Пробуждение в почтовой карете
Впервые в «Almanach des Muses» в 1832 г.
Я увидел: деревья бегут в беспорядке,
Как солдаты, врагами разбитые в схватке,
Вихрем мчатся каменья и плиты дорог
И уходит земля у меня из-под ног.
Вслед своим колокольням деревни смятенно,
Сбившись в стадо, плетутся… Беленые стены,
Черепитчатых кровель над ними багрец,
Точно красные головы белых овец.
Горы пьяно шатаются… И неуклонно
К ним река подползает ложбиной зеленой,
Вот сейчас обовьется, сожмет, как питон…
Я в карете. Я спал. Мне привиделся сон.
Почтовая станция
Впервые в «Almanach des Muses» в 1832 г.
Остановка в пути. Разомнемся немного.
Меж домов в неизвестность ныряет дорога.
От ухабов и рытвин все тело болит,
И мельканье в глазах, и в ушах стук копыт.
Неожиданно луг, пятна света и тени,
Влажный воздух и запах цветущей сирени,
Тополя и лозняк, бормотанье реки, —
Позабыты и грохот, и пыль, и толчки.
Дышим сеном до одури — свежим, зеленым,
И врастяжку лежим под большим небосклоном,
Жизнь играет — так было и будет всегда…
Но увы! Нас зовут: «В дилижанс, господа!»
В аллее Люксембургского сада
Впервые в «Almanach des Muses» в 1832 г.
Она прошла — резва, как птица,
Веселая, в расцвете лет,
В руках букет цветов лучится,
А на устах звенит куплет.
На целом свете не она ли
Одна смогла б меня понять
И черные мои печали
Единым взглядом разогнать?
Но нет — лишь на одно мгновенье
Чудесный луч блеснул светло:
Благоуханье, юность, пенье…
Мелькнуло счастье — и прошло!
Собор Парижской богоматери
Впервые в «Almanach des Muses» в 1832 г.
Роман В. Гюго «Собор Парижской богоматери» вышел в 1831 г.
Собор великий стар. Хоть наш Париж моложе,
Он, может быть, его переживет. Но все же,
Когда пройдут века — ну десять сотен лет, —
Сильней окажется их сумрачная сила,
Железные его свирепо скрутит жилы,
И каменную плоть изгложет, и скелет.
И будут приходить к развалинам Собора
Всех стран паломники. Потом роман Виктора
Прочтут в который раз, и вот предстанет им
Вся мощь и царственность старинной базилики,
Как предок предстает прославленный, великий
В мечтанье иль во сне праправнукам своим!
Закат
Впервые опубликовано в издании сочинений Нерваля; в серии «Библиотека „Плеяды"» в 1956 г. по автографу. На том же листке — «Пробуждение в почтовой карете». По-видимому, совпадает по времени написания.
Когда над Тюильри закат огни зажжет
И окна во дворце затопит, пламенея,
Я погружен в мечты, я — Главная аллея,
Я — зеркало озерных вод.
Тогда, друзья мои, как неусыпный страж,
Прихода темноты я жду в вечернем парке:
Там рдеющий закат, как редкостный пейзаж,
Взят в раму Триумфальной арки[360].
В чащобе лесной
Впервые в «Annales romantiques» в 1835 г.
Певец, чудотворец пернатый,
Рождается ранней весной,
Как нежно родные пенаты
Поет он в чащобе лесной!
А летом — с подругою встреча,
И верность — навеки — одной,
Как мудро, любви не переча
Живет он в чащобе лесной!
И осенью смолкнув короткой,
Зимы не узнав ледяной,
О, как благодарно и кротко
Умрет он в чащобе лесной!
Из Рамсгита в Антверпен
Впервые в «L'Artiste» в 1846 г. Датируется июнем 1837 г. В 1836 г. Нерваль совершил вместе с Теофилем Готье путешествие в Бельгию и, как предполагают, побывал и в Англии.
Британия, тебе я
Уже «прощай!» сказал,
Становится бледнее
Полоска белых скал.
О, как ликует море!
На родине твоей
Я побываю вскоре,
Фламандский чудодей!
И мне, о Рубенс, мнится,
Что вышел ты на брег,
К которому стремится
Дымящий наш ковчег,
И в памяти счастливой
Поэзией живой
Антверпенские дива
Встают передо мной.
