Когда все было кончено, вновь пришла мысль о тебе.
А потом о том, кому суждено умереть следующим.
ЧАСТЬ II. Четверг
Глава 16. Блэкторн-хаус. Фишборнские болота. Четверг, 2 мая
Конни проснулась от громкого птичьего стрекота. Она резко оторвала голову от оконного стекла и выглянула наружу, где брезжил унылый серый рассвет.
Одинокая сорока сидела на воротах в конце дорожки. Pica pica, сорока обыкновенная. Глянцево-черная с белым. Перья на крыльях лиловато-синие, длинный блестящий зеленый хвост. Конни приветственно махнула ей рукой.
– Одна – на беду…
У нее затекла шея, она замерзла и чувствовала себя совершенно разбитой: от облегчения, потому что ночь прошла без происшествий, и оттого, что не выспалась. Тревога, вынудившая ее нести ночной дозор на лестнице, рассеялась с наступлением дня, хоть он и выдался сырым и унылым.
За окном лежали болота – ровные, спокойные в набирающем силу утреннем свете. За ними виднелась подернутая рябью поверхность мельничного пруда. Конни открыла окно, вдохнула запах дождя, почувствовала дуновение ветра на лице.
Она сложила клетчатый плед и потянулась. В спящем доме и в пустом доме атмосфера разная – разная тишина и неподвижность. Конни чувствовала, что отец так и не вернулся, но все же пошла проверить.
Она отперла дверь его спальни и вошла: в спертом воздухе витало все то же затаенное отчаяние. Сегодня она увидела на ночном столике не замеченный вчера стакан с засохшим осадком на дне. Понюхала. Бренди и пепел.
Ее глаза забегали по комнате – вдруг она проглядела записку или еще что-нибудь важное? – но ничего примечательного не обнаружилось. Оставалось только гадать, где отец провел ночь и все ли с ним в порядке.
Правда, Гиффорд нередко уходил из дома без объяснений и предупреждений. В этом не было ничего загадочного – просто темная тяга к саморазрушению, которая заставляла его пить, пока все черные мысли не улетучатся из головы. В детстве Конни это пугало. Теперь же она прежде всего ненавидела свою беспомощность, свое бессилие это предотвратить.
Сорока все так же тревожно стрекотала у ворот. Конни еще немного задержалась в комнате, слыша в голове слабое эхо голоса Гиффорда.
Новое воспоминание. Или, вернее, старое.
Когда-то отец сочинял такие замечательные истории. Он был не только искусным чучельником, но и прирожденным торговцем, и его бизнес процветал благодаря умению говорить без умолку. Артист! Конни как сейчас видела его – как он стоит у прилавка в большой, хорошо оборудованной мастерской – не здесь, в Блэкторн-хаус, а раньше, – гордый творением своих рук. Сорока сидит в деревянном ящике, небо окрашено в голубой цвет незабудки. Хвост упирается в стеклянную стенку. На обратной стороне карточка отца: «Работа мистера Кроули Гиффорда, чучельника».
В мастерской был покупатель, и Конни подслушивала из-за двери, ведущей из мастерской в музей. Цвет сороки, говорил отец символизирует Творение. Пустоту, загадку того, что еще не обрело форму. Черное и белое, говорил он. Существующее и несуществующее.
Женщина ловила каждое его слово, и Конни это наполняло гордостью. Она видела, что покупательница пытается устоять перед его говорливостью, но невольно поддается. Конечно, сорока еще и обманщица, говорил он, и женщина кивала, соглашаясь с этим определением. Напудренное лицо, круглые глаза, которые едва можно разглядеть под полями широкой летней шляпы. С необычайной ясностью рисовались в воображении серые перчатки, почерневшие на швах. Одежда модная, манеры выдержанные, а перчатки не чищены.
Женщина и не догадывалась, что Гиффорд морочит ей голову. Конни помнила выражение его лица, когда он на мгновение обернулся: смесь алчности и хитрости. И тут она на мгновение осознала, что другие могут счесть ее отца шарлатаном. Обманщиком.
Такая наблюдательная птица эта сорока, продолжал он. Бесстрашная и хитроумная. Отличное украшение для дома, часовой-охранник. Она умерла своей смертью – да, мадам, конечно. Сбита кебом. Жаль было терять такой прекрасный образец.
Все время, пока говорил, отец протирал мягкой тряпочкой поверхность стекла. Он сумел пробудить в женщине жалость к погибшей птице. Конни помнила, как та промокнула глаза платочком.
Конни попыталась изменить ракурс, чтобы увидеть саму себя, но ничего не выходило. Она помнила, как отец позвал ее и велел принести оберточную бумагу и веревку, чтобы завернуть сороку. Она сама отнесла ее к ландо, ожидавшему у обочины. Пара гнедых, один посветлее, другой потемнее.
Она нахмурилась, пытаясь сообразить, сколько же ей тогда было лет. Достаточно большая, чтобы донести тяжелый ящик, или ей кто-то помогал? Да, ящик держали четыре руки, не две.
Она вспомнила, как гордилась тем, что ее попросили записать стишок на обратной стороне футляра. Маленькими аккуратными буковками.
