Прямо перед ним был узкий лестничный пролет, вьющаяся полоска красного бархата вела наверх, в темноту. Две деревянные двери с защелками слева и справа, обе закрыты. Прямо впереди была еще одна тяжелая черная драпировка, вроде тех, что вешают за кулисами в театре. Она наполовину скрывала еще одну дверь.
Затем откуда-то донесся звук женского голоса. У Брука перехватило дыхание. Сердце, казалось, отсчитывало секунды в такт высоким напольным часам. Хотя он никого не видел, теперь он был уверен, что здесь, рядом, есть люди. Он улыбнулся, гадая, где же прячется Уайт, но не стал окликать его. Не хотелось все испортить. Он надеялся, что сейчас начнется игра – какая-нибудь серия заданий или вопросов, на которые нужно ответить, прежде чем его допустят к остальным, – и это вполне отвечало его ожиданиям.
Он любил побороться за свою награду.
Стоя в ослепительно освещенном зале, Брук различил за благовониями другие запахи. Пьянящий, знакомый аромат духов и желания, дамских снадобий и порошков. Парижский будуар, как он себе его представлял, здесь, в лесах Апулдрама.
Когда глаза привыкли к дрожащему свету, Брук заметил, что на деревянном столике у подножия лестницы стоит серебряный поднос. Он снял шляпу, скинул после минутного колебания заляпанные грязью ботинки и куртку, расстегнул воротник. Верхняя одежда сковывала, а он намеревался тут задержаться.
Брук шагнул вперед. На подносе стоял единственный бокал для хереса, доверху наполненный густой темной жидкостью. Брук взял его, понюхал, сделал глоток. Вкус не был неприятным: смесь чего-то вроде портвейна с черной смородиной. Не коктейль, по консистенции скорее настойка или крепленое вино. Брук предположил, что напиток предназначен для него. Рядом с подносом лежала маска для глаз. Из черного бархата с перьями, на ремешке. Брук помял материю между пальцами, читая инструкцию на лежащей рядом карточке – что делать дальше. Он вспомнил, что как-то раз уже надевал такую же маску.
Предвкушение нарастало. Брук допил остатки аперитива и почувствовал, как жар ударил в желудок. Затем, с маской в руке, он направился к двери в конце коридора и вошел в комнату, скрывавшуюся за ней.
Глава 36. Блэкторн-хаус. Фишборнские болота
– Давай я возьму? – предложила Конни, когда они остановились у дверей ледяного домика.
Дэйви настоял на том, что он понесет фонарь и пойдет первым, но по тому, как дрожало пламя, Конни понимала, что он перепуган.
– Он не тяжелый, мисс. Я удержу.
– Я знаю, – согласилась Конни, не желая смущать мальчика. – Но поскольку из нас двоих я выше ростом, будет разумнее, если фонарь будет у меня. Так лучше видно.
– Ну разве что так…
Они поменялись местами.
– Готов? – спросила Конни твердым голосом, хотя на самом деле ее не меньше, чем Дэйви, пугало то, что могло обнаружиться внизу, в темноте.
– Как никогда, мисс.
Держа фонарь высоко над головой, Конни начала медленно спускаться по узкой кирпичной лестнице, а Дэйви двинулся следом за ней.
Навстречу пахнуло запахом крови и сырой соломы, затхлым духом подземелья, где почти никогда никто не бывал. Конни повесила фонарь на железный крюк, вбитый в крышу у подножия лестницы. Бледно-желтый свет отбрасывал изломанные тени вдоль длинного узкого помещения. Конни попыталась вспомнить, когда в последний раз заходила в кладовую.
Пожалуй, много лет назад. Когда они только переехали.
Тогда тоже была сырая весна. Апрель 1905 года.
Все коробки, сундуки и толстые куртки грузчиков промокли насквозь, пока они мотались туда-сюда по тропинке между Блэкторн-хаус и повозкой от «Сэйерс ремувалс», ожидавшей в конце Милл-лейн. Это длилось так долго, что лошади уже не в силах были стоять спокойно.
Гиффорд купил дом вместе с мебелью, так что крупных вещей они не перевозили. Несколько ящиков с книгами, которые не сочли достаточно ценными, чтобы продать с молотка, и два или три сундука с одеждой, в которых спрятали отцовские инструменты, чтобы уберечь от судебного пристава. Затем деревянные ящики с оставшимися экспонатами, плотно запечатанные, чтобы внутрь не пробралась моль и паразиты. Все лучшие экспозиции с чучелами птиц были проданы, чтобы покрыть долги и, как позже догадалась Конни, ее медицинские счета. Лишь несколько отдельных экземпляров – самые заурядные птицы, которыми никто не захотел украсить свои дома, – пережили аукцион и отправились с ними в Фишборн.
Лебедя не было. Его кто-то купил.
Люди из «Сэйерс» унесли деревянные ящики в ле́дник. Гиффорд подготовил его заранее: выстелил земляной пол соломой, чтобы та впитывала влагу из воздуха, и зажег керосиновые обогреватели, чтобы обеспечить нужную температуру. Когда грузчики ушли, получив на дорогу стакан пива каждый и пачку сигарет на троих, Гиффорд взглянул на ящики, тоскливо стоявшие у стены – все, что осталось от его когда-то успешного предприятия, – а затем повернулся к ним спиной и ушел, сказав, что с ними можно разобраться позже.
