Она не могла ответить. Чувствовала идущий от Лени холод, вдыхала его запах – чужой, неприятный, отталкивающий. Пахло сырой землей, мокрыми гниющими листьями, подвалом воняло, стоячей водой.
Муж прижался губами к губам Клавы, пытаясь продвинуть свой язык ей в рот. Это было омерзительно, и она закричала, вновь обретя способность двигаться, попыталась оттолкнуть его, но объятия были сильными, цепкими, не вырвешься. Ощутив прикосновение языка – липкого, длинного, похожего на скользкого угря, Клава забилась, забарахталась, а потом почувствовала, что сознание уплывает.
«Вот и хорошо», – успела подумать она.
В себя пришла от стука в дверь. Колотили и звали ее, кажется, несколько человек, на разные голоса. Клава повертела головой, пытаясь сообразить, что произошло. Обнаружила себя в большой комнате, на диване. По всей вероятности, уснула с вечера, пока телевизор смотрела, до спальни не дошла.
«Леня!» – ударило в голову.
Комната была пуста. Настенные часы показывали половину седьмого утра. Муж на работу ушел, наверное.
«Или мне все приснилось?»
Да нет, не приснилось: вот и вчерашний ужин, принесенный мужу, на столе стоит. А две коралловые бусины, которые она не успела подобрать, так и лежат на полу, возле ножки стула.
– Клавочка! Ты что, спишь? Открывай! С тобой все хорошо?
Голоса соседей раздавались громче и громче.
Надо пойти, открыть. Чего их всех принесло в такую рань?
Открыв дверь, спросив, что случилось, Клава услышала самую страшную весть в своей жизни.
Ее муж, любимый Леня, ребенка от которого она носила в своем чреве, трагически погиб. Разбился на машине. Несчастный случай, скончался на месте; это произошло еще вчера ближе к ночи, но аварию обнажили не сразу.
Перед Клавой стояли какие-то люди с Лениного завода, они пришли сообщить, помощь оказать новоявленной вдове.
– Горе какое! – причитала соседка.
Клава ничего не понимала.
– Но как же… Этого быть не может! Ленечка же вчера вернулся, домой пришел!
– Дело такое, торопился, скорее домой попасть хотел, занесло, – бубнил один из коллег Лени.
Потом были похороны, которых Клава почти и не помнила. Кто-то что-то говорил, ее куда-то вели, усаживали на стул, подносили то воду, то пахучие капли, то блины с кутьей.
Через пять дней после похорон заболел живот, точно ножом пырнули. Кровь полилась, а Клава смотрела, не понимая, не принимая, и думала, неужели столько крови может быть в человеке?
Ребенка спасти не смогли. Да и некого было спасать. Он был уже мертвым в утробе.
– «Это ведь он убил его, понимаешь? Тот, что приходил тем вечером», – говорила мне Клава. – Бабушка снова всхлипнула. – Она пришла ко мне – на себя не похожая. Похудела килограммов на десять, высохла вся. Кожа желтая, глаза горят, руки трясутся. Седины полная голова. Был человек – и нет человека. Клава мне все в подробностях рассказала. Я не знала, как в такое верить. Разве могут мертвые приходить? И почему он зла тебе и ребенку хотел, спрашиваю, ведь он вас так любил!
А Клава засмеялась безо всякой радости и отвечает: «В уме ли ты, Нюра? Разве это мой Леня был? Нежить ко мне заявилась, демон, черт. Бес проклятущий принял облик мужа моего покойного. Я сразу-то не сообразила, а теперь уж наверняка знаю».
– Ты поверила ей? – спросила я бабушку.
– Как тебе сказать… В такое поверить сложно. Клава правду говорила, не врала, это сразу было видно. Но ведь то, что Клава верила, не говорит о том, что ей не могло почудиться. Она так любила Леню, так ждала их малыша, а разом двоих потеряла. Могла навыдумывать себе всякого. Только вот…
Бабушка замялась.
– Только что? – поторопила я.
– Наши дома стоят друг против дружки, из моих окон видны окна дома Клавы. Это сейчас у меня сирень и черемуха разрослись, а тогда кусты низенькие были. Я не подглядывала к ним в окна, не подумай дурного! Но один раз упал взгляд, и видела я, что они стоят рядышком, в обнимку. Клава и Леня. Он это был, точно он! Я, помню, еще подумала, надо же, примчался ночью, а ведь должен был с утра. Подумала и спать пошла. А утром узнала… Никому я про это не говорила, старалась убедить себя, что и мне померещилось. Тяжело, очень тяжело и страшно в подобные вещи поверить.
– А что же Клава?
– Клава так и не оправилась от потрясения. Все больше и больше погружалась в свое безумие, как в темный омут. Работу бросила, дома осела. Поначалу мы общались, но потом она стала замыкаться все больше, от людей прятаться. Страх у нее появился, что будет она с кем-то говорить, общаться, а это, может, и не человек вовсе, а снова бес, нежить ее морочит. Я как-то заикнулась, может, ко врачу сходишь, пусть таблетки какие-то для сна дадут, для успокоения. А Клава прямо вызверилась, завизжала, мол, вдруг и ты – не ты, добренькой прикидываешься, а сама – демоница, хочешь мне отраву скормить?! Больше не приходила ко мне, к себе в дом не пускала. Так и кончилась наша дружба. Я не обижалась – какие обиды? Жалела только, что помочь ничем не могу. Мать Клавы вскоре померла, отца они давно уж похоронили, осталась Клава совсем одна. Соседи, друзья, все один за другим отвернулись, да она и сама ото всех шарахалась. Так и превратилась постепенно в городскую сумасшедшую. История ее забылась, никто уж теперь и не знает, что случилось с Клавдией, какая она прежде была.
