Гарри двинулся по узкой улочке. Земля под ногами раскисла после нескончаемых дождей, но кусты вдоль дороги разрослись пышно, радуя глаз.
Бутень высотой ему по плечо. Гарри не интересовался природой – он был не столько пейзажистом, сколько портретистом, – но не мог не оценить богатства цветов. От сочной темной зелени до филигранных серебристых листьев, желтых лютиков и чистотела. Время от времени эту палитру разбавляло дерево с изумительными листьями цвета бордо. Он вспомнил картину на мольберте у себя в мастерской – женщину, безжизненно замершую во времени, – и понял, что промахнулся с оттенком кожи. Слишком розовый, без углублений и теней. Безжизненный.
Гарри шел и шел, все думая о своем неудачном портрете. Мимо маленького белого домика, мимо здания с кремневым фасадом на углу главной улицы. Прачечная, судя по всему. Клубы пара, запах горячего накрахмаленного белья… А, вот еще что. Чепец женщины отвлекает внимание от лица. Она вышла похожей на манекен, а не на живого человека. Может, если приглушить цвет, сделать его бледно-голубым или зеленым, это сместит акцент?
Он свернул налево и двинулся на восток по главной улице, если ее можно было так назвать. Здесь летние домики прятались между большими участками земли с современными домами из красного кирпича. Он увидел «Бычью голову» – на южной стороне улицы, как сторож и говорил. Большое островерхое здание с красивым фасадом, с несколькими деревьями рядом и низким деревянным амбаром, покрытым соломой, выглядело довольно привлекательно.
На углу у кондитерской собралась стайка ребятишек. Девочки в пелеринах с оборками поверх платьиц, волосы перехвачены сзади лентами; у мальчиков из-под курток торчат засаленные воротнички.
Гарри остановился напротив «Мешка», на другой стороне улицы. Если кебмен не соврал, это должно быть то самое место. Но мысль о том, что у отца может быть назначена встреча с кем-то в этой захолустной таверне, в баре для рабочих, казалась дикой. Его отец был человеком щепетильным. Из тех, кто скорее подложит платок на скамейку в парке, чем рискнет осквернить свое пальто хоть самым маленьким пятнышком. А когда Гарри иной раз выходил к обеду, не отмыв как следует руки от краски, старик начинал ерзать на стуле и с трудом удерживался от замечания. Гарри улыбнулся с теплотой. Джон Вулстон был предсказуем, как часовой механизм. Он никогда не поступал необдуманно; был чопорен и скучноват, все делал по инструкции. Настоящий викторианец в своих взглядах. Повиновение, респектабельность, чувство долга, все продумано до последней буквы.
И тем не менее Гарри сейчас стоял у входа в сомнительного вида заведение в Фишборне и гадал, там его отец или нет.
Улыбка пропала с его лица.
У таверны не было ничего похожего на кеб, только неуклюжая двуколка с запряженным в нее мулом. В тени стояла компания из пяти-шести мужчин – кепки, обветренные лица, короткие рабочие куртки. У их ног дремал черно-подпалый терьер, не обращая внимания на опасные копыта и колеса.
Гарри стоял в замешательстве. Если он войдет, и отец его увидит, будет ясно, что он ехал за ним из Чичестера. И тогда, что бы ни делал там отец – пусть даже это окажется безобидная игра в домино, – ситуация выйдет неловкой для них обоих.
Понимая, что привлекает внимание, Гарри прошел дальше, к окраине деревни, где дома кончались. Там он пересек улицу и побрел обратно по южной стороне. На ней был симпатичный низенький коттедж, стоявший торцом к дороге, и несколько солидных домов. В самом конце – довольно красивый белый дом с собственной конюшней и каретным сараем. Стоящий за кованой решеткой, в окружении высоких деревьев и кустов, с квадратным портиком, он выходил почти на самую улицу.
Гарри остановился и закурил, раздумывая, что же, черт возьми, делать дальше.
Конни вернулась к галке, надеясь, что оставила ее не слишком надолго.
Выходя из мастерской, она прижала галочью голову и крылья к тушке и накрыла ее тряпкой, чтобы шкурка не пересохла. Но между шкуркой и обнаженной плотью на кончиках крыльев могло незаметно проникнуть сколько угодно паразитов, неразличимых простым глазом. Только если птица начнет разлагаться, это станет очевидным.
Конни повертела галку в руках, тщательно оглядела со всех сторон и решила продолжать. Мясо не липло к пальцам, а сама птица была великолепна. Конни не хотелось, чтобы она пропала зря. Пришло время начать превращение этого мертвого тельца в нечто прекрасное, в то, что будет жить вечно. Внутренняя сущность птицы, сохраненная благодаря ее мастерству и умению, воплощенная в одном-единственном мгновении.
Бессмертная.