А море плещет сонно,
Искрясь, как в дни, когда
Толпою Купидоны
С тобой пришли сюда.
То гений твой огромный
Дал ионийский строй
Дремотной глади скромной,
Реальности скупой,
О Роза Возрожденья,
Украсившая двор!
Ждало ее глумленье,
Ждал в Англии топор.
Но был еще неведом
Удел, что ей сужден,
И плыл за нею следом
По морю Посейдон;
Пузатые Тритоны,
Сонм Нереид твоих
Покорно, восхищенно
Сопровождали их.
Бочонок великанский
По волнам Океан
Катил, чтобы фламандский
Силен был вечно пьян.
Со щедростью избытка
Тобой была дана
Фламандскому напитку
Вся пламенность вина!
В злаченой колеснице
К хмельным фламандцам ты
Богам велел спуститься
С небесной высоты.
Олимп на поклоненье
У королевских ног —
Страсть, хохот, исступленье!
Но скорбен был итог.
Век пышности надменной —
Давно лишь тлен и прах,
Но, Рубенс, ты нетленный
Останешься в веках!
Песни из опер и пьес. Посвящения
Песня о Гане Исландце
Из мелодрамы, написанной в 1829 г. по роману В. Гюго «Ган Исландец». В кругу младших романтиков охотно имитировали повадки этого «чудовищного» героя Гюго. Сам Нерваль как-то потребовал у официанта налить ему «морской воды» в череп, который он держал в руке.
Как только луч, блеснув на склонах,
Угас.
И стихло все в долинах сонных
У нас, —
Ни шагу дале, безрассудный,
Плутающий во мгле полян!
Ты слышишь — рык, в глуши безлюдной
Родившись, рвется сквозь туман?
Там Ган!
Там Ган!
Там Ган Исландец!
Исландец Ган!
Мертва в его груди саженной
Душа;
Его глаза горят, геенной
Дыша;
Там, в глубине пещеры дикой,
Над жертвою склоняет стан,
Дрожа от ярости великой,
Рыданьями и кровью пьян, —
Там Ган!
Там Ган!
Там Ган Исландец!
Исландец Ган!
На празднике порою пляску
Прервет
И, пред толпою сбросив маску,
Встает
Чудовище! Стеная дико,
Он в круг врывается, незван,
От хищных глаз его и крика
Там каждый страхом обуян…
Там Ган!
Там Ган!
Там Ган Исландец!
Исландец Ган!
Испания
Из либретто к опере «Пикильо», написанной с А. Дюма (1837).
Кому могли б наскучить скоро,
О благодатная страна,
И города твои, и горы,
И вечная твоя весна?
Пьянящий воздух, эти ночи,
Что упоительнее дней,
Поля, куда господь захочет
С эдемских снизойти полей?
Аравия тобой владела,
Но, сломленная наконец,
Прощаясь, на тебя надела
Востока царственный венец!
И эхо громче и напевней
Твердит тебе все вновь и вновь
Припев арабской песни древней:
Свобода, слава и любовь!
Подземный хор
Из либретто к опере «Черногорцы» (1849).
Во мраке глубинном
Порывом единым
Мы ринемся в бой,
Все вместе, все вместе,
Готовые к мести
Судьбине лихой.
Здесь сумрак давящий,
Здесь ночь, только мстящий
Не дремлет, не спит.
И в смерти, и в склепе
Сорвет свои цепи,
Кто бдит!
Готическая песня
Из либретто к опере «Черногорцы» (1849).
Люблю, невеста,
Тебя в слезах!
Росинкам место
На лепестках.
Весна и младость
Лишь миг цветут,
Но будет в радость
Нам бег минут.
Стыдливой, страстной —
Я всякой рад.
Ведь бог всевластный
Есть бог услад.
Виктору Гюго, подарившему мне свою книгу о Рейне
Написано в 1842 г. Впервые опубликовано в 1950 г. в издании «Библиотеки „Плеяды"».
Дар дружбы вашей, мэтр, приняв благоговейно,
Я «Рейн» держу в руке — я сам стал вроде Рейна:
Меня возвысило сравнение с рекой.
Но знает ли Поток, бог дикий, одинокий,
Кто имя дал ему, и берег, и истоки,
И кто волну его торопит день-деньской?