«Одна на беду, две на удачу,
Три – девочка, четыре – мальчик, значит,
Пять к серебру, шесть к золотому…»
Было время, она восхищалась своим отцом. Гордилась им.
Когда это ушло?
Стук вернул Конни из прошлого. Она подошла к окну, посмотрела вниз и увидела Мэри, терпеливо ждущую у кухонной двери.
Несколько секунд Конни не шевелилась. Застыла неподвижно, как лодка на ручье в безветренную погоду. Вот-вот все вспомнит – или все забудет.
Огромным усилием воли она заставила себя закрыть дверь в комнату отца, в свои воспоминания и его тайны и пошла отпирать замок, чтобы впустить Мэри. Слова из детского стишка все вертелись у нее в голове.
Семь – не раскрыться секрету былому.
Глава 17. Норт-стрит. Чичестер
– Вы уверены, что в его постели никто не спал, Льюис?
– Совершенно уверен, сэр.
Гарри бросил «Таймс» на накрытый к завтраку стол.
– И к обеду он домой не приходил?
– Как я уже сказал, сэр, – отозвался бесцветным голосом дворецкий, – нет.
Гарри взглянул на Льюиса, однако лицо дворецкого ничего не выражало. Весь этот разговор был страшно утомителен, и головная боль все усиливалась.
– И ничего не передавал?
– Нет, сэр. Ничего.
Гарри сделал дворецкому знак рукой – продолжайте, мол.
– В девять тридцать, когда ни доктор Вулстон, ни вы не вернулись, – продолжал Льюис, – мы с миссис Льюис унесли обед и подали холодный ужин. – Он помолчал. – Надеюсь, вы удовлетворены, сэр?
– Да, спасибо, – неловко проговорил Гарри. Второй вечер подряд он радовался тарелке с едой, когда возвращался домой на нетвердых ногах в предрассветные часы, пропустив ужин.
Выбитый из колеи происшествием в Блэкторн-хаус, всем этим вихрем противоречивых эмоций, Гарри отправился из Фишборна в Чичестер пешком, чтобы по пути проветрить голову. Знакомые огни таверны «Замок» на Уэст-стрит были слишком заманчивы, и он зашел выпить рюмку джина, чтобы набраться куража перед разговором с отцом. К этому времени он уже как-то сумел убедить себя, что старик не только будет ждать его дома, как обычно, – с каким-нибудь самым обыденным, скучным объяснением своей незапланированной поездки в Фишборн, – но и отнесется сочувственно к его намерению оставить службу у Брука и целиком посвятить себя ремеслу художника. Отец ведь и сам не может не видеть, что у него нет никакой коммерческой жилки, никакого умения продавать и заключать сделки.
Если уж говорить правду, Гарри все это время всеми силами пытался забыть лицо утопленницы. Бледность ее кожи. Теперь, когда прошло уже несколько часов, он обнаружил, что потрясение от увиденного не только не рассеялось, но еще усилилось.
За одной рюмкой последовала вторая, затем третья. Гарри пришел в возбуждение. Завсегдатаи относились к нему понимающе: у многих из них жизнь вот так же зашла в тупик. После страшных рассказов об отцах, которые связывают молодежи крылья и не хотят ее понимать, после еще нескольких порций выпивки разговор перешел на призраков, которые, как поговаривали, бродят по таверне. Несколько раз здесь видели римского центуриона – что и неудивительно, ведь таверна располагалась у старинной городской стены. Гарри задумался – а есть ли в Чичестере хоть одна таверна без призраков?
Все мысли о противостоянии с отцом ушли на задворки сознания. И туда же отступили наконец ужасные видения распухшего лица и рук, воспоминание о том, как он тащил труп по течению на берег.
Вышел Гарри из «Замка» уже за полночь. Ночной воздух нисколько не отрезвил его – скорее, наоборот. Каждый шаг давался с трудом. Ковыляя на нетвердых ногах мимо собора и хватаясь за ограду, чтобы не упасть, Гарри увидел сержанта Пенникотта – тот стоял у креста на рыночной площади. Однажды Гарри уже пришлось столкнуться с ним. Сержант был поборником трезвости и весьма неодобрительно относился к пьяным в общественных местах. И, как обнаружил, к своему смущению, Гарри, был при этом неподкупен. Только благодаря отцу он отделался предостережением.
Чтобы избежать встречи с полицейским, Гарри заскочил в «Стрелок», рассчитывая выпить там еще рюмку на ночь – это было единственное заведение подобного рода в Чичестере, которое не закрывалось до утра. В конце концов кружным путем (скорее просто по ошибке, чем намеренно) он добрался до дома уже во втором часу ночи. Теперь главной заботой было не разбудить отца.
Поднявшись по лестнице, Гарри бросил свои оксфорды у двери спальни, чтобы их почистили, а затем рухнул одетым в постель и проспал до пяти. Ему снилась Конни: она сидела у него в студии, и в порыве вдохновения он писал с нее самый изумительный портрет за всю свою карьеру. Невыносимая жажда разбудила его и погнала на кухню, где он нашел тарелку с нарезанным на кусочки мясом. Он проглотил его, запив чуть ли не целым галлоном воды, а затем снова улегся в постель, чтобы попробовать прогнать похмелье – впрочем, безуспешно.