– Люси, – сказала леди Окбурн, взяв ее за руку, – если состояние твоего отца ухудшится, если он будет в опасности, ты мне об этом скажешь, не правда ли? Я рассчитываю на тебя…
И когда Люси хотела отнять свою руку:
– Нет, ты не уйдешь отсюда, раньше чем мне это обещаешь.
– Хорошо, мама, я обещаю тебе это, – сказала Люси. Леди Окбурн вздохнула свободно.
Конечно, обязанностью сиделки было помешать исполнению этого обещания, и она для этого обратилась к мисс Сноф, которая была наставницей Люси.
Лорд Окбурн не согласился, чтобы жена его продолжала заниматься воспитанием его дочери, и графиня только наблюдала за этим.
– Нельзя, мисс Сноф, – сказала сиделка, – чтобы леди Люси узнала об опасности, в которой находится граф. Она обо всем болтает с графиней, а такая весть может стать роковой для роженицы.
– Разве граф в опасности? – спросила с живостью мисс Сноф.
– Я немного понимаю в болезнях, потому что хожу только за роженицами, но я уверена, что у него подагра в желудке!
– Но тогда смерть неизбежна, – пробормотала мисс Сноф встревоженно – О нет, не всегда. Самый плохой признак, как говорят люди, это то, что он изменил свой дурной нрав.
– Кто это говорит, кто сказал, что это плохой признак.
– Прислуга. Негр только и делает, что вздыхает и плачет за его постелью; он бы хотел услыхать, как его хозяин по обыкновению сердится на него. Но пусть леди Люси не знает этих подробностей, прошу вас; я скажу об этом и другим.
Мисс Сноф одобрительно кивнула головой и сиделка, отдав приказание другим, возвратилась к леди Окбурн.
Смеркалось, графу становилось хуже. Страдания его, сделавшиеся невыносимыми, не оставляли его ни на минуту. Если бы этому не мешала толщина стен и полов, леди Окбурн могла бы слышать его стоны. На следующее утро он был спокойнее. Тем не менее у него был консилиум трех докторов.
– Здание начинает рушиться, – сказал им граф, – дерево более не держит, оно сгнило; все кончено.
Граф был прав; но доктора, хотя хорошо сознавали истину, не хотели ему признаваться, что он умирает. Граф своим обычным грубым тоном, который он опять принял в эту минуту, сказал, что слова их не могут обмануть его.
– Вы всю жизнь обманываете людей, – вскричал он, – вы утверждаете вашим больным, что они здоровы, даже когда знаете, что раньше, чем кончится день, они заснут! Быть может, такой образ действия хорош для известных больных, – для женщин и детей, но не для меня.
Голос графа стал очень слаб, ему дали лекарства, вытерли лоб.
– Я старый моряк, господа, – продолжал он, – и большую часть моей жизни проводил ночи на своей койке, хорошо зная, что между мною и вечностью только кусок дерева. Думаете ли вы, что я мог не научиться прямо смотреть смерти в лицо и, что испугаюсь, зная о ее приближении; если бы я уже не покончил счеты с Богом, мне бы теперь осталось для этого немного времени. Я был вспыльчив и раздражителен, и давал часто волю своему языку, но Великий Командир знает, что бедный моряк обретает эту привычку на море.
Он заглядывает в душу и слишком милосерден, чтобы наказывать за одно или два слова не столь благозвучных. Помпей!
Старый негр приблизился к постели с выражением самой глубокой преданности и непритворного горя.
– Помпей, скажи им, что я был добрым хозяином, хотя ты часто убегал при одном звуке моего голоса. Какой хозяин был я для тебя?
Бедный Помпей! Горе душило его, в то время, как преклонив колено, он покрывал поцелуями и слезами руку своего господина.
– Никогда, лучший господин! Никогда, лучший господин! Помпей хочет умереть с ним.
– Запомните, что я вам говорил, господа. Я знаю, что мое путешествие кончено. Разве вы думаете, что Он оттолкнет от себя бедного, обессиленного моряка, который с опущенной головой является к ногам его, чтобы открыть ему свои грехи? Нет, Он проведет корабль через опасные мели и будет стоять на берегу, чтобы встретить меня радушно, как он уже не раз делал с грешниками, моими товарищами. Не бойтесь никогда сказать утомленному моряку, что он близок к смерти. Проживу ли я этот день?
– О, без сомнения больше! – Сказали все доктора.
– Очень хорошо! Пусть один из вас пошлет телеграмму моей дочери. Что касается моей жены, я полагаю, она не может встать.
Доктор леди Окбурн был одним из консультантов и объявил, что это немыслимо.
– Нельзя говорить графине об опасности, – прибавил он, – необходимо скрывать от нее еще день или два, или я не отвечаю за последствия. Пусть это скрывают и от леди Люси, ибо она может сказать обо всем графине.
Граф слушал и качал головой.
– Очень хорошо, – повторил он.
Потом он сам продиктовал телеграмму к своей дочери Дженни.
Когда доктора оставили больного, они увидели Люси, которая, сидя на лестнице, ожидала их в глубоком волнении. Появление третьего доктора внушило сильное беспокойство всему дому, и Люси не знала, что думать об этом.