Воссев на бугорке среди Природы вечной,
Творенье высших сил, не чует он, беспечный,
Что эту благодать дарует Эмпирей.
А мне даны дары любви, познанья, пыла,
Но я-то знаю: их рождает ваша сила,
И мой огонь зажжен от ваших алтарей!
Господину Александру Дюма во Франкфурт
Впервые в кн. Нерваля «Лорелея» (1852). Написано во время путешествия в Германию в 1838 г. Испытывая, как обычно, денежные затруднения, Нерваль просил Дюма выслать ему аванс в счет задуманной совместно пьесы. Вексель, отправленный Дюма на банкирский дом Эльже в Страсбурге, не был оплачен Нервалю из-за деловых неурядиц между банкиром и его парижскими партнерами — отцом и сыном Элуа. «Ворон» и «Солнце» — названия отелей в Бадене и Страсбурге, где останавливался Нерваль во время путешествия.
Прощаясь с Баденом, я возмечтал уже,
С доверьем к Элуа, в надежде на Эльже,
Что прямо к денежным, столь нужным мне, доходам
Я шестичасовым уеду пароходом.
Из «Солнца» в «Ворон» я лечу, лелея цель:
Вперед — из баденского в страсбургский отель.
Увы! Я мнил себя событий властелином,
Но Элуа-отец не столковался с сыном,
И потащился я, дабы не сесть на мель,
Назад — из страсбургского в баденский отель!
Супруге Генриха Гейне
Впервые опубликовано в «Le Temps» 21 мая 1884 г. Об отношениях Нерваля и Гейне см. вступ. статью.
Вы, черноокая, прелестней всех на свете,
Вам, искре золотой, дано разжечь в поэте
Ту силу творчества, которой равных нет.
Она же, всё и всех кругом воспламеняя,
Вас делает еще прекрасней, роза мая,
Вернув с избытком жар и свет.
Химеры
Цикл «Химеры» был полностью напечатан в книге «Дочери огня» (1854), с которой он связан идейно, тематически и биографически (см. вступ. статью). Имеются и отдельные текстуальные переклички, отмеченные в примечаниях. Некоторые стихотворения печатались ранее в периодических изданиях.
El Desdichado
Заглавие (в переводе с испанского - «Обездоленный») заимствовано из романа В. Скотта «Айвенго», гл. 8. Под этим девизом выходит на поединок неизвестный рыцарь.
Впервые опубликовано в «Le Mousquetaire» 10 декабря 1853 г.
Я — мрачный, я — вдовец[362], я сын того гнезда,
Тех башен княжеских[363], чьи древле пали стены.
Явилась мне моя померкшая звезда,
Как солнце черное с гравюры незабвенной[364].
Но ты дала мне свет, и отошла беда.
Верни мне берега Италии блаженной[365],
Цветок, что скорбный дух мне освежил тогда,
И розы с лозами в садах над влагой пенной.
Мирто
Впервые в «L'Artiste» 15 февраля 1854 г. В одном из рукописных вариантов имелось посвящение: Ж-и Колонна, которое совмещало имя реальной героини сонета Женни Колон (ср. «золото косы», соответствующее внешнему облику актрисы) и одного из любимых героев Нерваля — итальянского поэта Франческо Колонны. Стихотворение перекликается с итальянскими пейзажами «Октавии». Имя Мирто, одной из менад (вакханок) в поэме Нонна Панополитанского, посвященной Дионису, связывается для Нерваля с миртом, сопровождавшим в античности и культ богини любви, и культы рождения и смерти.
И снова ты, Мирто, кудесница-менада,
И гордый Посилипп, весь в россыпях огней,
Твое чело Восток омыл волной лучей,
А в золоте косы — агаты винограда.
Мне кубок твой дарил блаженную усладу,
Дарил ее мне блеск улыбчивых очей,
Когда Иакха[371] я молил во тьме ночей:
По Музе, я — один из сыновей Эллады.
Я знаю, отчего вулкан опять гремит[372]:
От легких стоп твоих взвился огонь поддонный
И пепельная мгла над склонами парит!
Гор
Впервые в «Дочерях огня». Египетская и греческая мифология этого стихотворения переосмыслены Нервалем. Гор, бог-солнце, сын Изиды, богини плодородия и мореплаванья, матери и заступницы, выступает мстителем за Озириса, своего отца, бога разумного созидания на земле, после своей земной смерти ставшего судьей в царстве мертвых.
