в гневе. Тогда Конни оставалось только держаться от него подальше.
Он засмеялся. Громким смехом, в котором не было ни веселья, ни радости.
– Пожалуйста, – грустно сказала Конни, – подойди и сядь здесь, со мной.
– Синее… думал, это она, а это призрак… – Он запнулся. – Получил письмо, там сказано… Как она могла умереть? Не понимаю. Столько ждала, и вдруг…
Ему все труднее становилось держать равновесие. Теперь он переминался с ноги на ногу, пытаясь с помощью этих неуклюжих шагов на месте удержаться в стоячем положении, а затем, шатаясь, ввалился через порог на террасу. Конни бросилась к нему, готовая подхватить его, если он упадет.
– Кровь…
Широко распахнутыми глазами Конни испуганно и завороженно смотрела, как отец беспомощно водит в воздухе рукой и наконец тычет пальцем ей в рукав. Она опустила взгляд и увидела пятно на манжете рубашки.
– Помнишь, я нашла галку, – терпеливо сказала она. – Красивого самца. Без единого пятнышка. Я была в мастерской. Понимаешь?
Ей удалось взять его за руку и наполовину подвести, наполовину подтащить к садовому креслу. Ивовые прутья застонали под неожиданной тяжестью, но отец откинулся на спинку и остался сидеть.
– Вот так, – проговорила Конни со вздохом облегчения. – Сейчас принесу нам чаю. Сиди здесь. Ни о чем не беспокойся.
Ей не хотелось, чтобы служанка видела его таким. Мэри была не дурочка, она прекрасно понимала, в чем беда с Гиффордом, но Конни не хотела ставить его в унизительное положение. Нужно было исхитриться дать ему чего-нибудь успокаивающего и, пожалуй, немного поджаренного хлеба с маслом. Кроме того, придется как-то стянуть с него грязную одежду. Заставить его вымыться не в ее силах, но, если удастся уговорить его попозже прилечь отдохнуть в гостиной, можно будет, по крайней мере, зайти в его комнату и убрать там. Конни содрогнулась, представив, в каком состоянии должна быть комната после этих семи дней.
– И по преданью древних лет… – пробормотал Гиффорд. Это звучало как нечто среднее между пением и рычанием. – Все сбудется точь-в-точь…
Конни насторожилась. Это были те самые стихи, что пришли в голову ей самой на сыром темном кладбище. Она присела возле его стула.
– Где ты это слышал, отец? – спросила она, стараясь говорить спокойно. Полузабытая классная комната, голос, читающий вслух… Она схватила его за руку. – Ты можешь мне сказать?
– Школа, уроки… которые в конце концов так ни на что и не пригодились. – Он глубоко вздохнул. – Да-да, вот так. Мел… Опять в школу. И никаких тебе птиц, пока уроки не кончатся…
Глаза у него начали закрываться. Конни встряхнула его. Нельзя было дать ему замолчать теперь, когда он наконец-то заговорил. Заговорил об ушедших днях, забыв, что она ничего этого не помнит.
– Две маленькие птички сидели на стене… Нет, не так. – Он замахал руками в воздухе перед собой. – Улетай же, Питер, улетай же, Пол.
Конни повторила те, прежние строчки, надеясь вернуть его к первоначальному ходу мыслей.
– «Теперь, – красотки был ответ…» – процитировала она. – Так начинается? Помнишь?
– Не помню, – пробормотал он. – Красотка, ну да…
– Напомни мне, – тихо проговорила Конни, сдерживая отчаяние в голосе, чтобы он не очнулся и не вернулся в настоящее. – Напомни, как там дальше.
Если он знает те же стихи, то, может быть, канувшие дни еще не безнадежно утрачены. Если у них есть одно общее воспоминание, почему бы не найтись и другим? Но Гиффорд уже сидел молча, с бессмысленным выражением на лице.
Конни закрыла глаза, пытаясь вытянуть из запертой на ключ памяти, словно нить Ариадны, те слова, которые когда-то, видимо, знала наизусть. Постаралась взять себя в руки и вспомнить – голос большой девочки и свою детскую руку, выводящую буквы на странице, чтобы лучше запомнить стихи.
– «Теперь, – красотки был ответ, – святого Марка ночь…» – Она сжала его руку. – Дальше ты.
– В полночный… в полночный час из года в год… – Слова были запинающиеся, невнятные, сливающиеся в одно, но Конни знала, что они – те самые. – Пробил… – пробормотал он.
Конни произнесла следующее двустишие, потом снова Гиффорд: вспоминали сначала первое слово, оно тянуло за собой строчку, и так они вдвоем дочитали стихотворение до конца.
– «Средь мертвой тишины». Вот так, – сказала она. – Вот и хорошо.
Гиффорд кивнул.
– Очень хорошо. – У него вырвался короткий легкий смешок. – Даже отлично.
Конни глубоко вздохнула, понимая, что вот он, подходящий момент, но опасаясь, что, если вдруг скажет что-то не то, или пусть даже то, но не так, то чары развеются и Гиффорд придет в себя.
– Как замечательно, что мы еще помним это через столько лет, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал как можно беспечнее и ровнее. – Молодцы мы с тобой, правда?
Она видела, что борьба и смятение оставили его. Плечи были расслаблены, грязные руки неподвижно лежали на коленях. Глаза закрыты.
– Через столько лет… – повторила она, отчаянно пытаясь не дать ему погрузиться в сон.
Он вновь рассмеялся, на этот раз с теплотой.