Конни сбрызнула шкурку птицы водой, чтобы та не съежилась и не лопнула, и продолжила работу с того места, где остановилась до обеда. Она продвигалась вниз по позвоночнику, скальпель поскрипывал, когда она счищала мясо с костей, жир с хрящей и вытирала о край газеты крошечные перышки. Белая хвостовая кость и острый кончик правого крыла, словно срезанные под углом – деталь, говорившая о том, как умерла эта птица. Конни подозревала, что ее подстрелил егерь в Старом парке, но у галки еще хватило сил прилететь умирать домой. Конни нашла ее на земле у куста боярышника. Потребуется немалое мастерство, чтобы замаскировать покалеченное крыло, когда придет время набивать и монтировать птицу.
Конни еще не отошла от потрясения после сцены с отцом – и от его нечаянных проговорок, и от дразнящих намеков на то, сколько еще он мог бы рассказать ей, если бы захотел. Но она понимала, что нельзя позволять себе слишком погружаться в эти мысли. Когда она взволнована или расстроена, больше риска провалиться сквозь трещину во времени. Эти обессиливающие тревожные эпизоды помутнения рассудка были причиной, по которой отец не отдал ее в школу, когда она оправилась после несчастного случая.
Конни начала сдирать кожу с шеи и наконец дошла до черепа. Эта была самая нелюбимая ею часть процесса. Структура ткани и запах напоминали о том, что без смерти не было бы новой формы жизни. Не было бы красоты.
Конни задумалась, стоит ли пытаться продать галку, когда та будет готова, – при условии, что она останется довольна своей работой. Последний заказ был осенью – чучело грача для цирюльника из Чичестера, которому хотелось поставить в витрину что-нибудь необычное, что привлекло бы внимание клиентов, – и, хотя отец упорно не желал говорить с ней об их финансовых делах, Конни подозревала, что никакой заработок не будет лишним.
Она вздохнула, размышляя, как бы проделать это без ведома отца. Но, по правде говоря, какая бы судьба ни ждала ее творение, успокоение приносила сама работа. Когда Конни оставалась в мастерской одна, она чувствовала себя по-настоящему собой. Они с птицей вместе работают над созданием чего-то нового и необычного. Процесс был наградой сам по себе. Снятие шкурки, чистка, набивка помогали укрепиться в чем-то осязаемом, ощутить связь с реальным миром.
Конни отложила скальпель и взялась за щипцы. Прижав ободранную галочью голову к столу, она вставила кончики в левую глазницу и сжала. Сначала, как всегда, глазное яблоко держалось крепко. Затем оно выскочило, и следом вытекла струйка чернильно-темной жидкости. Круглый с трех сторон, с четвертой, той, что ближе к глазнице, глаз был приплюснутым и по форме напоминал ягоду черники. Конни положила его на стол, рядом с тонкой черной полоской птичьего языка.
Правый глаз вышел легче. Закончив, Конни завернула все это в клочок газеты и бросила в ведро.
Ну вот, худшее позади. Конни вздохнула, стараясь не втягивать ядовитый запах слишком глубоко в легкие. Тупым ножом вырезала прямоугольник на затылке. Потом теми же тонкими щипцами начала осторожно вытягивать серое вещество галочьего мозга из отверстия. Постепенно, потихоньку – дело хлопотное и грязное. Она опустила плечи и покрутила шеей, зная, что скоро все закончится.
Сейчас она вымоет и законсервирует птицу. А потом, завтра, начнется процесс возвращения ее к жизни.
Кровь, кожа, кости.
Модюи, однако, не указал никаких методов консервации. Окуривания серой казались ему незаменимым средством для уничтожения вредных насекомых. Однако сера действует слишком сильно, она разрушает и сами шкурки… их верхние слои оказывались пережженными; сернистый пар превращал красный цвет в грязно-желтый, желтый под его воздействием тускнел, синий уходил в черноту, пачкались футляры и даже стекла, которыми их накрывали.
В последние недели трудно было не обнаружить себя, – едва ли не самое трудное в этом долгом и ужасном предприятии. Было время, когда оставалась еще возможность рассказать и другую историю. Но мне не хватило смелости, и момент ускользнул.
Среди мертвых – все эти долгие, долгие годы. Запах серы и могилы. Запах гниющей, не законсервированной плоти. Темное стекло. Они запятнали красоту этого места. Разрушили все, что в нем было прекрасного, погрузили в темноту.
Старые грехи отбрасывают длинные тени.
Первые шаги на этом пути сделаны, и теперь у меня нет другого выхода – только идти по нему до конца. Эта история началась и закончится на кладбище, там, где лежат и копошатся в стылой земле кости, пауки и черви. Я даю каждому шанс поступить по совести. Шанс возместить ущерб.
Я не верю, что они ко мне прислушаются.
Я не прошу ни оправдания, ни сочувствия. Это не попытка смягчить твое отношение ко мне жалостью, печалью или раскаянием. Они сами выберут свою судьбу, и я не жду, что они сделают правильный выбор.
Я слежу за тобой.
Глава 7. Блэкторн-хаус. Фишборнские болота
Крик нарушил тишину в мастерской.
Конни уронила щипцы. Новый крик – и она вскочила на ноги. Первым чувством был страх за отца, но потом она поняла, что звук доносится снаружи. Это не Гиффорд, это Мэри.