щие друг друга морозы и оттепели превращали её в блёклую пустошь, окутанную густым туманом. И степь эта простиралась на сто с лишним миль до естественной границы Крыма с материковой Херсонской областью Украины, образованной солёными лиманами залива Сиваш – «Гнилого моря», прозванного так за зловоние испарений этого затхлого мелководья. Из-за обилия микроводорослей воды Сиваша окрашены в невероятный красно-бурый цвет, будто это не вода, а кровь, пролитая в течение двух веков сражений за полуостров бессчётными тысячами бойцов. Крым был одним из драгоценнейших достояний Российской империи, а затем Советского Союза, но всегда стоял немного особняком от матушки России. Перекопский перешеек, полоска суши шириной всего в четыре мили между Сивашем и Каркинитским заливом Чёрного моря, – вот и всё, что связывало Крым с материком.
После «целой вечности», как показалось Саре, выматывающей езды Уинстон недовольно спросил:
– И сколько мы уже тащимся-то?
– Около часа, – ответила она, глянув на часы.
– Боже мой, – резко выдохнул он, – ещё пять часов!
Сара знала, что не Аверелл Гарриман выбрал местом проведения конференции Ялту, но тряская езда по бескрайней голой степи так выматывала, что хотелось найти виноватого и сорвать на нем злость. «В самом деле! – подумала Сара. – Аверелл [sic], должно быть, рехнулся». Как он согласился обречь больного Рузвельта на такую поездку? Их машина еле ползла по промозглой туманной степи, и тут ехавший с Черчиллями лорд Моран вдруг заявил, что призрачный пейзаж за окнами живо напоминает ему заснеженные болота северной Англии. Сравнение было вполне уместным. Сара, вероятно, припомнив «Грозовой перевал» Эмили Бронте, тут же нацарапала в письме матери, за которым наперекор тряске коротала дорогу, что местность здесь «уныла, как безнадежно отчаявшаяся душа!»{135}
А ведь на этой опустошённой земле некогда были колхозы. Хотя ни Сара, ни Анна, едучи на юг, об этом не знали ровным счётом ничего, Крым, сейчас разорённый нацистами, до этого с трудом смирялся с Советской властью. Пепелища колхозов, организованных Сталиным в 1928 году в ответ на нехватку зерна, были не руинами былого сельскохозяйственного процветания, а мрачными памятниками лютому голоду. С 1928 по 1940 годы советская коллективизация унесла жизни тысяч крестьян. Нигде, однако, не было в тот период зафиксировано столь же массовой гибели людей, как на территории Украины, где в начале 1930-х годов был устроен Голодомор – советский геноцид этнических украинцев[11]{136}. А нацисты, изрядно проредив население Симферополя, создали для Советов подходящие условия для устранения другого предположительно враждебно настроенного по отношению к их государству этнического меньшинства. Советским властям хотелось беспрепятственного доступа к Босфору и Дарданеллам, а отвоевать его у Турции мешали крымские татары, связанные с турками религиозными и этническими узами. Вот Сталин и поручил безжалостному главе НКВД Лаврентию Берии, тому самому, который теперь отвечал за подготовку к Ялтинской конференции, их как-нибудь устранить. Во исполнение этого указания Берия огульно обвинил всех крымских татар в сотрудничестве с нацистами и в мае 1944 года всего за трое суток принудительно депортировал вагонами для скота в Узбекистан около 200 000 татар, многие из которых так и умерли в изгнании{137}.
Теперь их хозяйства стояли заброшенными. Практически все строения лежали в руинах, вполне гармонируя с обугленными останками железнодорожной и бронетехники и прочими атрибутами военного апокалипсиса{138}. В общем, всё выглядело так, будто до Крыма через полмира добрался воскресший из мёртвых генерал Шерман, чтобы на бис исполнить свой знаменитый марш к морю[12]. Из людей медленно катящимся на юг гостям попадались на глаза исключительно советские военнослужащие, среди которых было немало женщин и совсем юных девушек, которых явно расставили вдоль дороги через равные интервалы метрах в ста друг от друга. Похоже, целую пехотную дивизию сняли с позиций не то для охраны маршрута, не то в качестве почетного караула. Скорее второе, поскольку винтовок практически ни у кого из них при себе не было. Поражало в этом войске не только обилие безоружных женщин, но и пестрота лиц. Там будто специально собрали представителей чуть ли не всех этносов многонационального Советского Союза – русских, украинцев, белорусов, грузин, армян, азербайджанцев, узбеков, казахов, чеченцев[13] и многих-многих других. Каждый солдат в длинной зимней шинели должен был, по идее, являть собою безликий единообразной зубец в шестерне государственной машины. Но что-то у Советов явно не складывалось, поскольку каждое лицо выдавало неповторимую индивидуальность{139}.
