– Знаете что, – сказал он, постукивая по стеклу перед четвертой птицей, – я бы не хотел как-нибудь случайно перейти ему дорогу.
– Corvus corone, – машинально проговорила Конни, разворачивая клочок бумаги, который все еще держала в руке, и читая: «галка, сорока, грач, ворон».
Четыре названия. Четыре птицы.
– Что-нибудь интересное? – спросил Дэйви, глядя на листок.
– Не знаю, – честно ответила Конни.
На минуту мальчишка примолк.
– А во́роны ведь тоже летают стаями? – спросил он наконец. – Я знаю, что это нечасто бывает, но, когда они собираются вместе, это к чему?
Конни снова взглянула на витрину: четыре птицы. Они должны символизировать четырех человек? Членов Клуба врановых?
– К покойнику, – сказала она. – Стаи воронов слетаются на мертвые тела.
Глава 37. «Бычья голова». Фишборн
Было два часа ночи. Последние посетители давно ушли, и Грегори Джозеф остался единственным на весь бар.
То, что Вера лежит рядом в сарае, его не смущало. Завтра поможет отнести гроб в церковь, и все дела. Он понятия не имел, кто ее убил – эти следы на шее, – но предполагал, что это кто-то из тех, кто был на кладбище. Он видел, как она несла клетки в церковь. Она была еще жива и здорова в одиннадцать часов, когда надевала пальто, а после он потерял ее из виду.
Ему было жаль, что так вышло. Птаха всегда была слегка тронутой, разве что после лечебницы в Грейлингуэлле на какое-то время пришла в себя, однако вреда от нее никогда никому не было.
Он взглянул на свои ободранные костяшки пальцев. А не мог ли Уайт иметь к этому какое-то отношение? Он ведь был там, под дождем, той ночью. Учитывая то, что Джозеф теперь знал о нем, вполне возможно. И Гиффорд тоже там был, что еще подозрительнее. Вера не могла пролежать в воде неделю, это очевидно, и если ее прикончили в ту ночь, то где держали тело? И если это не связано с Гиффордом, то как она оказалась так близко к Блэкторн-хаус? Концы с концами никак не сходились.
Джозеф выпустил в воздух последнее кольцо дыма и погасил сигарету. Затем откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и попытался уснуть.
Через несколько секунд глаза его распахнулись.
Кто-то ходил в зале для чистой публики внизу. Джозеф тут же вскочил на ноги. Сторожем он не нанимался, но Пайн разрешил ему спать здесь в обмен на то, что он будет присматривать за помещением, пока не найдет другую работу.
Теперь до него донесся безошибочно узнаваемый звук стакана, снятого с полки над насосами. Вряд ли грабитель стал бы околачиваться по бару в поисках выпивки. Джозеф неслышно прокрался по половицам и вниз по лестнице – босиком, держа ботинки в руках. Задержался у подножия лестницы только на минуту, чтобы снова обуться.
В свете луны Джозеф увидел, что никаких признаков взлома на входной двери нет. Все окна закрыты; вроде бы ничего не сломано и не повреждено. Единственным звуком, который он слышал, был стук дождя по стеклу – словно мелкие камешки бросают.
Джозеф протянул руку и, не показываясь из укрытия, толкнул дверь. Ничего. Он выпрямился и заглянул в комнату.
У стойки стояла одинокая фигура со стаканом в руке.
Джозеф с облегчением вздохнул и вошел в салон.
– Все в порядке, сэр?
Кроутер не оглянулся.
– Где вас весь день носило, Джозеф?
– Извините, – сказал он, удивленный недружелюбным тоном Кроутера. – Я не знал, что я вам нужен.
– Важная работа?
– Работа, за которую платят. Неподалеку от Апулдрама, – сказал Джозеф: он не видел необходимости что-то скрывать. – Помогаю одной леди с переездом в новый коттедж.
– Леди? Как ее зовут?
– Не знаю, – ответил Джозеф, глядя Кроутеру в глаза. – Разговор об этом не заходил, а я не спрашивал.
Он наблюдал за тем, как Кроутер допивает последний глоток, идет за стойку и наливает еще стакан.
– Почему вы, Джозеф? Как она узнала о вас?
Джозеф помолчал.
– Точно не знаю, мистер Кроутер. Частная рекомендация, должно быть. – Он прищурил глаза, не понимая, что происходит и почему Кроутер, обычно любезный, сегодня в таком гневе. – Что-то не так с моей работой, мистер Кроутер? – спросил он. – Все, что вы просили меня сделать, я сделал.
Кроутер глотнул из стакана.
– Вы знаете, где доктор Вулстон? Выяснили что-нибудь?
– Никто не знает. Ни тот малый, его клерк, ни кто другой.
Кроутер продолжал тем же усталым голосом, будто Джозеф ничего не говорил:
– И вы не знаете, почему наш приятель Пенникотт без конца что-то вынюхивает?
– Пенникотт? – искренне удивился Джозеф.
– Да, Пенникотт. Сегодня днем он был в Блэкторн-хаус. Что вы могли бы заметить сами, если бы следили за домом, а не обдирали какую-то таинственную леди в Апулдраме. – Он выдержал паузу. – Очевидно, выясняет, где находится доктор Вулстон. Пирс сообщил о его исчезновении.
У Джозефа чуть сердце не выскочило, хотя голос остался ровным.
– Да?
