{55}. В отличие от её братьев, не упускавших возможности использовать время, проводимое в обществе отца, для знакомства и наведения мостов с людьми полезными для их карьерного продвижения, в отношении Анны у Рузвельта была заведомая уверенность: она с ним вовсе не по «склонности <…> к поиску множества полезных знакомств на будущее». Весь смысл своего существования Анна видела в служении семье, особенно мужчинам, и делала всё, что могла для их спокойствия и довольства.
Сколько бы трудов ни прилагали Анна и доктор Брюэнн для продления жизни Рузвельта, дни его были сочтены. Таким образом, поездка в Ялту практически наверняка была для Анны первым и последним шансом почувствовать себя по-настоящему нужной отцу и сделаться частью его мира, который так долго оставался для неё закрытым. Вот она и приняла с готовностью его объяснение причин, побудивших выбрать именно её в свои сопровождающие, и предпочла интерпретировать их как подтверждение того, что стала наконец-то ценной и значимой в его жизни.
Анна всю жизнь мечтала стать самым желанным для отца спутником и соратником. Самыми сокровенными воспоминаниями её детства были их долгие верховые прогулки по лесам и долам в окрестностях их дома в Гайд-Парке. В пути Франклин показывал дочери деревья и разных птиц, рассказывал в деталях о том, как возделывать землю в гармонии с природой и без ущерба для естественной среды обитания человека. Анна же мечтала о том, как когда-нибудь они вместе с отцом будут управлять семейным имением в Гайд-Парке{56}.
Франклин Д. Рузвельт по-настоящему любил живую природу, но и политику он любил никак не меньше, а главное – горячее. Бессчётные часы проводил он в своём кабинете за массивной деревянной дверью, вместе с коллегами-политиками строя стратегические планы, и лишь сигарный дым просачивался в холл из-под этой глухой двери. Отчаянно жаждавшей его внимания Анне оставалось лишь строчить отцу записки с просьбами любезно заглянуть к ней в спальню и пожелать спокойной ночи. Как-то раз она попыталась сделать эту перспективу более заманчивой для отца, пообещав устроить весёлый розыгрыш братика. «Достопочтенный Ф. Д. Рузвельт, – написала она. – Не будете ли вы так любезны соблаговолить зайти пожелать мне спокойной ночи? <…> Сама я сейчас собираюсь наверх подложить кое-что Джеймсу в постель, и вы там, возможно, услышите ужасные кирки [sic], когда войдете»{57}. В другой раз Анна решила тихо прокрасться вечером в кабинет, где совещались Рузвельт со товарищи, и спрятаться там, затаившись. И, казалось, её план сработал, но тут она с непривычки поперхнулась густо висевшим в воздухе сигарным дымом и, выдав себя с головой, вынуждена была позорно ретироваться со слезящимися глазами, кашляя, чихая и краснея со стыда. Атмосфера в отцовском кабинете и впрямь оказалась не подходящей для девичьего здоровья{58}.
В один прекрасный день отец вдруг сам пригласил Анну в свою библиотеку помочь ему разобрать кое-какие книги. Анну даже затрясло от нервного возбуждения: наконец-то она допущена в его святая святых. Однако затрясло её, видимо, слишком сильно, поскольку первая же переданная ей отцом стопка книжных томов с грохотом рассыпалась по полу. Позор вышел такой, что Анна готова была сквозь землю провалиться, но вместо этого в ужасе и слезах бежала прочь от казавшегося ей неизбежным отцовского гнева{59}.
Когда отец заболел полиомиелитом, Анна мысленно попрощалась с мечтой о светлом будущем. Дело было в 1921 году, ей исполнилось пятнадцать лет, и Рузвельты тогда жили в своем летнем доме на острове Кампобелло в Нью-Брансуике, Канада. Утро того дня выдалось безмятежно-прекрасным и сулило отличный отдых под парусом и морские ванны. К обеду, однако, Франклин начал жаловаться на озноб и усиливающиеся боли в пояснице, а ещё через два дня у него отнялись ноги. Ему было всего 39 лет, но ходить без посторонней помощи Рузвельту было более не суждено. Ушли в прошлое верховые прогулки по лесам, а с ними и мечта Анны составить со временем пару отцу в качестве хранителей дивной природы Гайд-Парка. Анну вскоре отправили на учебу в частную школу Чапин на Манхэттене, и в девичьем возрасте она виделась с отцом лишь в присутствии посторонних – вездесущей бабушки, врачей с медсестрами и политиков-сподвижников Рузвельта, получивших теперь неограниченный доступ в дом. Всё, что ей оставалось, – это смотреть, как отец мучается с костылями и стальными скобами-фиксаторами. Ежедневно он клялся себе, что сегодня на прогулке преодолеет, наконец, дистанцию в тысячу шагов от крыльца до ворот. И ежедневно, из последних сил двигая попеременно костылями и безжизненными ногами и обливаясь потом, не справлялся с этой задачей. А Анна в беспомощном отчаянии наблюдала сверху, как мужчина, некогда катавший её на плечах, бывший непоколебимым и безупречным героем в центре её мира, сражается и падает, сражается и падает – и так изо дня в день{60}.