Лишь на самом подъезде кортежа к Симферополю стали заметны первые признаки чего-то отдаленно напоминающего будничную человеческую жизнь, хотя в них было больше от чёрно-белой кинохроники, нежели от яркой и цветной жизни во плоти. Симферополь некогда был процветающим городом, но к 1945 году его и городом-то назвать язык не поворачивался. Немногие уцелевшие дома стояли без электричества и отопления, а обитатели выглядели пришельцами из старины глубокой, а не гражданами современности. Выцветшая одежда. «Не серая, не бежевая, – а просто бурая ветошь какая-то», – поделилась Анна своим мнением с отцом и агентом спецслужб Майком Рейли. Юбки на крымчанках висели бесформенными мешками, а дети давно выросли из своей одежды, штанишки и юбки были слишком коротки, чтобы скрыть посиневшие от холода щиколотки. Поначалу Анну поразило, что горожане имеют на удивление здоровый вид, но, вглядевшись попристальнее, осознала, что и дети, и, в особенности, их матери, выглядят много старше своих лет. Кожа женщин была изборождена глубокими морщинами, а спины у них у всех были неисправимо скрючены из-за того, что им приходилось день за днём таскать на горбу непомерные ноши{140}.
После Симферополя, перед началом подъёма в горы, американская часть кортежа ненадолго остановилась на обочине перекусить сэндвичами, прихваченными с «Куинси». Британцы же предпочли, наоборот, поднажать. Гарриман их заверил, что там дальше в каких-то сорока пяти минутах езды есть дом отдыха, вот они туда и устремились, – особенно Сара, испытывавшая определенный физиологический дискомфорт, причины которого способна была понять разве что вторая представительница женского пола в составе обеих делегаций. «Дом отдыха, – в радостном предвкушении настрочила Сара в письме матери, – он же порою бывает нужнее всего по иным причинам, нежели собственно отдых». Однако обещанные сорок пять минут прошли, а заветный дом отдыха всё не появлялся. Голод вполне утолялся заветренными сэндвичами с ветчиной под местный бренди, но в дороге они были уже почти четыре часа безостановочной езды, а зов природы становился громче и неотложнее с каждой минутой. В какой-то момент Сара в отчаянии даже принялась высматривать подходящую кущу деревьев впереди у обочины: «Просканировала горизонт: впереди – машины, позади – фотографы! Очевидно, ничего мне тут не светит!» – сообщила она Клементине. И вдруг, когда её «надежда почти умерла», они внезапно затормозили и остановились. Благодать-то какая – дом отдыха!{141}
Сара и Уинстон рассчитывали остановиться там на несколько минут исключительно ради удобств, но у советских хозяев явно были иные планы. Прямо от туалета гостей сопроводили в небольшую комнату, где хитростью заманивший их в этот дом отдыха Молотов стоял подле стола, «стонущего под тяжестью блюд и вин»{142}. Как и показные пиршественные излишества под навесами в Саках, здешнее нарочитое изобилие контрастировало с нищенским существованием на грани выживания, которое члены делегации наблюдали из окна автомобиля. Наилюбезнейшие хозяева – Молотов, его заместитель Андрей Вышинский и посол СССР в Великобритании Фёдор Гусев – пригласили гостей к столу. Стол был накрыт строго на семь персон – трёх советских политиков, премьера, президента и их дочерей, – чтобы они имели возможность насладиться роскошным обедом в приватной обстановке. Советская сторона предусмотрела все мелочи, даже пандус с ковровой дорожкой перед входной дверью соорудили специально для удобства Рузвельта.
Через пару минут к дому отдыха прибыл президентский лимузин, но Рузвельту было не до обеда. Предстояло вытерпеть ещё несколько часов езды, к тому же по горным серпантинам. По всему выходило, что засветло они до Ялты не доберутся. Президент был совершенно вымотан, желая, чтобы дорожные мучения закончились как можно скорее, а потому настаивал на немедленной отправке дальше в путь. Чудовищные разрушения, представшие взору Рузвельта за окнами «Паккарда», привели его в самое сумрачное расположение духа. Ещё по дороге он, обернувшись к Анне, сообщил, что хочет теперь «вырвать у немцев око за око как никогда ранее»{143}.
Анне, однако, отчаянно нужно было ненадолго выйти из машины. Столкнувшись с той же проблемой, что и Сара, она вынуждена была «выклянчивать» у отца «дозволение сделать остановку» хотя бы на минутку и вовсе не ради обеда. Отказать он ей не смог. Вот только теперь, поскольку именно она вышла из президентской машины, ей же самой и предстояло «выстлать путь к г-ну Молотову и передать отказ» от имени президента.
Внутри дома отдыха Анна «ужаснулась» при виде деликатесов на столе: «водка, вина, икра, рыба, хлеб, масло… и одному небу известно, что за этим последует» на горячее