— До свидания, Ален. Я загляну к тебе на днях, и ты начнешь вязать носок. Ничто так не успокаивает нервы, как вязание.
Уже в дверях Марта послала ему воздушный поцелуй и исчезла.
2
Через два дня Марта пришла снова, но не для того, чтобы вручить ему спицы и пряжу. Она влетела в палату, как свежий ветерок, в высшей степени элегантная в своей меховой папахе, сдвинутой набекрень с той небрежностью, которая заняла у нее не одну минуту перед зеркалом.
— Я ненадолго, дорогой. Я по пути в театр. Сегодня у меня утренний спектакль, помоги мне, Господи. Все эти классные дамы, снующие туда-сюда с чайными подносами… Я вижу: хоть одну книжицу из тех, что я принесла, ты перелистал.
— Да, да. Ту, что о горах. Действительно, удачная вещь. Я часами разглядывал картинки. Ничто так не влияет на наше мироощущение, как горы.
— Ну, тогда вот еще тебе картинки.
Марта высыпала ему на грудь целый дождь фотографий из большого плотного конверта.
— Что это?
— Это все лица, — ответила она, сияя. — Десятки и десятки всевозможных лиц — мужчины, женщины, дети.
Он взял первую попавшуюся фотографию — гравюру с портрета XVI века. На ней была изображена женщина.
— Кто это?
— Лукреция Борджиа. Правда, душечка?
— Возможно, возможно. Ты серьезно говоришь, что с ней связана какая-то тайна?
— Конечно. Никто так и не смог доказать, чем она была — орудием в руках своего брата или его сообщницей.
Грант отбросил в сторону Лукрецию и взял другую картинку. Это был портрет маленького мальчика в одежде конца XVIII века, под которым была заметна подпись: «Людовик XVII».
— Вот тебе отличнейшая загадка, — сказала Марта. — Сын Людовика XVI. Удалось ли ему спастись, или он погиб в заточении?
— Откуда ты это все взяла?
— Я вытащила Джеймса из его каморки в Музее Виктории и Альберта и заставила пойти со мной в гравюрный магазин. Я знала, что он будет в восторге от этой идеи.
Это так похоже на Марту — предполагать, что любой служащий государственного учреждения, если он к тому же автор пьес и специалист по портрету, всегда готов бросить работу и бежать в гравюрный магазин, чтобы доставить ей удовольствие.
Он взглянул на обратную сторону фотографии с какого-то портрета елизаветинской эпохи. Оказалось, что это был граф Лестер.
— Так вот он каков, Робин королевы Елизаветы? Никогда не представлял себе его. Какая же тайна связана с Робином?
— Конечно же, загадка Эми Робсарт.
Эми Робсарт его не интересовала. Какое ему дело до того, как и почему она умудрилась упасть с лестницы. Тем не менее ему понравилось рассматривать фотографии. Лица людей всегда интересовали его, еще до поступления в полицию, а уж в Скотланд-Ярде личный интерес превратился в профессиональный. Как-то раз, в самом начале своей службы, они с шефом присутствовали на следственном эксперименте — опознании преступника. И он, и его начальник были заняты расследованием совершенно другого дела, но что-то заставило их остаться и наблюдать за тем, как два человека — мужчина и женщина — прохаживались вдоль выстроенных в ряд людей неопределенной наружности, пытаясь опознать того, кто им нужен.
— Знаешь, кто из них подозреваемый?
— Не знаю, но попробую догадаться.
— Вот как? Кто же, по-твоему?
— Третий слева.
— В чем его обвиняют?
— Понятия не имею.
Шеф с интересом посмотрел на Гранта. Но когда мужчина и женщина отказались опознать преступника и ушли, а люди, участвовавшие в опознании, вышли из ряда и, переговариваясь между собой, оправляли пиджаки и галстуки перед тем как вернуться к обычной жизни, один из них продолжал оставаться на месте. Третий слева покорно ждал, пока его уведут обратно в камеру.
— Ну и ну! — вымолвил шеф. — Как тебе это удалось? Что ж, неплохо. Он угадал вашего из всех двенадцати, — обратился он к следователю, проводившему эксперимент.
— Вы знали его? По нашим данным, этот человек ранее никогда не привлекался.
— Нет, в первый раз вижу. Даже не знаю, по какому делу он проходит.
— Почему же ваш выбор пал на него?
Грант заколебался, впервые анализируя ход своей мысли. Он не поддавался никакому объяснению. Грант как бы повиновался инстинкту. Наконец он с трудом выдавил: «У него, единственного из всех двенадцати, нет морщин на лице».
Его собеседники дружно засмеялись. Но тут Грант быстро нашел нужный довод: «Может, это звучит глупо, но я так не считаю. В зрелом возрасте только идиоты не имеют морщин. Идиот — высшая степень безответственности. Из этих двенадцати только один человек был без морщин».
После этого случая в Скотланд-Ярде долго ходили разговоры о способности Гранта определить преступника «с первого взгляда». А шеф как-то сказал ему, иронически улыбаясь: «Неужели вы и впрямь считаете, инспектор, что существует такое понятие, как „криминальная внешность“»? — «Не надо упрощать, — ответил Грант, — такое понятие имело бы право на жизнь, если бы существовал только один вид преступления. Но их так же много, как велико разнообразие человеческой натуры. Если полицейский начнет делить преступников на категории, он в них потонет».