Бабушка еще долго вздыхала, плакала, а после стояла перед иконами.
Назавтра были похороны, и я пошла на них, хотя раньше и не подумала бы об этом. Лицо Клавдии в гробу было мирным и немного торжественным. Морщины разгладились, на губах появилась улыбка, и я теперь могла представить ее молодой красавицей, о которой рассказывала бабушка. Смерть, забрав к себе Клаву, успокоила ее тревоги, избавила от тяжкого бремени памяти, страха, разочарований.
«Наверное, теперь она наконец-то увидела своего Леню – настоящего», – подумала я.
Мне было стыдно, что я относилась к этой страдающей женщине с такой неприязнью, не попыталась понять ее боли, не задала бабушке ни одного вопроса о ней. Мы часто поступаем так, не разобравшись, а после жалеем о своем равнодушии.
Глядя на восковое лицо Клавдии, я пообещала себе, что впредь постараюсь быть внимательнее к людям… В том числе и для того, чтобы вовремя распознать беса.
Оно меня мучает
Данила никогда не признался бы в этом жене, не произнес этого вслух, но ее сестра Нюся его жутко раздражала. И имя-то какое! Превратить Анну в Нюсю – это ж надо! Но она была именно что Нюся: квелая, вечно какая-то поникшая, губки куриной гузкой скорбно поджаты, бровки домиком, в глазах – вселенская тоска и боль за несовершенство мира.
Говорила тихим голосом, шелестящим, как осенние листья, в любую погоду куталась в шали, носила темные длинные юбки и блузки-балахоны в сочетании с деревянными бусами, пестрыми шарфиками и платочками, что делало ее похожей на слегка двинутую монашку.
Вместе с тем Нюся была требовательна и капризна, но особым образом: все окружающие почитали своим долгом опекать неприспособленную, не от мира сего женщину, а она ими бессовестно помыкала, как бы вовсе этого не сознавая.
Жена Данилы, Лена, была моложе сестры на три года, но с детства повелось так, что считалась за старшую. Вся домашняя работа, которую мама поручала, всегда была на ней. Ведь если Нюся начнет готовить, то каша или яичница у нее пригорят, молоко убежит, суп получится пресный и переваренный. Уборку в квартире станет делать – только грязь размажет, отправится в магазин – отвлечется на что-то и забудет, зачем шла, еще и деньги потеряет по дороге.
Вот Нюсю и опекали – сначала родители вдвоем, потом, после развода, мама, а теперь, когда за мамой самой уход нужен, Лена. У Данилы и Лены сын подрастал, девять лет, но и то был более самостоятельным, чем Нюся.
Вечно ей то одно требовалось, то другое. Работала Нюся в архиве, бумажки перекладывала, как считал Данила, а если денег не хватало, так сестра подкидывала. Лена думала, муж не догадывается, но он знал и бесился, хотя пока молчал.
Как раз сегодня у Нюси были все шансы исчерпать его терпение, заставить высказать, что он о ней думает.
Был вечер пятницы. Данила только что вернулся с работы, сел за стол. Лена запекла мясо с картошкой по его любимому рецепту. Завтра и послезавтра – выходные, они с Леной собрались на дачу, прибраться после зимы. Тепло уже, совсем весна, ну и сезон шашлыков пора открыть. Сидели, ужинали, строили планы, думали, что взять, – и нате вам. Явилась – не запылилась.
Глядя на тощую, взъерошенную, похожую на сумасшедшую сову Нюсю, которая выпутывалась в прихожей из своих многочисленных шарфов и шалей, Данила почувствовал, как в нем закипает раздражение.
– Нюся, что такое, объясни толком, что случилось? – взволнованно кудахтала Лена.
Сестра неожиданно упала на стул, задев локтем плетенку с хлебом (Лена еле успела подхватить), и разрыдалась.
Данила почти и не удивился: такие спектакли были в духе Нюси, только наивная Лена вечно велась на этот театр, а он привык, потому и спросил:
– Чего опять стряслось? Прочитала в Интернете, что использовать микроволновку – опасно для жизни? Или скидочную карту «Пятерочки» на кассе забыла?
– Данила! Сейчас же прекрати издеваться! – бросилась на защиту сестры Лена.
Нюся печально хлюпнула носом и простонала:
– Знаю, ты думаешь, что я чокнутая, я тебе надоела, ты бы хотел, чтобы я ушла, а лучше умерла и…
«Начинается в колхозе утро», – подумал Данила.
– Никто так не думает! Данила тебя очень любит! – с напором проговорила жена и красноречиво посмотрела на мужа. Мол, попробуй, скажи, что нет!
– Обожаю, – буркнул Данила, – так в чем дело-то?
Нюся прикусила губу, а потом выдала:
– У меня в доме кто-то обитает. Сущность. Домовой. Привидение. Не знаю, кто! Но оно меня мучает!
После такого заявления даже всегда занимавшая сторону сестры Лена опешила. А Данила так и вовсе чуть со стула не упал.