Обратившись к тому, который наблюдал леди Окбурн и которого она лучше поэтому знала, она спросила его о состоянии отца. Но доктор Джемс был настороже и уверил Люси, что отцу ее лучше и что она может провести несколько минут около него.
Обрадованный ребенок вошел. Граф ласкал, целовал ее и сказал, чтобы она поцеловала за него маму и «маленького моряка», потом, вспомнив, что доктора строго запретили говорить графине о состоянии его болезни и, боясь проговориться, он отослал свою дочь, уверив ее, что он будет спокоен "Весь день.
Люси поспешила сообщить эту новость графине, но у двери встретила сиделку.
– Совершенно невозможно, чтобы вы вошли, миледи.
Люси умоляла, уверяя, что она хочет передать только хорошие известия и поцеловать «маленького матроса». Ей, наконец, позволили исполнить поручение.
Когда доктор Джемс назавтра пришел по обыкновению с визитом к графине, он совершенно успокоил ее насчет состояния графа.
Леди Окбурн была, следовательно, далека от мысли о безысходном состоянии своего мужа; она, напротив, была убеждена, что здоровье его укрепляется.
Глава IV
Дженни собираясь завтракать, когда верховой в мундире телеграфиста галопом подскакал к подъезду. Видя телеграмму в его руках, Дженни почувствовала сильное биение сердца. Она моментально подумала о Клариссе.
Юдио, вводившая посланного, заметила, как побледнела ее госпожа.
– Я не в состоянии открыть, Юдио, – сказала бедная Дженни, взяв телеграмму. – Быть может здесь дурная весть.
– Нет, миледи, надеюсь – напротив. Вы знаете, что ожидают маленького наследника. Быть может вас извещают о его рождении.
Дженни успокоилась: очевидно, оно так и есть. Лихорадочно, потому что она вспомнила, кто мать этого новорожденного и кем она была, лихорадочно открыла она депешу.
«Лондон, 8 часов 1/2 утра.
Ричард Джемс к леди Дженни Шесней.
Граф Окбурн опасно болен.
Приезжайте сейчас, если хотите видеть его живым.
Он просит вас взять с собой леди Лору».
Она выронила бумагу и разразилась плачем. Вся ее прежняя привязанность к отцу вернулась к ней!
Что делать прежде всего? После минутного размышления она карандашом написала несколько слов к Лоре, сообщив ей грустную новость и прибавив, что заедет за нею.
Слуга должен был отнести эту записку к Карлтону, потом идти к «Красному льву» и нанять экипаж. За это время Юдио, приготовит все к отъезду.
Когда приехал экипаж, Дженни поехала к сестре, Карлтон был дома; она холодно поклонилась ему.
– Разве леди Лора не готова?
– Лора в отсутствии, ваша записка не была запечатана, я ее прочел. Она уехала на несколько дней в Пембюри, к полковнику и мистрис Марден.
Несколько смутившись, Дженни сказала:
– Нельзя упустить случая в эту торжественную минуту – помириться ей с графом. Надо телеграфировать к леди Лоре. Я буду телеграфировать сама, проезжая станцию Большой Венок.
– Благодарю вас, – сказал Карлтон – за труд, который вы берете на себя. Прощайте, леди Дженни, от души желаю, чтобы вы нашли графа поправившимся к вашему приезду.
На станции Дженни послала депешу и через минуту она с Юдио поехала курьерским поездом в Лондон. Они прибыли в Портленд-Плас в полдень.
Графу было хуже. Смерть приближалась.
Дженни вспомнила прекрасную спальню, которую она сама предназначила для своего отца, и хотела войти туда.
– Не здесь, миледи, – сказал слуга, – выше.
– Выше?
– Графиня лежит в этой комнате. Милорд на втором этаже.
Дженни вздохнула. Как! Это для мисс Летвайт, она оставила свою комнату! Слова слуги казалось, говорили, что графиня больна, но она этим не обеспокоилась. В коридоре набежала на нее обрадованная и удивленная Люси, которая все еще любила осматривать лестницы.
– Ах, Дженни, – сказала она, – повиснув у нее на шее, – действительно ли это ты? По какой причине ты приехала? – Дженни обняла свою сестру.
– Я приехала, чтобы увидеть нашего отца, Люси. Разве уже нет никакой надежды?
– Никакой надежды? – Повторил удивленный ребенок. – Как, Дженни? Кто навел тебя на эту мысль? Он очень хорошо себя чувствует, он почти здоров, страдание почти прошло, а ты знаешь, он сейчас же поправляется, как только перестает страдать.
Дженни не знала, что думать. Телеграмма однако была тревожная, и слуга, указавший ей дорогу сказал ей сейчас, что всякая надежда потеряна.
Доктор Джемс в это время выходил из комнаты графа. Он слышал слова Люси и видел сильное недоумение Дженни. Он поспешил вмешаться в разговор.
– Леди Дженни Шесней, полагаю? Но… позвольте, леди Люси, вы нарушаете приказания. Вы не должны быть сегодня в этом коридоре. Нельзя шуметь около комнаты графа.
– О, доктор Джемс! Я не могла не выйти, когда я увидела свою сестру! Теперь я возвращусь к мисс Сноф. Дженни, придешь ли ты в мою комнату, когда ты увидишь папа?
– Да, конечно.
Дженни, знаешь, у нас маленький бэби! Он такой миленький, и пала называет его «маленький матрос». Ему три дня.