[275] подле больной матери; я собрался было отправиться к ней по той прекрасной железной дороге в тридцать лье длиной, которая находится у въезда в Пратер, но этот род путешествия совершенно ужасно действует мне на нервы. А пока — вот тебе еще одно намечающееся приключение, первые подробности которого я честно сообщаю тебе.
Для начала скажу, что в этом городе, по моим наблюдениям, нет ни одной женщины, которая ходила бы по городу обычной поступью. Замечаешь какую-нибудь красотку, идешь за ней, и тут она начинает кружить, переходя с одной улицы на другую, делая самые неожиданные петли и причудливые зигзаги. Выберите более или менее безлюдное место, подойдите и заговорите с ней — она непременно вам ответит. Всякий это знает. Жительница Вены никогда никого не станет отваживать. Если она принадлежит кому-нибудь (я имею в виду не мужа, тот никогда в счет не идет), если она слишком занята в эту минуту всякого рода другими делами, она прямо скажет вам об этом и предложит либо встретиться на будущей неделе, либо вообще запастись терпением, не обозначая срока. Отсрочка эта никогда не длится долго, а предшествовавшие вам любовники становятся вашими закадычными друзьями.
Итак, я пошел за одной красавицей, которую заприметил на Пратере, в том месте, где вечно толкутся люди, пришедшие полюбоваться катанием на санках, и шел за ней до самой ее двери, не заговаривая с ней, потому что дело происходило днем. Такого рода приключения бесконечно меня забавляют. На мое счастье, почти напротив ее дома оказалась кофейня. И вот уже под вечер я вернулся сюда и расположился у окна. Как я и предвидел, означенная особа не преминула выйти из своего дома. Бегу за ней, заговариваю, и она весьма благодушно предлагает взять ее под руку, чтобы не обращать на себя внимания прохожих. И вот таким манером она начинает таскать меня в разные концы Вены: сначала к торговцу в «Кольмаркте», где покупает себе митенки; потом к кондитеру, где отламывает мне половинку своего пирожного; наконец она приводит меня обратно к тому дому, из которого вышла, битый час стоит со мной на пороге и в заключение говорит, чтобы я пришел сюда завтра вечером. Назавтра прихожу в назначенный час, стучу в дверь и вдруг неожиданно оказываюсь в компании еще двух девушек и трех мужчин, одетых в овечьи шкуры с какими-то колпаками на головах на манер валашских. Вся эта компания очень сердечно меня встретила, и я уже собрался было сесть, но не тут-то было. Они погасили свечи, и все гурьбой отправились куда-то в конец предместья. Никто и не думал оспаривать у меня моей красотки, хотя один из этих субъектов оставался без дамы; наконец мы пришли в какую-то насквозь прокуренную таверну. Казалось, будто все не то семь, не то восемь народностей, что делят меж собой славный город Вену, собрались в этот день сюда, чтобы предаться каким-то общим увеселениям. Первое, что бросалось в глаза, было то, что все эти люди много пили, мешая легкое красное вино с более крепким белым. Мы заказали несколько графинов этой смеси, оказавшейся довольно вкусной. В глубине залы находилось что-то вроде подмостков, на которых исполнялись какие-то песенки на непонятном мне языке, судя по всему, очень забавлявшие тех, кто их понимал. Тот молодой человек, что остался без дамы, сел рядом со мной, и так как он хорошо говорил по-немецки — случай не такой уж частый в Вене, — я рад был поговорить с ним. Что до женщины, с которой я пришел, то она была вся поглощена спектаклем, который игрался в нескольких шагах от нас, на пространстве, отделенном прилавком. Там шли настоящие комедии. Участвовало в этом пять или шесть певцов. Они выходили, разыгрывали сценку, затем уходили и появлялись снова уже в других костюмах. Это были целые пьесы с хорами и куплетами. В антрактах молдаване, венгры, богемцы и прочие уписывали телятину и зайчатину. Моя красотка сидела со мной рядом и, благодаря красному вину, а заодно и белому становилась все оживленнее. Она разрумянилась и была прелестна, ибо обычно слишком уж бледна. Это настоящая славянская красавица — крупные черты лица говорят о чистой породе, не смешанной ни с какой другой.
Должен еще заметить, что самые красивые женщины здесь — это женщины из народа и женщины из высшего света. Пишу тебе из кофейни, где сижу и жду начала спектакля в театре; но больно уж скверные здесь чернила, лучше я в другой раз поделюсь с тобой своими наблюдениями.
Продолжение дневника
31 декабря, день св. Сильвестра. «Черт бы побрал марципанового тайного советника!» — как говорил Гофман в этот самый день[276]. Сейчас ты поймешь, по какому поводу это восклицание!