Кнеф[375] задрожал, и твердь земная сотрясалась,
И с ложа своего Изида-мать восстала,
На нелюдимого супруга указала —
И ненависть в глазах зеленых занялась.
«Добить распутника! — кричит она, ярясь. —
Его дыхание морозы источало,
Вязать хромца, пронзить глаза, где месть пылала,
Он всех вулканов бог, он зим всесильный князь!
Орел летит… Зовет меня дух новый, смелый,
Я в честь него наряд набросила Кибелы[376]…
Дитя! Полны любви Озирис и Гермес[377]!»
Богиня уплыла в рапане золотистой…
Вернуло море нам сквозь время облик чистый,
Под аркой радуги забрезжил край небес.
Антэрос
Впервые в «Дочерях огня». Заглавие обычно интерпретируется как «антиэрос» (начало, противостоящее любви). Идейную основу сонета составляет дуалистическая концепция мира в восточных религиях и раннехристианских ересях, утверждавшая равноправие двух противоборствующих начал — божественного и сатанинского. Здесь она реализуется в ряде мифологических образов. С этим связаны и автобиографические мотивы романтического мятежа, одиночества, «проклятости» и избранности, характерные для поэтического самосознания Нерваля. Ироническую трактовку той же темы см. в более раннем «Красном дьяволе».
Ты спросишь, отчего я гневом распален
И не покорена глава на гибкой шее…
Все оттого, что я из племени Антея[378],
Бог-победитель — враг, мне ненавистен он!
Я тот, кто Мстителем издревле вдохновлен,
Он изъязвил мой лоб, устами огневея,
И Авеля — увы, убитого, — бледнее,
Я гневом Каина, как кровью, обагрен.
Иегова! Ведь тот, кто побежден тобою,
Из адских бездн вскричал: «Тиран, я жажду боя!»
Ваал — вот пращур мой, во мне Дагона кровь[379]…
Дельфина
Впервые в «L'Artiste» 28 декабря 1845 г. (датирован, Тиволи, 1843) под названием «Золотые стихи» с эпиграфом из IV эклоги Вергилия: «Век последний уже пришел по пророчествам Кумским». Под заглавием «Дафна» с другим эпиграфом из той же эклоги был включен в «Маленькие замки богемы» (1853). По мотивам и поэтическим образам близко связан с «Октавией». Название «Дельфина» подразумевает пророческие слова Дельфийского оракула. Имя героини «Дафна» по-гречески — лавр. Сонет строится на дословных реминисценциях «Песни Миньоны» Гете, также начинающейся с вопроса: «Ты знаешь край…»
О Дафна, помнишь ли звук древнего напева,
В листве смоковницы, у миртовых стволов,
Среди дрожащих ив и лавровых лесов,
Ту песнь любовную осиротелой девы?..
Ты помнишь ли тот храм с колоннами и древо,
В лимонной мякоти следы своих зубов,
Пещеру, грозную для дерзких смельчаков,
Где спит исчадие драконьего посева?
Те боги вновь придут, плач не напрасен твой —
Нам время возвратит эпохи древней строй!
Пророческая зыбь колеблет луговины…
Но здесь латинский лик сивиллы погружен
Под строгим портиком в необоримый сон —
Ничто не дрогнуло под аркой Константина.
Артемида
Впервые в «Дочерях огня». Артемида (у римлян — Диана), богиня лесов и охоты у древних греков, в поздней античности связывалась с культом мертвых и миром магии. Для Нерваля важна и ассоциативно-звуковая связь с Артемизией, вдовой царя Мавсола, которому, она воздвигла гробницу (мавзолей). Первая строка сонета имеет двойной смысл: по-французски «тринадцатая» относится к женщине — героине сонета и к слову «час» (година). Судя по примечанию самого Нерваля в одном из автографов, подразумевается тринадцатый, то, есть поворотный час.
Тринадцатой пора настала возвратиться…
Она же — Первая, и в мире нет иной.
Ты — первая иль ты последняя Царица?
Ты — Царь ли вместе с ней? Любовник роковой?
От колыбели нам любить и до гробницы:
Любимая в былом — всегда, всегда со мной.
О, Смерть иль Мертвая!.. Восторг в беде лихой!