Больше он никогда об этом не упоминал. Никогда не просил Конни помочь. Его взгляд, в котором читалось осознание поражения, краха честолюбивых замыслов и репутации, преследует Конни до сих пор.
Испуганно-восхищенный голос Дэйви вернул ее в настоящее.
– Как в пещере Аладдина!
Конни огляделась, увидела то же, что и мальчик, и с трудом поверила своим глазам. Не было больше унылого склада с ящиками, которые не открывают, потому что это слишком больно. Все содержимое было извлечено, приведено в безупречный порядок и выставлено, будто напоказ. Неужели это сделал Гиффорд? Один? Вдоль стен длинной прямоугольной кирпичной комнаты висели птицы: куропатки, лесные голуби и пара кольчатых горлиц, самка черного дрозда и ее самец. На упаковочных ящиках стояли витрины. Куполообразные стеклянные колпаки и квадратные коробки с узнаваемой этикеткой отца, приклеенной сбоку: «Работа мистера Кроули Гиффорда, чучельника».
На глаза Конни навернулись слезы. В какой-то момент, без ее ведома, отец распаковал свои сокровища и попытался воссоздать свой музей с немногими оставшимися экспонатами. Даже вывеска, что когда-то висела над дверью, была здесь: «Всемирно известный музей Гиффорда – дом диковинок из мира пернатых». На нее никто не позарился.
Конни протянула руку и дотронулась до ближайшего футляра. Кулик-сорока, еще одна черно-белая птица с длинным красным клювом на фоне нарисованной береговой линии. Этикетка уже отставала от дерева, готовая рассыпаться в пыль.
– Вот не думал, что тут такое, мисс, – приглушенным голосом проговорил Дэйви. – Потрясающе! Вы только посмотрите, – он указал на крошечную лазоревку. – А вон там, наверху, что!
Конни взглянула на гнездо, подвешенное к потолку.
– Должно быть, это был замечательный музей, мисс.
– Был, – сказала Конни, вытирая слезу. – Тогда он был в десять раз больше. Люди приезжали со всего Сассекса.
Почти сразу же ее мысли сменились другими, мрачными. Почему отец воссоздал музей втайне? Хотел вспомнить славные дни своего прошлого? Или это какое-то жуткое святилище? Свидетельство нечистой совести после какого-то его поступка?
– И вот еще, посмотрите, мисс, – сказал Дэйви. – Они, наверно, знали, вот эти-то, на крыше. Потому, наверно, и слетелись. Вон сколько их.
В тусклом свете Конни разглядела, что дальний конец ледника занят одной большой витриной. Даже с такого расстояния она поняла, что этой экспозиции никогда раньше не видела.
Она сняла с крюка фонарь и медленно двинулась к витрине. Эту работу Гиффорд не привез из музея, ее он создал здесь. И опять втайне от нее.
Конни поставила лампу на витрину, встала рядом с Дэйви и стала рассматривать чучела птиц. К верхней части витрины была прикреплена большая этикетка: «Клуб врановых». Почерк отцовский.
Она заметила следы в пыли – там, где витрину недавно открывали. Пригляделась и увидела, что из-под нее что-то торчит.
– Ты не мог бы достать мне это, Дэйви?
Мальчик просунул тонкие пальцы под витрину и вытащил сложенный лист бумаги. Когда он протягивал его Конни, что-то упало ей в руку.
– Вид у них злодейский, – сказал Дэйви.
Конни взглянула на обрывок желтой ленты, потом на четырех красивых блестящих птиц: сначала серая галка; за ней сорока во фрачном оперении, с радужными перьями на хвосте; потом черный, как сажа, грач с острыми глазами и толстым деревянным клювом. Corvus frugilegus.
Внезапно, как молния, мелькнуло воспоминание о том, как она учила все эти латинские наименования птиц, повторяя наизусть, пока они не закрепились в голове. Это Касси учила ее.
– Касси, – сказала она. – Кассандра.
– Кто такая? – спросил Дэйви.
– Моя подруга, – услышала Конни собственный голос.
Наконец-то, через десять лет, Касси вышла из тени ненадежной памяти Конни на свет. Теперь Конни ясно видела ее. Высокая энергичная девушка с каштановыми волосами и ясными блестящими глазами, с мелодичным голосом, – девушка, которая учила Конни стихам, пьесам и детским потешкам. Она стала осиротевшему ребенку и гувернанткой, и компаньонкой, и старшей сестрой. Это она, Касси, называла отца Гиффордом – привычка, которую подхватила и Конни. На восемь лет старше Конни, она сама была еще девочкой, когда приехала к ним.
Девочка с желтой лентой в волосах…
Они с Конни писали для Гиффорда все этикетки для музея на латыни, а некоторые и на греческом – для исторических экспозиций, где каждая птица изображала мифический персонаж: неясыть, заказанная в качестве подарка на годовщину свадьбы, – Афина, богиня разума и мудрости; пустельга, подарок человеку, уезжавшему в Бар, – Фемида, богиня божественной справедливости.
Конни закрыла рот рукой, чтобы не закричать. Чтобы остановить наплыв воспоминаний, затопляющих разум. Они с Касси росли вместе. Касси заботилась о ней, любила ее и научила ценить дружбу. Конни с трудом заставляла себя держаться на ногах, а Дэйви все говорил и говорил не умолкая.