До этого Грант не успел додуматься.
— Вы полагаете, что Ричард скрывал свою ненависть к брату?
— Почему скрывал?
— Потому, что его самые отъявленные хулители признают за ним преданность брату. Они были неразлучны с тех пор, как Ричарду исполнилось двенадцать или тринадцать. Третий же брат не был в дружбе ни с кем. Я говорю о Георге.
— Это который Георг?
— Герцог Кларенс.
— Ах тот, что утоп в бочке с вином?
— Тот самый. Так вот, Эдуард и Ричард были неразлучны, хотя между ними было десять лет разницы. Именно при такой разнице частенько возникает культ старшего брата.
— Будь я на месте этого горбуна, — задумчиво проговорил Каррадин, — я бы наверняка возненавидел брата, которому досталось все — и мои женщины, и мое место под солнцем.
— Пожалуй, — согласился Грант после некоторой паузы, — лучшего объяснения не придумаешь.
— Это могло внешне никак не проявляться. Может быть, даже было чисто подсознательно. Могло вспыхнуть в нем в одночасье, когда он почувствовал близкую возможность овладеть троном. Вдруг ему ударило в голову: «Это мой шанс! Всю жизнь на побегушках, вечно на шаг сзади — и никакой тебе благодарности. Пришло время расплаты. Здесь-то я с тобой и посчитаюсь».
Грант подметил, что, как ни странно, Каррадин воображает Ричарда точно так же, как мисс Пейн-Эллис. На шаг сзади других. Писательница тоже увидела его стоящим вместе со светловолосыми, крупными детьми — Маргарет и Георгом — на ступеньках Бейнард Касл, когда они глядели вслед своему отцу. На шаг сзади, «как всегда».
— И все же ваша мысль, что Ричард мог быть вполне приличным человеком до преступления, любопытна, — сказал Каррадин, характерным жестом длинного пальца поправляя дужку очков. — Так гораздо правдоподобнее. Шекспир, знаете ли, сделал из него карикатуру. Ничего человеческого. Буду рад, мистер Грант, помочь всем, что в моих силах. Заодно отдохну немного от крестьян.
— Меняете Джона Болла и Уота Тайлера на Кота и Крысу?[13]
— Угу.
— Ну что ж, очень мило с вашей стороны. Хорошо бы вам удалось что-нибудь выудить. Но сейчас мне бы хотелось получить хронику событий, почитать, что пишут обо всем этом историки того времени, но не те, которые жили в другую эпоху и которым было по пять лет, когда все эти басни сочинялись.
— Надо посмотреть, кто из историков писал об этом. Фабиан, кажется. Или он писал о Генрихе Седьмом? Словом, выясню. А вы тем временем перелистайте Олифанта. Он, насколько мне известно, самый большой знаток этого периода.
Грант сказал, что непременно это сделает.
— Завтра я по пути заброшу его вам. Можно оставить внизу, в приемной? И как только разузнаю насчет историков, тут же буду у вас. Идет?
Грант был в восторге.
Каррадин вдруг заробел, сразу став похожим на пушистого ягненка, о котором Грант и думать забыл, стоило им заговорить о Ричарде. Он пожелал Гранту спокойной ночи тихим и ласковым голосом, в два шага пересек палату и выскочил за дверь, подгоняемый, как парусами, развевающимися полами своего пальто.
8
— Ну-с, — первое, что сказала Марта, неожиданно возникнув перед Грантом, — как ты нашел моего пушистого ягненочка?
— Не знаю, как и благодарить тебя за него. Где ты такого откопала?
— Далеко ходить не пришлось. Он практически живет в театре. «Корыто в открытом море» он видел, наверное, сто раз. Если он не в уборной Атланты, значит, сидит в первом ряду. Скорей бы они поженились, тогда мы хоть отдохнем от него. Знаешь, они даже не живут вместе. Идиллия чистой воды. — И стала рассказывать о них уже без всяких «актерских» интонаций: — Когда они вместе, на них так приятно смотреть. Похожи не на влюбленных, а на близнецов. Полное доверие друг к другу. Они как бы слиты воедино, настолько одна половинка не может существовать без другой. И никаких ссор, даже не замечала, чтобы они когда-нибудь спорили. Одно слово — идиллия. Это тебе Брент принес? — она с подозрением ткнула пальцем в пухлый фолиант Олифанта.
— Да, он оставил его внизу.
— Выглядит неудобоваримым.
— Согласен, не вызывает особого желания приступать. Но отлично переваривается, уверяю тебя. История для историков. Вся старина до мельчайших подробностей.
— Б-р-р!
— Зато теперь я знаю, откуда достопочтенный сэр Томас Мор добыл свои сведения о Ричарде.
— Правда? Откуда же?
— От некоего Джона Мортона.
— Первый раз слышу.
— Я тоже, но виной тому наше невежество.
— Кто же он?
— Архиепископ Кентерберийский при Генрихе Седьмом. Злейший враг Ричарда.
Если бы Марта умела свистеть, она бы непременно это сделала.
— И это называется «из первых рук»?!
— Да, из первых рук. Все пошло оттуда. Из этого источника — работы Холиншеда. Им же пользовался Шекспир, создавая своего Ричарда.
— Значит, до сих пор жива версия человека, который ненавидел Ричарда? Подумать только! Зачем было Томасу Мору писать со слов Мортона?