С алтеей пышною в руке она мне снится
Святой Неаполя[382], в чьих пальцах вихрь огней.
О роза темная с лиловой сердцевиной,
Нашла ли ты свой крест в глуби небес пустынной?
Вы, розы белые, вы с горних тех полей
Низриньтесь призрачно мелькающей лавиной.
Святая бездны, ты, по мне, всего святей.
Христос на Масличной горе
Впервые в «L'Artiste» 31 марта 1844 г. без эпиграфа с подзаголовком «Подражание Жан-Полю». Эпиграф (впервые в «Дочерях огня») представляет перифразу из фрагмента немецкого романиста Жан-Поля, известного во французском переводе госпожи де Сталь под названием «Видение».
Бог мертв! Небо пусто…
Плачьте! Дети, нет у вас боле отца!
I
Когда господь воздел среди святых ветвей
Худые руки ввысь, как делают поэты,
Он с болью смертною ждал от небес ответа,
Оставленный в ту ночь предательством друзей.
Потом взглянул на тех, кто ждал его речей,
Чтоб властвовать, судить, быть стражами завета…
Бесчувственны они, животным сном согреты…
Тогда он закричал: «Нет бога в тьме ночей!»
Их сон глубок. «Друзья! Вам истину открою!
Я свода горнего коснулся головою,
Я окровавлен, смят, в страданьях изнемог!
Я вас обманывал: там бездна, бездна, бездна!
Паду я жертвою во имя мглы беззвездной,
Нет бога, нет!» Их сон по-прежнему глубок.
II
Он крикнул: «Все мертво! Я видел хороводы
Светил, несущихся вдоль млечной мглы путей
Везде, где зыблется в артериях природы
И золото песков, и серебро морей,
У берегов пустынь кипят прибоя воды,
Буравят смерчи глубь взволнованных зыбей,
Вздымает смутный вздох бездонных высей своды,
Но дух не пребывал там изначала дней.
Взор бога я искал, но видел лишь глазницу
Пустую, черную, откуда ночь струится
На мироздание, и даль темным-темна,
И радугой повит провал, во мрак ведущий,
В пределы древней тьмы, где Хаос вечно сущий,
Воронка, пьющая Миры и Времена!
III
Неколебимый Рок, страж гордый мирозданья,
Случайность и Закон!.. Твой медленный полет
Меж умерших миров и снежного молчанья
Безмерным холодом вселенную гнетет.
Ты знаешь, что творишь, мощь первооснованья,
Гася сиянье солнц, прервав их мерный ход?..
Сумеешь ли сберечь бессмертное дыханье
Меж миром молодым и миром, что умрет?..
Отец! Твой дух в себе могу ли ощущать я?
Возможно ль быть живым и взять над смертью власть?
Иль суждено тебе в последней битве пасть
С Владыкой вечной тьмы, на ком клеймо проклятья?
Я стражду и скорблю один в ночи немой…
Но если я умру, то все умрет со мной!»
IV
Никто не внял ему под звездами немыми,
И, обессиленный в борении с собой,
Он, жертва вечная, воззвал тогда с мольбой
К тому, кто в этот час один не спал в Солиме[383]:
«Иуда, — он вскричал, — скорей сторгуйся с ними!
Спеши меня продать! С их согласись ценой:
Я на земле простерт, я изнемог душой…
Лишь ты предателя носить способен имя!»
Иуда уходил, то алчностью томим,
То угрызеньями; содеянное им
На гладких глыбах стен, казалось, проступало…
Но, словно жалостью проникнувшись, Пилат,
Наместник кесаря, тяжелый поднял взгляд
И: «Привести сюда безумца!» — рек устало.
V
Он был таким всегда: безумец побежденный,
Забытый днесь Икар[384], познавший неба зов,
Он Фаэтон[385], кого сразил огонь богов,
Он Аттис[386] пламенный, Кибелой воскрешенный.
Авгур ответа ждал от жертвы умерщвленной,
Священной крови ток пьянил земли покров…
Ошеломленный мир сошел с своих основ,
Над бездною Олимп качнулся, потрясенный.
«Ответь, отец Аммон[387], — так кесарь восклицал, —
Кто он, внушающий Земле свои заветы?
Он бог? Иль, может быть, то демон нам предстал?»