Интерес Гранта к типам человеческого лица перерос в планомерное изучение. Он систематизировал, сравнивал. Нельзя, говорил он, делить лица на категории, но всякому лицу можно дать характеристику. Когда однажды Грант рассматривал фотографии участников одного нашумевшего судебного процесса, у него не возникло вопроса, кто из них обвиняемый, а кто судья. Правда, один из адвокатов, по внешнему виду, вполне мог оказаться на скамье подсудимых, ибо адвокат, как и все обычные люди, может пасть жертвой какой-нибудь страсти — жадности, например. Но не судья. Его характеризуют особые качества: неподкупность, беспристрастность. Поэтому и без парика судью невозможно спутать с обвиняемым.
Друг Марты Джеймс, по-видимому, увлекся, отбирая для него гравюры, так что целая коллекция портретов нарушителей закона или их жертв не давала Гранту скучать, пока Пигалица не принесла вечерний чай. Когда он стал собирать фотографии, чтобы положить их в тумбочку, его рука нащупала в складках одеяла еще одну, не замеченную ранее.
На портрете был изображен мужчина в бархатном берете и камзоле с разрезными рукавами по моде конца XV века. Ему было лет тридцать пять-тридцать шесть, лицо худощавое, чисто выбритое. Воротник камзола богато украшен драгоценными камнями. Мужчина надевал на мизинец своей правой руки кольцо. Но смотрел он не на кольцо, его взгляд был устремлен куда-то вдаль.
Портрет отличался от всех остальных. У Гранта возникло впечатление, будто художник старался изобразить нечто такое, что его талант был не в силах передать средствами живописи. Выражение глаз — самое интересное и неповторимое в человеческом лице — ускользнуло от него. Не получилась у художника еще одна деталь: он не сумел оживить складку тонких губ широкого рта — рот у него вышел деревянным. Больше всего ему удалась лепка лица — высокие, крепкие скулы, впадины под ними и слишком широкий, чтобы казаться мужественным, подбородок.
Перед тем как перевернуть фотографию, Грант еще раз внимательно взглянул на портрет. Кто он — судья, солдат, принц крови? Во всяком случае, человек, привыкший нести бремя большой ответственности. Знавший тяготы власти. В высшей степени честный. Добросовестный, может быть, даже чересчур. Натура широкая, но способен беспокоиться по пустякам. Явный кандидат в язвенники. В детстве, должно быть, был слаб здоровьем. На лице печать непередаваемого, невыразимого страдания, испытанного еще в раннем возрасте. Не похоже на лицо калеки. Художник уловил это и смог запечатлеть на портрете: припухлость нижних век, как у ребенка, спавшего слишком долго, неровность кожи. Что-то старческое проглядывало в чертах молодого лица.
Грант перевернул портрет, чтобы узнать, кто это. Подпись на обратной стороне гласила: «Портрет Ричарда III. Национальная портретная галерея. Художник неизвестен».
Так вот он какой, Ричард III! Горбун, чудовище, которым няньки пугали детей. Погубитель невинных душ. Синоним злодейства.
Грант снова взглянул на фотографию. Неужели именно это самое художник хотел передать, рисуя глаза. Неужто таков взгляд человека, мучимого совестью?
Он долго еще вглядывался в портрет. Узкие, глубоко посаженные глаза. Сперва Гранту казалось, что они обращены на какой-то предмет, но на самом деле художник использовал такой прием, чтобы показать сосредоточенность, почти отрешенность своего героя. Слегка сдвинутые брови придавали лицу озабоченный, хмурый вид.
Когда Пигалица вошла, чтобы забрать пустую чашку, Грант все еще смотрел на фотографию. Давненько ему не попадалось ничего подобного. Джоконда показалась бы ему сейчас простым плакатом.
Пигалица увидела, что чай остался не выпит, потрогала рукой остывший чайник и надула губы. «Что ей, делать нечего, кроме как таскать подносы с чаем, к которому он и не притрагивается?»
Грант протянул ей портрет. Что она думает о нем? Если бы этот человек был ее пациентом, каков был бы ее диагноз?
— Печень, — сказала Пигалица сухо и удалилась со своим подносом, стуча каблучками и тряся кудрями в знак протеста. Но у доктора, вошедшего в палату сразу после ее ухода, оказалось иное мнение. Он внимательно посмотрел на протянутый ему портрет и произнес после минутного молчания:
— Полиомиелит.
— Детский паралич? — удивился Грант, но тут же вспомнил, что Ричард III был сухорукий.
— А кто это? — спросил доктор.
— Ричард Третий.
— Вот как? Интересно.
— Вы знали, что у него была сухая рука?
— Разве? Нет, не знал. Я полагал, что он горбун.
— Он и был горбун.
— Помнится, рассказывали еще, что он родился уже с зубами и ел живых лягушек. Что ж, мой диагноз был, пожалуй, на редкость точен.
— Потрясающе! Что дало вам повод предположить полиомиелит?
— Вот теперь, когда вы меня спросили, я не смогу вам объяснить. Выражение лица, пожалуй. Такое встречается у детей-калек. Если он с детства горбун, то этим, возможно, все и объясняется, а не полиомиелитом. Я вижу, художник предпочел не изображать его горбатым.