– Она заставляла тебя твердить это без конца, – сказал он. – Стихи, поэзия, рифмы – это был ее конек. «Хорошая гимнастика для ума» – так она всегда говорила.
Конни едва не лишилась дара речи. Сердце у нее забилось сильнее.
– Кто говорил?
– Я всегда тебя слышал. И в музее слышал. Как ты учишь уроки. Окна открыты… «Хорошая гимнастика для ума, Гиффорд». Была тебе все равно что сестра.
– Кто? – снова спросила Конни.
Но он уже улыбался, и глаза у него были крепко закрыты. Конни понимала: он забылся в нежных объятиях прошлого, отгородившись от всего, что мучило и тревожило. Она чувствовала, что поступает жестоко, пытаясь вернуть его в настоящее, но ей нужно было знать. Тщательно следя за тем, чтобы голос звучал все так же тихо и мягко, она спросила по-другому:
– Где она сейчас?
На мгновение ей показалось, что он не слышит. Затем краска сошла с его лица, и выражение его изменилось. Стало тревожным.
– Нет ее. Письмо вот получил. Умерла, говорят. Все напрасно.
– Кто умер, отец?
Жуткий вопль сорвался с губ Гиффорда. Он вдруг вскочил со стула, словно его ударили. Руки беспомощно повисли вдоль тела. Конни в испуге отпрянула.
– Она здесь? – вскричал он с вытаращенными от ужаса глазами. – Да?
– Все в порядке, – поспешно проговорила Конни, видя, как он молотит по воздуху сжатыми кулаками. – Здесь никого нет. Только мы. – Ей удалось поймать его запястья. – Только мы, как всегда.
В один внезапный момент просветления Гиффорд встретился с ней взглядом. Увидел ее такой, какая она есть, не сквозь пьяный или еще какой-нибудь дурман. Ее, Конни. Затем его глаза затуманились. Горе, вина, боль – такая тяжкая, что никогда не оставляла его.
– Кто она? – спросила Конни. – Пожалуйста, отец. Скажи мне. Пожалуйста.
– Не вспоминай! – выкрикнул он.
Прежде чем Конни успела его остановить, Гиффорд тяжело шагнул через порог в гостиную, прошел, шатаясь, от рояля к креслу, к перилам, и следом раздался стук резко захлопнувшейся двери в спальню.
Конни опустилась на низкую каменную ограду, отделявшую террасу от сада, и положила руки на колени. Она ненавидела такие сцены. Ей было отчаянно жаль отца, и в то же время она злилась, что он довел себя до такого состояния.
Но в этот раз самым сильным чувством было облегчение. Чутье ее не подвело. Что бы ни случилось на кладбище, это глубоко подействовало на него.
«Она здесь?»
Тот самый вопрос, который она слышала в полночь на кладбище. И новое имя. Отец не раз называл Конни чужими именами, когда напивался, но имени Касси она, кажется, до сих пор не слышала. И выговорил он его так четко, без запинки.
Яркие воспоминания о любви, заботе. Не о несчастной матери, которой она не знала, а о ком-то еще – о той, что учила ее и лелеяла, как сестру.
Конни вновь заглянула в темную гостиную через французские окна. Ей хотелось пойти за отцом, но она понимала, что это бессмысленно. Либо он уже спит мертвым сном, а когда проснется, не вспомнит, что делал и говорил. Либо (хоть она и надеялась, что это не так) ищет утешения в бренди – пытаться залить им черноту в душе. В этом случае ее шансы узнать что-нибудь еще сведутся к нулю.
Конни встала, расправила юбки, взяла кофейную чашку и блюдце. День клонился к вечеру. Если не вернуться в мастерскую, галка пропадет.
Последние слова отца перед тем, как он, шатаясь, вышел из комнаты – кому они были адресованы, ей или себе?
«Не вспоминай».
Глава 6. Солтхилл-роуд. Фишборн
Гарри Вулстон был единственным, кто вышел на станции Фишборн.
Крошечная станция представляла собой всего лишь две узкие полоски платформы. Затерянная посреди полей, она была окружена деревьями, на которых гнездились какие-то черные птицы. Грачи, что ли? Каких-нибудь полторы мили от Чичестера, а самая настоящая деревня.
Машинист дал свисток. Столб дыма. Кочегар, стоявший на подножке, приподнял шапку перед Гарри, когда паровоз тронулся с места. Рельсы загудели.
Гарри уже жалел о том порыве, который пригнал его сюда. Время за полдень, а его занесло в какую-то глушь. Он огляделся в поисках носильщика или еще кого-нибудь, у кого можно узнать дорогу, но вокруг не было ни души.
Гарри прошелся вдоль платформы. Когда он уже готов был выйти на дорогу, дверь сторожки отворилась, из нее, прихрамывая, вышел дряхлый старик в железнодорожной форме и стал поднимать шлагбаумы. Один, другой, третий… Дело было долгое.
– Мне нужна таверна «Мешок», – сказал Гарри.
– Это прямо, – сказал сторож, указывая на юг. – Все время прямо, до самого конца Солтхилл-роуд.
– Это и есть Солтхилл-роуд?
Сторож кивнул.
– Как дойдете до главной дороги, повернете налево. Такому молодому человеку, как вы, – минут пять ходьбы. А то и две. Первая таверна – «Бычья голова», это не то, что вам надо. Идите себе дальше по дороге, мимо методистской церкви, и там увидите почтовое отделение. «Мешок» там как раз рядышком, через дорогу. Мимо не пройдете.