– Это все, что вы можете сказать, приятель? – В полумраке бара Джозеф ощутил всю силу гнева Кроутера. – Советую вам говорить правду. Джозеф, вы знаете, куда подевался доктор Вулстон?
Джозеф сумел выдержать его взгляд.
– Нет, сэр. Не видел его с тех пор, как он ушел со старой соляной мельницы в среду днем.
– Он сказал, куда направляется?
– Нет.
– А Гиффорд? Вы выяснили что-нибудь о его местонахождении?
Джозеф нахмурился.
– Вроде бы его дочь сказала, что он отдыхает после болезни где-то у друзей?
Кроутер рассмеялся.
– И вы поверили? Одним словом, в итоге, несмотря на весьма щедрое вознаграждение, вы так и не сумели ничего выяснить.
Джозеф почувствовал, как в нем вспыхнул гнев, однако сумел придержать язык.
Кроутер осторожно поставил стакан на стойку.
– Я хочу знать, где Вулстон. Я хочу знать, где Гиффорд. Понимаете?
– Да, сэр.
Кроутер повернулся и вышел. Джозеф слышал, как открылась и снова закрылась дверь гостиницы. Он глубоко с облегчением вздохнул. Впервые его охватило дурное предчувствие, заставлявшее усомниться, правильно ли он поступает. А что было бы правильно?
Грегори Джозеф задумался еще на мгновение, а затем отогнал от себя укоры совести. Что выгодно, то и правильно. По этой философии он жил уже давно, и в целом она недурно ему служила. Заботься о себе любимом, а другие пусть сами о себе позаботятся.
Но, поднявшись наверх, он понял, что что-то изменилось.
Глава 38. Блэкторн-хаус. Фишборнские болота
Три часа утра.
Конни сидела все в том же кресле, слушая, как дождь барабанит в окно. Тяжелый, нестихающий, равномерный. Ветер выл, налетал порывами и свистел в трубе, нагоняя в гостиную холод и сырость. Серебристый полумесяц бросал призрачный свет на бурную воду, бегущую в ручей с приливом.
Конни окинула комнату взглядом. Дэйви спал, свернувшись калачиком на диване и закрыв лицо тонкими руками. Мэри дремала на стуле с прямой спинкой возле кушетки, на которой тихо и мирно лежал Гиффорд. По крайней мере, на какое-то время он освободился от тревожного, мучительного прошлого.
Конни вытянула шпильки из прически и распустила волосы. Хотелось отдыха, но беспокойные мысли не давали покоя. К тому же ей было зябко, хотя она подозревала, виной тут не температура в комнате: холод идет изнутри. Мэри разожгла огонь в камине, но он уже давно погас.
Конни прислушалась и услышала отдаленный раскат грома. Дождь усилился, сильный порыв ветра ударил в угол дома, отчего он, кажется, заскрипел и закачался. Вдалеке, над морем – вспышка молнии.
Конни ждала, когда же ночь откроет свои тайны. Пыталась услышать разгадку того, что кроется в темноте.
В полусне к ней вновь пришел тот кошмар, который уже раза два посещал ее в прошлом. Только теперь она знала, что это был не кошмар. Не игра воображения. Это была правда, воспоминание о чем-то ужасном и реальном, чему она стала свидетельницей.
Белая кожа, синие губы, волосы цвета осени веером раскинулись по деревянному полу…
Кровь, кожа, кости.
Стеклянная комната, свет свечи мерцает, отражается, преломляется. Аромат духов, мужского желания и сигарного дыма.
Черные маски, одна черно-белая: галка, сорока, грач, ворон. Вокруг сверкающее стекло и блестки, перья, бусы и аромат хереса, разлитого по старому деревянному полу.
И что-то еще – крещендо шума, запахов и дикости.
Жар, кровавый след на полированном дереве. Обладание. Плоть к плоти. Насилие, жестокость, зверство.
Конни вспомнила себя, двенадцатилетнюю – она тогда уже все понимала, и все-таки не понимала. Вспомнила, как глядела вниз поверх перил на темный полумесяц – полукруг из пальто и мужских спин. Выходные туфли, лакированная кожа. Касси кричит, колотит руками по воздуху, пытается остановить их.
Оглушительная, внезапная тишина – жизнь угасла. Задушена. Желтая лента в руках мужчины.
Страх, переходящий в гнев. Конни понимала, что так нельзя, что она должна помочь. Должна спасти подругу от этих черных бровей и клювов, от желтой ленты, туго стянувшей шею Касси.
Кожа, кости, кровь.
Конни кричит и бежит вниз. Срывается с лестницы в темноте, и следом – долгое, долгое, долгое падение. Свободное поначалу – просто полет. В невесомости.
Удар головой о каменный пол у подножия лестницы. И больше ничего. Все исчезло в один миг.
Невинность, любовь, дом, безопасность. Все исчезло.
Конни сама не помнила, как очутилась на ногах. Резко, неожиданно ее согнуло пополам от горя. Судорогой скрутила память о Касси, подруге и наставнице. Память о том, что когда-то о ней заботились, берегли и лелеяли. Осознание того, что она потеряла. Что у нее отняли.
После света – тьма. После любви – молчание. Лишь тоскливое биение ее детского сердца, оставшегося в одиночестве. Конни крепко обхватила себя руками. Это чувство утраты было привычным. Часто оно подкрадывалось к ней в предрассветные часы – подразнить видениями того, какой могла бы быть ее жизнь. Она всегда думала – может быть, это все из-за того, что она никогда не знала своей матери?