Диагностированная затем у Рузвельта застойная сердечная недостаточность – при всем ужасе этого заболевания, – для Анны, однако, стала своеобразным подарком, от которого она была не в силах отказаться. Она быстро поняла, что ей нужно взять на себя значительно бо́льшую роль в жизни отца, если она хочет, чтобы он дожил до победы в этой войне. Она ни разу не обсуждала с ним свою роль в Белом доме, просто брала на себя исполнение всё новых и новых обязанностей{61}. Военные, правительственные и гражданские чиновники безостановочно и настоятельно требовали аудиенции у президента. Учитывая выдвинутое доктором Брюэнном требование, чтобы Франклин работал не более четырёх часов в день, её отец физически не мог принять всех лично; к тому же личное взаимодействие с чиновниками – занятие крайне утомительное. И Анна сама решала, кому реально нужно повидаться с президентом, а кого можно спровадить к кому-то ещё{62}. Иногда она принимала посетителей, а затем сообщала отцу резюме обсуждённых вопросов{63}. Ещё она пыталась снизить нагрузку на него такими способами, о которых тот даже не подозревал. После его отхода ко сну, например, Анна тайком быстро разбирала входящую корреспонденцию и изымала бумаги и запросы, с которыми, по её мнению, вполне могли разобраться другие, чтобы не обременять отца текучкой{64}.
Узнай о проделках Анны общественность, шум бы однозначно поднялся нешуточный. А так всё ограничивалось критикой в её адрес со стороны отдельных недовольных тем, что дочь президента прочно обосновалась в Белом доме. Одна дама, к примеру, написала Анне язвительно-укоряющее письмо: дескать, она «жирует за счёт налогоплательщиков». Дурен уже сам факт проживания Анны в Белом доме за казённый счёт, отмечала эта дама, – так ведь не постыдилась ещё и денежный оклад себе положить. Автор также намекала, что Анна рискует скоро уподобиться собственной матери, чье участие в работе администрации мужа вышло за рамки всякого приличия. Женщина эта явно не относилась к числу поклонниц Рузвельта, однако признала сквозь зубы, что «он-то хотя бы был избран». А вот Элеонору, развивала она свою мысль, никто не избирал, и она «всего лишь назойливое частное лицо, нагло встревающее» в политические дела{65}.
Если отвлечься от злобного тона нападок на супругу и дочь Рузвельта, автор письма подняла вполне законный вопрос. Анна однозначно была не в праве изымать бумаги из входящей почты отца, но ей отчаянно хотелось делать всё мыслимое и немыслимое, чтобы помочь ему. Если бы она только могла удержать его от поездки в Ялту, она бы, возможно, так и сделала. Путешествие заняло бы недели, сама конференция обещала выдаться изнурительной, – и всё это вполне могло его добить.
Долгое путешествие в Ялту началось под покровом ночи. 22 января в 22:00 Рузвельт и его делегация тайно выехали из Вашингтона. Газеты по всей стране предсказывали, что Большая тройка вот-вот съедется на ещё одну конференцию, но, по соображениям безопасности, никто ни в США, ни в Великобритании, ни в СССР не разглашал ни даты, ни места её проведения. У президента было тайное железнодорожное депо в подвале Бюро гравировки и печати, массивного непрезентабельного здания из известняка и бетона на юго-западном отрезке 14-й улицы, в одном квартале к югу от Национальной аллеи. Там Рузвельт погрузился в личный бронированный вагон «Фердинанд Магеллан»: так ему удалось избежать и любопытных глаз на вокзале Юнион-Стейшн, и проблем с подъёмом по ступеням вокзала в кресле-каталке. Из Вашингтона президент и его помощники, включая дочь, проследовали в Ньюпорт-Ньюс, где их под парами дожидался крейсер «Куинси», за предшествовавшие недели тайно переделанный на местных верфях в подобие океанского лайнера, достойного перевозить президента великой страны, хотя при реконструкции судна секретность до конца соблюсти не удалось. В ноябре на имя Рузвельта поступило письмо от отставного американского солдата: в Мидлберге, Коннектикут, этот солдат слышал, как пара посетителей ресторана вслух обсуждает, что на «Куинси» в каюте-люкс пришлось поднимать унитаз на девять дюймов выше над полом, чтобы на него в предстоящем плавании могло как-то пристраиваться известно какое лицо{66}. Подавлять расползавшиеся слухи становилось всё труднее. Когда президент Рузвельт отпраздновал свой день рождения 21 января, за девять дней до его общеизвестной фактической даты – 30 января, всем стало ясно, что нечто явно готовится{67}