[290] в „Медее"?» — «У меня более срочные дела». — «Знаешь, я, кажется, сейчас совершу глупость». — «В это я охотно верю». — «Понимаешь, какое дело? Я выехал из Парижа с намерением навестить нашего дядюшку. Чтобы не ехать однообразными дорогами центральной Франции, я отправился через Бургундию. Я сделал крюк, чтобы увидеть Юру, а затем Констанцу, этот город соборов (декорации в «Опере» совсем на него не похожи, и это хорошо), — самое прекрасное в Констанце, на мой взгляд, это пароход, который увозит вас от ее берегов и дает вам возможность в течение шести часов общаться с пятью различными народностями. Я не собирался задерживаться в Баварии, но в Линдау мне наговорили всяких чудес о Мюнхене. За сегодняшний день я успел уже осмотреть город вдоль и поперек, и с меня хватит. В твоей карете есть свободное место, ты едешь в Вену, я еду с тобой. Мне очень любопытно увидеть эту столицу».
Я надеялся отговорить его от этого намерения и спросил, есть ли у него доверенные письма. Он показал мне письмо одного из Ротшильдов, в котором тот рекомендует его всем своим отделениям. Я не знаю, чего стоит такая бумага, которая кажется мне не более как письмом вежливости. Но там, в Вене, они все это сами решат. Мне из верного источника известно, что там и суток не позволят оставаться иностранцу, у которого в бумажнике нет приличной суммы.
И все же его болтовня изрядно развлекала меня в течение всего нашего пути, который был отнюдь не легким, особенно в Зальцбурге, одном из самых нецивилизованных мест земного шара. В Вене он остановился в гостинице где-то в предместье, желая, по его словам, сохранить полное инкогнито. Я очень этому рад и желал бы впредь встречаться с ним как можно реже. Он, конечно, вам напишет и станет извиняться, что вместо Перигора попал в Вену. Правда, поскольку Земля круглая, ничто не помешает ему выполнить свой долг в отношении вас в течение всего будущего года».
Таково письмо этого милого мальчугана… Что ты на это скажешь? Вот какие услуги оказывают нам наши родственники.
Господин фон Ц. просил меня сохранить его дружескую откровенность в полнейшей тайне. Но согласись, заботливая венская полиция на что-нибудь да годится… во всяком случае, когда у тебя есть друзья!
Вена, на мой взгляд, разительно напоминает собой Париж, каким он был в XVIII веке, в 1770 году, например; а сам я себе кажусь этаким поэтом-чужеземцем, затерявшимся в этом обществе, наполовину состоящем из блестящей аристократии, а наполовину — из беззаботных на вид простолюдинов. Но от тогдашнего французского народа низшие классы Вены отличаются отсутствием национального единства. Словаки, мадьяры, тирольцы, иллирийцы слишком озабочены своими национальными различиями и не в состоянии были бы договориться между собой, окажись у них даже какие-либо общие интересы. Кроме того, предусмотрительная и изобретательная имперская полиция не позволяет оставаться в городе ни одному рабочему, у которого нет работы. Все ремесла объединены в цехи; ремесленник, прибывающий из провинции, подлежит таким же правилам, что и путешественник-чужестранец. Он должен иметь рекомендацию от прежнего хозяина или какого-нибудь именитого горожанина, который берет на себя ответственность за его поведение и за возможные его долги. Если он таких гарантий предъявить не может, ему дают двадцать четыре часа на то, чтобы ознакомиться с памятниками и достопримечательностями Вены, после чего подписывают ему его расчетную книжку и направляют в любой другой город по его выбору, где беднягу ожидают точно такие же мытарства. В случае неподчинения его препровождают по месту рождения, где за его поведение ответственность несет муниципалитет, который обычно, если в этом городе нет промышленности, посылает его на сельские работы.
Весь этот правопорядок в высшей степени деспотичен, это бесспорно. Но хочешь не хочешь, а приходится убеждаться в том, что Австрия — это Китай в Европе[291]. Я преодолел ее Великую стену… Об одном только жалею, что нет в ней просвещенных мандаринов.
Подобная форма правления, когда бы при ней главенствовали люди просвещенные, в самом деле представляла бы меньше неудобств. Разрешить эту задачу и хотел Иосиф II[292], император-философ, весь пропитавшийся идеями Вольтера и энциклопедистов. Нынешнее правительство деспотически следует его традициям и, уже отнюдь не тяготея к философии, остается просто китайским.
В самом деле, мысль установить иерархию образованных людей сама по себе, возможно, и превосходна. Но в стране, где главенствует наследственное право, само собой подразумевается, что сын образованного человека непременно и сам человек образованный. Он получает положенное ему воспитание, он пишет стихи и трагедии в полном соответствии с тем, чему его научили в коллеже, и, считаясь наследником талантов своего отца, занимает его должность, не встречая ни у кого ни малейшего возражения. Если он совершенно бездарен, его наставник напишет за него исторический трактат, сборник стихов или героическую трагедию, и все будет в порядке.
