни. Пудинги, пудинги с нутряным салом. Стены из сотен тошнотворных кирпичей, упрятан и замурован в склепе из пудингов. Гнетущий образ. Сквозь открытый проем он двинулся в торговый зал, на ходу быстро поправив волосы (привычный жест – вдруг за наружной стеклянной дверью барышни?). Внешность Гордона не впечатляла. Рост всего метр семьдесят, и голова из-за чрезмерно пышной шевелюры кажется великоватой. Ощущение малорослости вечно держало начеку. Под посторонним взглядом он вытягивался, браво выпятив грудь, с видом надменного презрения, порой обманывавшим простаков.