— В любом случае это была бы тюдоровская версия. Но он писал со слов Мортона еще и потому, что в детстве жил в его доме. Конечно, Мортон был в курсе всех событий, как тут не записать со слов очевидца, которого слышал своими ушами.
Марта снова ткнула пальцем в Олифанта:
— И что же, этот ваш скучный, пухлый историк признает, что это небеспристрастная версия?
— Намекает. Честно говоря, он сам запутался, говоря о Ричарде. То пишет, что Ричард был прекрасным правителем и полководцем с безупречной репутацией, степенный и скромный в быту, любимый народом в отличие от выскочек Вудвиллей (родственников королевы), и на той же странице заявляет, что он «не останавливался ни перед чем и был готов на любое кровопролитие, лишь бы добраться до трона». На одной странице он нехотя признается: «Есть основания считать, что Ричард не был бессовестным человеком». И ниже повторяет слова Мора о том, что мысль о своих преступлениях не давала ему спать по ночам. Ну и так далее в том же духе.
— А если ваш скучный, пухлый Олифант просто предпочитает всем розам алые?
— Не думаю. Вряд ли он сознательно на стороне Ланкастеров. Хотя, если подумать, он действительно терпимо относится к узурпации трона Генрихом Седьмым. Не помню, чтобы он хоть раз намекнул на то, что у Генриха не было ни малейшего основания претендовать на престол.
— А кто ему тогда помог? Генриху.
— Последние из Ланкастеров и выскочки Вудвилли при поддержке всей страны, возмущенной убийством детей. Очевидно, для этой роли сгодился бы любой, в чьих жилах нашлась хотя бы капля ланкастерской крови. Генрих и сам был достаточно хитер, поставив на карту сначала «завоевание», а затем свое ланкастерское происхождение. Его предком по линии матери был Эдуард Третий.
— О Генрихе Седьмом я помню только, что он был чудовищно богат и чудовищно скуп. Помнишь чудный рассказ Киплинга о том, как Генрих посвятил в рыцари ремесленника не за его искусство, а за то, что тот сэкономил ему деньги.
— «Заржавленным мечом из-за занавески…» Немногие женщины так хорошо помнят Киплинга.
— О, ты меня еще плохо знаешь. А ты все так же далек от разгадки Ричарда?
— Все так же. Как Кэтберт Олифант, полностью зашел в тупик. Между нами, впрочем, есть разница: я осознаю, что сижу в тупике, а вот он, пожалуй, ни сном ни духом.
— Ты часто видишься с моим ягненком?
— После его первого визита три дня назад — ни разу. Я уж начинаю сомневаться, не пожалел ли он о своем обещании.
— О, нет. Уверена, что нет. Его девиз — верность.
— Как у Ричарда?
— Так точно. Его девиз — Loyauté me lie. Верность меня связывает.
Послышался осторожный стук в дверь, и Брент Каррадин, задрапированный в свое пальто, явился собственной персоной.
— Я, кажется, некстати. Я нечаянно, мисс Холлард. Статуя Свободы, которая мне попалась навстречу, сказала, что у вас никого нет, мистер Грант.
Грант догадался, о ком идет речь. Марта стала уверять Брента, что она как раз собиралась уходить, а Брент куда более желанный гость, чем она. Она оставляет их, чтобы они могли продолжать выяснять, была совесть у убийцы или нет.
Раскланявшись с ней, Брент вернулся на свое место, усаживаясь на стульчик для посетителей, совсем как англичанин, который может наконец приняться за свой портвейн после ухода дам из-за стола.
Тут Грант задумался, неужели и этот влюбленный американец чувствует невольное облегчение, оставшись в мужском обществе. На вопрос Брента, как ему понравился Олифант, он ответил, что считает сэра Кэтберта на редкость доходчивым.
— А я, кстати, выяснил, кто такие Кот и Крыса. Оказывается, это были весьма почтенные господа — Уильям Кэтсби и Ричард Рэтклиф. Кэтсби был спикером палаты общин, а Рэтклиф — королевским уполномоченным в Шотландии. Какую остроту, однако, придает политическому куплету одно упоминание этих имен! Кабан, как известно, входил в герб Глостеров. Белый кабан… Вы бываете в английских пабах?
— Конечно. Тут американцы вам могут только позавидовать.
— Значит, вы готовы простить нам изъяны нашей водопроводной системы ради возможности выпить пива «У кабана»?
— Ну, я не стал бы выражаться так прямолинейно. Скорее, я о них забываю.
— Вы просто великодушны. Но вам придется забыть еще кое о чем. Например, о вашей гипотезе, что Ричард ненавидел своего брата за то, что рядом с красавцем его горб был еще заметнее. Если верить сэру Кэтберту, то горб Ричарда — это миф. Как и его высохшая рука. По-видимому, у него вообще не было явных признаков физического уродства. Во всяком случае, серьезных. У него просто одно плечо было выше другого. Вы выяснили, кто из современных историков писал о нем?
— Никто не писал.
— Неужто никто?
— Во времена Ричарда были такие авторы, но они писали о его смерти. По заказу Тюдоров. Значит, в свидетели они не годятся. Есть одна хроника на латыни, которую вели какие-то монахи, но у меня до нее еще не дошли руки. Но все-таки одну вещь удалось выяснить: мемуары о Ричарде Третьем приписывают Томасу Мору только потому, что они были найдены среди его бумаг. Это был незаконченный список с какого-то сочинения другого автора.