Доказательством сей высокой просвещенности, выказываемой австрийской знатью в своем покровительстве образованным людям, может служить уже одно то, что я видел известнейших немецких писателей, которые находятся здесь в полном забвении и вынуждены, унижая свой величественный дар, прозябать на каких-то жалких должностях.
У меня было рекомендательное письмо к одному из них, чье имя, быть может, более знаменито в Париже, нежели в Вене[293]; с большим трудом мне удалось разыскать его в убогом закоулке канцелярии министерства, в котором он служит. Я намеревался просить его ввести меня в некоторые салоны, где мне хотелось появиться лишь под покровительством большого таланта; ответ его глубоко поразил и огорчил меня.
— А вы представьтесь им сами в качестве иностранца, — сказал он мне, — упомяните заодно о своем родстве с посольским атташе (моим кузеном Анри!), и вы будете превосходно приняты; ибо все они очень благожелательны и всегда рады видеть у себя французов, во всяком случае тех, кто не внушает подозрений правительству. Что до нас, нищих поэтов, кто мы такие, чтобы притязать на общество князей и банкиров?
У меня сердце сжалось от этих слов и угрюмой иронии, с которой произнес их столь прославленный человек, вынужденный мириться с жалкой своей долей в обществе, которое, зная, что он собой представляет, лишь удосужилось наградить его талант бесполезными лаврами.
У артистов несколько иное положение. Они имеют то преимущество, что непосредственно развлекают светские салоны, где неизменно встречают благожелательный прием и восторженные похвалы. Они легко становятся друзьями больших вельмож, самолюбию которых льстит возможность оказывать им покровительство. Поэтому и приглашают они их на свои вечера и балы. Но при этом артисту всякий раз надлежит принести с собой свой инструмент, свое орудие труда — сие ярмо он снять с себя не вправе. Один из них, притязающий на социалистические убеждения, отважился недавно заявить своему другу князю де… (и заметь к тому, что он был также другом и княгини), что хочет на ближайшем празднике, который дан будет во дворце, присутствовать просто как гость и не играть в этот вечер ни на каком инструменте.
— Нет ничего легче, — сказал ему князь, — мы скажем, что вы нездоровы.
— Нет, я вовсе не хочу, чтобы меня считали больным.
— Ну что ж, мой друг, я поговорю об этом со своими друзьями.
В итого артист этот вообще не получил приглашения. Он в бешенстве уехал в Венгрию, где бурные овации, которыми его там встречают, являются некоторым реваншем за унижение, испытанное им в венских салонах с их дурацким этикетом.
18 января. Поговорим еще немного о развлечениях венского народа — это, право же, куда веселее. Близится масленица, и я часто бываю на балах в «Шперль» и «Бирн», которые интереснее всех прочих и специально рассчитаны на буржуазные круги. Это обширные помещения, богато отделанные. Женщины здесь одеты лучше (то есть ближе к парижским модам), нежели женщины более низких слоев; в этом отношении они являют собой некое подобие наших гризеток. Вальс танцуют здесь с такой же точно энергией и страстью, что и в тавернах, и в таких же густых клубах табачного дыма.
И в «Шперле» тоже обедают и ужинают под музыку и танцы, и длинные вереницы танцующих галоп, извивающиеся между столами, нисколько не мешают посетителям с аппетитом поглощать свой обед.
Мне жаль, что я могу пока рассказать тебе только о зимних развлечениях здешнего населения. Пратер, который я увидел лишь после того, как с его деревьев облетела листва, не утратил, однако, всей своей красоты; особенно хорош он в те дни, когда идет снег, и толпа вновь заполняет собой многочисленные кофейни, казино и изящные павильоны, которые очень проигрывали на фоне голых черных деревьев. Целые стада косуль бегают на свободе по этому парку, где их кормят гуляющие. В нескольких местах его прорезают рукава Дуная, образуя островки, где поляны перемежаются рощами. Слева берет начало дорога, ведущая из Вены в Брюнн. В четверти лье отсюда течет Дунай (ибо Вена отнюдь не стоит на самом Дунае, так же как Страсбург не стоит на Рейне). Таковы Елисейские поля этой столицы.
Сады Шенбрунна тоже не показались мне столь уж унылыми, когда я проходил по ним. Шенбрунн — это венский Версаль; расположенная рядом деревня Гицинг по-прежнему каждое воскресенье служит местом гулянья веселящихся горожан. Весь этот день в казино Гицинга играет со своим оркестром Штраус-сын[294]; вечером он, однако, возвращается в «Шперль», дабы дирижировать там вальсами. Чтобы попасть в Гицинг, надо пройти через двор Шенбруннского дворца; мраморные химеры стерегут вход в него; заброшенная башня, отделанная во вкусе XVIII века, находится в полном запустенье. Да и сам дворец, фасад которого выглядит весьма внушительно, внутри производит впечатление великолепия лишь благодаря величине своих огромных зал, в которых прежняя позолота почти всюду сверху закрашена краской. Зато когда выходишь в сторону сада, взору открывается зрелище столь великолепное, что даже воспоминания о Сен-Клу и Версале не способны затмить его.