Оракул никогда не даст ему ответа,
Затем что лишь тому открыта тайна эта,
Кто персти низменной живую душу дал.
Золотые стихи
Впервые в «L'Artiste» 16 марта 1845 г. под заглавием «Античная мысль». В античности особенно полюбившиеся изречения или произведения назывались «золотыми» (например, роман Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел»), отсюда и название сонета. В стихотворении нашла свое отражение пифагорейская теория метемпсихоза («переселения душ»), творчески преображенная Нервалем.
О чем спор? Все на свете способно чувствовать!
Ты мыслишь, человек, и чувствуешь. Но вот:
Неужто лишь тебе дана свобода эта?
Лишь одного тебе не преступить запрета —
На мысль, что всё, как ты, совсем как ты, живет.
И сердце зверя дух неведомый влечет,
И есть душа в цветке, которой нужно света.
Любовью некоей таинственно согреты
И камень, и металл. И всё тебя зовет!
Ты связан. За тобой следит стена слепая,
И в косном веществе есть воля не служить
Тому, что страсть тебе подсказывает злая.
Ведь может божество и в нем незримо жить.
И как родится взгляд, за веками сокрытый,
Так чистый дух растет, раскалывая плиты.
* * *
Впервые опубликовано в «Petite Revue Internationale» 30 мая 1897 г. адресатом стихотворения княгиней Сольмс под вымышленным именем. Написано около 1853 г. За стихотворением следовала небольшая прозаическая вставка и заключительный сонет, обычно именуемый «Эпитафия». Мария Летиция Сольмс (1831—1902) приходилась внучкой брату Наполеона Люсьену Бонапарте. Знакомство с ней падает на последние годы жизни Нерваля. Первые две строчки — неточная цитата из романса Керубино в «Женитьбе Фигаро» Бомарше (д. II, явл. 4). На фоне зашифрованной символики «Химер» это стихотворение поражает своим суровым и обнаженным реализмом. Примыкающий к нему сонет-эпитафия принадлежит к числу наиболее известных стихотворений Нерваля.
«О госпожа моя,
Измучен сердцем я, —
Так жаловался мальчик Керубино. —
О госпожа моя,
Измучен сердцем я…»
Всю ночь в моем мозгу вертелся без причины
Знакомый тот мотив — и наболела грудь…
Я виноват, но Вы отпустите мне вины —
Всего и стоит Вам лишь руку протянуть.
Дитя богемы я, бездельник, вот в чем суть,
И красное словцо подчас мой хлеб единый.
Обманут многими, до времени старик,
Как крыса, мнителен, озлоблен нищетою,
Поденщик-журналист, заблудший среди книг,
В участье дружбы я не верю и не стою
Той доброты, что Вас выводит напрямик
На помощь страждущей душе в опасный миг.
Простите же меня за все размолвки наши…
Но ясно говорят и в ссоре письма Ваши,
Что Ваш надежный ум прямым путем идет —
Вы требуете долг… Дичайший оборот!
Ручаюсь, что его не примут в «Ералаше».
Но следует платить, когда предъявлен счет.
Что ж, Вам достанутся в зеленом коленкоре
И письма, и листы, скрепленные тесьмой, —
Иззябшему перу не пишется зимой.
Нет в очаге огня, в окне — стекла, вот горе!
И с небом, с адом ли — связь обрету я вскоре,
Затем что улизнуть намерен в мир иной.
Я эпитафию себе сложил и данью
Вам приношу сие убогое созданье —
Сонет, пробившийся в моих мозгах пустых.
Но холод оборвал кукушки кукованье…
Калечит нищета и мысль мою, и стих.
Эпитафия
Он прожил жизнь свою то весел, как скворец,
То грустен и влюблен, то странно беззаботен,
То — как никто другой, то как и сотни сотен…
И постучалась Смерть у двери наконец.
И попросил ее он обождать немного,
Поспешно дописал последний свой сонет,
И после в темный гроб он лег, задувши свет
И на груди своей скрестивши руки строго.
Ах, часто леностью душа его грешила,
Он сохнуть оставлял в чернильнице чернила,
Он мало что узнал, хоть увлекался всем,
Но в тихий зимний день, когда от жизни бренной
Он позван был к иной, как говорят, нетленной,
Он, уходя, шепнул: «Я приходил — зачем?»