Павильон Марии Терезии[295] расположен на вершине холма, развернувшего у его подножья необозримое море зелени, и являет собой поистине чудо архитектуры — нечто волшебное, ни с чем не сравнимое. Это длинная сквозная колоннада, в которой четыре средних аркады забраны зеркальными стеклами, образуя храм отдохновения — одновременно и замок, и триумфальная арка. Когда смотришь на него снизу, со стороны дороги, павильон этот как бы увенчивает собой дворец по всей его длине и кажется его завершением, потому что основание холма, на котором он стоит, находится как раз на уровне крыш Шенбрунна. Приходится долго подниматься по длинным аллеям, обсаженным соснами, мимо зеленых газонов, мимо фонтанов, украшенных скульптурами во вкусе Пюже и Бушардона[296], пока не доберешься наконец до ступеней сего храма, поистине достойного этих жеманных богинь и так гордо вырисовывающегося на фоне неба со своими гирляндами и астрагалами мадемуазель де Скюдери.
«Я жажду одного — покинуть этот сад»[297], чтобы поскорее вернуться в венские предместья по прекрасной Мариахильферштрассе, обсаженной на протяжении целого лье двумя рядами огромных тополей. Празднично одетая толпа все так же движется по направлению к Гицингу, останавливаясь большими компаниями в кофейнях и казино, которые тянутся вдоль всей этой улицы. Это самый красивый въезд в Вену, пристойное и буржуазное место гуляния, которого не чураются нарядные экипажи.
Чтобы закончить разговор о предместьях Вены, от которых нельзя отделить Шенбрунн и Гицинг, я должен рассказать тебе еще о трех театрах, дополняющих собой этот длинный список народных увеселений. Действительно, Венский театр, театр Йозефштадта и театр Леопольдштадта — это театры для народа, их можно сравнить с нашими бульварными театрами. Другие — Бургтеатр[298], где дают комедии и драмы, и театр у Кертнертор, где ставят оперы и балеты, расположены внутри крепостных стен. Венский театр, несмотря на скромное свое назначение, — самый красивый в городе и отделан роскошнее всех остальных. По величине он такой же, как парижская Опера, а расположением и отделкой весьма напоминает итальянские театры. Ставятся там исторические драмы, большие балеты-феерии и какие-то небольшие вводные пьески, обычно представляющие собой подражание нашим водевилям. Когда я приехал в Вену, там шла с большим успехом мелодрама г-жи Бирх-Пфейфер «Штирийцы». И одновременно, как я тебе уже сообщал, в Леопольдштадте шла другая пьеса этой же дамы. Г-жа Бирх-Пфейфер — это Бушарди[299] немецкого театра. Она смело называет свои пьесы народными драмами; но было бы слишком уж большой честью для нее сравнивать ее с нашим земляком иначе как с точки зрения успеха. Видел я также в Венском театре шиллеровского «Вильгельма Телля»; уже одно это доказывает, что имперская цензура не столь свирепа, как это утверждают; ибо, конечно, никто не стал бы оспаривать ее права запретить представление «Вильгельма Телля»[300].
Но цензура позволила нам увидеть в театре Леопольдштадта еще и «Рюи Блаза»[301] под названием «Господин и слуга»; правда, конец ее подвергся небольшой переделке. Рюи Блаз всего лишь угрожает своему господину этим пресловутым мечом, который он так отважно у него вырывает. Засим они объясняются, слуга находит своих родителей, подобно Фигаро; только ему везет больше: они оказываются у него богачами и вельможами. Мне кажется даже, что в конце он женится на королеве и становится венчанным супругом, неким подобием герцога Кобургского[302], что еще более согласуется с конституцией.
В обоих театрах — и в Леопольдштадском, и в Венском играет одна и та же труппа антрепренера Карла. Репертуар их, в основном, составляют «местные фарсы» — причудливые пьески, пышно поставленные, которые венцы готовы смотреть без конца. Чтобы француз мог составить себе хоть отдаленное понятие об этом типе зрелищ, ему надо вообразить себе пантомиму Дебюро[303] в сочетании с самыми экстравагантными водевилями театра «Варьете» вроде «Паяцев», которые, хотя и весьма отдаленно, могут дать о них представление. Парижский буржуа с его трезвым, рассудочным умом никогда бы не потерпел безмерного своеволия и добродушно-насмешливой веселости подобных сочинений. Самая популярная из этих пьес, являющаяся как бы образцом сего жанра, называется «Тридцать лет из жизни негодяя». Почти все местные фарсы пишутся неким актером по имени Нестрой[304], который играет в них заглавные роли, притом очень живо и остроумно.