Пишу я тебе не о той прокуренной таверне, не о том фантастическом погребке, ступеньки которого так были истерты подошвами, что стоило только ступить на верхнюю, как вы тут же скатывались вниз и оказывались сидящим за столом между кувшином старого и кувшином нового вина, а напротив вас, на другом конце стола, вели между собой серьезный спор «человек, потерявший свою тень», и «человек, утративший свое отражение»[277]. Я расскажу тебе сейчас о погребке, как и тот, насквозь прокуренном, но куда более великолепном, чем бременский «Ратскеллер» или лейпцигский «Ауэрбах»[278]; я обнаружил этот погребок возле Красных ворот, и, право, он стоит того, чтобы тебе его описать, ибо это тот самый, о котором я упоминал уже в предыдущем моем письме… Здесь разыгралось начало моей любовной истории.
Это и в самом деле погребок — довольно глубокое подвальное помещение; направо от двери находится конторка хозяина, окруженная высокой балюстрадой, на которой расставлены оловянные кувшины; именно отсюда льется рекой имперское пиво — баварское и богемское, а также красные и белые венгерские вина, носящие различные странные названия. Налево от двери — большой буфет, на котором громоздятся тарелки с жареным мясом, кондитерскими изделиями, разного рода сласти и дымятся würschell[279], эта излюбленная еда всех венцев. Проворные служанки быстро расставляют по столам блюда, в то время как кельнеры выполняют более утомительную обязанность — обносить посетителей пивом и вином. Здесь каждый таким образом ужинает, употребляя вместо хлеба пирожки с анисом или глазированные солью лепешки, которые сильно возбуждают жажду. Не будем, однако, останавливаться в этой первой зале, служащей для хозяина заведения буфетной, а для актеров — кулисами. Тут встретишь лишь танцовщицу, натягивающую свои туфельки, примадонну, накладывающую на лицо свое румяна, какого-нибудь участвующего в представлении солдата, переодевающегося в театральный костюм; здесь оставляют верхнюю одежду танцующие вальс, здесь прячутся собаки, не выносящие музыки и танцев, здесь отдыхают торговцы-евреи, которые в перерывах между пьесами, вальсами и песнями снуют среди посетителей, предлагая им свою парфюмерию, восточные плоды и бесчисленное множество билетов большой лотереи Мидлинга[280]. Нужно подняться на несколько ступенек вверх и пробраться сквозь толпу, чтобы проникнуть наконец в главную залу. Это, как обычно, длинное, закрытое со всех сторон помещение со сводчатым потолком. Вдоль стен теснятся столы, середина залы освобождена для танцев. Стены отделаны мелким камнем и ракушками, в глубине, за помостом, на котором играют музыканты и выступают актеры, устроено нечто вроде арки, увитой диким виноградом. Что до публики, то общество весьма смешанное; впрочем, в этих людях нет ничего, что выходило бы за рамки приличия, ибо одеты они не столько бедно, сколько необычно. На венграх большей частью полувоенное платье с яркими шелковыми нашивками и крупными серебряными пуговицами; на богемских крестьянах — длинные белые плащи и маленькие круглые шапочки, украшенные лентами или цветами. Жителей Штирии сразу можно узнать по зеленым шляпам с пером и тирольским охотничьим костюмам; сербы и турки реже всего попадаются в этом причудливом собрании, где представлено столько наций, входящих в состав Австрии, и среди которых наиболее малочисленными, быть может, являются подлинные австрийцы.
Что касается женщин, то, за исключением нескольких венгерок в полугреческих одеяниях, они обычно одеты весьма просто, почти все красивы, стройны, прекрасно сложены, чаще всего белокуры, с великолепным цветом лица, и все они с упоением танцуют вальс. Едва зазвучит оркестр, как они уже вскакивают из-за столов, оставляя недопитый стакан или недоконченный ужин, и тогда среди шума голосов и топота ног, в облаках табачного дыма возникает настоящий вихрь вальсов и галопов, подобного которому я никогда еще не видел. Это совсем не похоже на наши танцульки у городских застав, эти робкие вакханалии парижских гуляк под недреманным оком блюдущих общественное Целомудрие муниципальных стражей, суровыми атлантами стоящих поодаль. Здесь никакого муниципалитета нет и в помине, во всяком случае ничего того, что заменяет в Вене это учреждение. Вальс — единственный танец, который танцует здесь народ, но этот вальс их не иначе как тот самый, что танцевался во время языческих оргий или древнего шабаша. Гёте, несомненно, взял его за образец, когда описывал Вальпургиеву ночь и заставил Фауста кружиться в объятиях той бешеной ведьмы, из очаровательного ротика которой от упоения выскакивали красные мышки.
И однако — ничего нарочито непристойного, никаких двусмысленных жестов в самозабвенных этих плясках, от которых покраснели бы наши развращенные жители предместий; все просто, все естественно, как природа, как любовь; в вальсе этом есть сладострастие, но нет похотливости — он достоин пылкого и простодушного народа, никогда не читавшего Вольтера и не распевающего песенок Беранже. Поражает здесь и выносливость мужчин, и спокойная грация этих неутомимых женщин, ухитряющихся неизменно сохранять свою свежесть — им нечего опасаться того, что под утро у них окажутся усталые, поблекшие лица. К тому же следует прибавить, что их кавалеры им как будто совсем безразличны: они вальсируют с партнером, а не с определенным мужчиной; я еще, быть может, объясню тебе, до какого предела, по-видимому, простирают они эту свою внешнюю д