В театре Йозефштадта, который, внутри очень напоминает зрительный зал театра Жимназ, последние два месяца происходили сеансы некоего физика по имени Доблер. Этот артист ничем особенно не отличается от Боско, который в настоящее время пленяет публику в Константинополе. С тех пор как он покинул Вену, театр Йозефштадта обновил вечно новый сюжет «Бунта в серале» и благодаря красивым фигуранткам и злоключениям европеизированных турок спектакль пользуется бешеным успехом; венский народ лишь недавно начал потешаться над турками, чем также объясняется такой невероятный успех.
Мне довелось в этом театре быть свидетелем представления, подобного которому во Франции не встретишь. Я имею в виду «Академию» знаменитого Сафира, одного из самых известных журналистов и поэтов Германии. Впрочем, в этом литературном заседании принимало участие еще множество артистов. Началось оно с сочиненной Сафиром стихотворной сценки под названием «Спряжение глагола любить». Ее исполняли три самые хорошенькие актрисы Императорского театра, одна изображала учительницу, две другие — учениц. Это было остроумно придумано и премило исполнено. Затем актер театра у Кертнертор спел «Ночной смотр», ему аккомпанировал Лист[305]. Затем вышла г-жа Миллер и сыграла одна комедию в три акта — к счастью, весьма короткую, тоже сочинения Сафира. Это было нечто вроде пародии, в которой остроумный бенефициант подвергал осмеянию наши современные комедии. Г-жа Миллер была награждена аплодисментами наравне с автором. Известно, что актрису эту называют здесь немецкой мадемуазель Марс[306]. Недавно один венский журналист заметил по этому поводу, что уместнее было бы назвать мадемуазель Марс французской Каролиной Миллер. Что ж, пусть, мы не против. А заседание, после того как было еще прочитано немало стихов, закончилось чтением юмористического произведения, с которым выступил уже сам Сафир. Мы сначала почувствовали некоторое беспокойство — как будет воспринято столь длинное литературное творение после актеров и певцов, после Листа, после Берио[307]. Попробовали бы у нас, во Франции, после всего этого прочитать публике хотя бы даже неизвестную статью самого Вольтера, она бы живо потребовала свои калоши и лошадей по примеру г-на Бюффона. Ну а изысканная венская публика оставалась на своих местах и прослушала эту статью, в которой пространно излагался некий философский парадокс, и Сафиру аплодировали и дважды его вызывали. Вот что представляет собой Академия в городах Германии: писатель, словно обыкновенный актер-исполнитель, дает концерты поэзии и музыки. «Академия» Сафира принесла ему дохода три тысячи флоринов. Ничто не могло бы дать более точного представления о развлечениях здешнего высшего света — его непременно нужно отделять от того, другого, ибо здесь существуют еще и сливки общества, не сомневайся в этом.
Таковы развлечения, которым предается венское население в течение зимы. И только зимой можно изучать этот город — полуславянский, полуевропейский — во всех своеобразных оттенках его характера. Летом высший свет покидает его, отправляется в Италию, в Швейцарию, на морские купания или проводит лето в своих замках в Венгрии, в Богемии. Народ устремляется на Пратер, в Гицинг, в Аугартен, принося туда с собой свои веселые праздники, свои упоительные вальсы и нескончаемые ужины. И тогда надо сесть на пароход, идущий по Дунаю, либо в имперскую почтовую карету и проститься с этой столицей, предоставив ее обычной ее жизни — столь разнообразной и в то же время столь монотонной.
Летом Вена становится таким же унылым городом, как Мюнхен в любое время года.
Продолжение дневника
11 февраля. Вернемся к моим похождениям… А теперь, трубите в фанфары, трубачи! Забудем все вчерашние наши поражения, и пусть реют знамена в знак одержанных нами ныне побед. Мы воздымаем на сей раз роскошные знамена из шелка и льна. И вот мы уже из предместья перебрались в город, а из города… Нет, не будем пока торопиться.
Друг мой, до сих пор я прилежно описывал тебе все свои любовные похождения с красавицами низших классов. Бедные голубки! А ведь они были такими добрыми, такими нежными… Первая подарила мне всю ту любовь, на какую была способна; затем, подобно прекрасному ангелу, она улетела навестить в Брюнне свою матушку. Две другие выказывали мне истинное расположение и приоткрывали мне навстречу улыбающиеся свои губки, подобные цветам, сулящим в будущем прекрасные плоды… нужно было только капельку повременить, запастись терпением, дабы дать им возможность не посрамить чести города и его предместий. Но что поделаешь, красавицы мои, француз — существо непостоянное!.. Француз сломал венский лед, преграждающий путь обычному путешественнику, тому, кто не более как мимолетный гость. У нас уже есть теперь в городе Вене свои владения, мы обрели ныне права и привилегии, мы теперь уже вхожи к светским дамам. «Это ведь не шутка — светские дамы!» — как говаривал мой друг Бокаж