{163}. Увы, как успел понять Гарриман за время службы послом в Москве, того же самого никак нельзя было сказать о Рузвельте.
Описываемым же вечером Гарриман застал премьер-министра за тайным совещанием с Сарой, Энтони Иденом и лордом Мораном. Недавнее нервное раздражение у Черчилля уступило теперь место куда более мрачному чувству. Британцы, наконец, получили исчерпывающий доклад, что именно приключилось с их транспортным самолётом на Средиземном море{164}. Из-за непогоды штурман допустил навигационную ошибку, а радист потерял связь с Мальтой. Затем погода ещё ухудшилась, и экипаж окончательно заблудился. Прокружив несколько часов в поисках острова, они почти полностью выжгли горючее. Наконец, увидев вдали внизу заветную полоску суши, они решили, что это Мальта, попытались связаться с аэродромом, но в эфире слышался лишь треск статических разрядов. Эта полоска суши, как позже выяснилось, оказалась не Мальтой, а Лампедузой, скалистым итальянским островом за сто с лишним миль от Мальты. Пилот высмотрел спокойную бухточку и предпринял отчаянную попытку посадки на воду. И что примечательно, приводнение прошло бы успешно, но в темноте не было никакой возможности разглядеть на мелководье остов затонувшего корабля, прямо под поверхностью моря. В результате, едва приводнившись и заскользив по воде, самолёт врезался в массивную гору затонувшей стали и распорол об неё брюхо фюзеляжа. Салон был затоплен водой почти мгновенно, и все пассажиры и члены экипажа, кроме четверых, не выплыли. В числе канувших на дно морское оказались и все три эксперта министерства иностранных дел, а только они знали все детали секретных материалов, подготовленных к конференции{165}.
Скорбь по погибшим у Черчилля быстро сменилась давно копившимся и теперь вдруг нахлынувшим на него отчаянием из-за совершенно бездарно и бессмысленно проведенного дня на Мальте. Теперь он был абсолютно убежден, что босс Гарримана жестоко недооценивает как степень сложности стоящих на кону вопросов, так и затраты времени на то, чтобы хоть о чем-то договориться с Советами по этим вопросам. Сама идея за пять-шесть дней уладить такие дела, как раздел Германии, суммы и порядок выплаты репараций, структура задуманной Рузвельтом международной организации по поддержанию мира, советское подключение к военным действиям на Тихом океане и гарантии проведения свободных выборов в странах Восточной Европы выглядела верхом благоглупости. Но из всех проблем, выносимых на обсуждение, ничто не расстраивало Черчилля сильнее благодушного безразличия американцев к будущему Польши и тому, какого рода независимость будет предоставлена польскому народу. «Мы не можем согласиться, чтобы Польша стала всего лишь государством-марионеткой при России, где несогласных со Сталиным попросту истребляют, – кипятился он. – Американцам же польский вопрос глубоко безразличен. На Мальте, стоило мне лишь упомянуть в разговоре с ними о независимости Польши, как они меня тут же отшили: “Да понятно же, что это на кону не стоит”»{166}. Если это и правда, то лишь потому, что время уже упущено. И как Черчиллю по возвращении в Лондон смотреть в глаза польским лидерам в изгнании, если западные союзники не сумеют обеспечить Польше гарантий независимости? Как им объяснять, что нет и не будет больше у них суверенного государства? Но самое худшее, и Черчилль прекрасно это сознавал, заключается в утере Британией сильных позиций на мировой арене. Именно потому он теперь не способен принудить Советы вести себя правильно без полной поддержки со стороны Рузвельта{167}.
Вернувшись в Ливадийский дворец после отрезвляющего визита к премьер-министру, явно утратившему привычную бодрость духа, Гарриман призадумался. Нужно было бы ему в такой ситуации подыскать себе конфидента более в себе уверенного, но при этом надежного и понимающего проблемы, вызывающие у Гарримана глубочайшую озабоченность.
В дни Варшавского восстания Аверелл ежевечерне приглашал Кэти сразиться с ним в безик. Разговоры с дочерью по душам под бездумное перекидывание картами тогда помогали ему вернуть душевное равновесие. Но сейчас нельзя было снова сесть за карты, – да и вряд ли даже безик помог бы в нынешней ситуации. В первом же разговоре с Кэти после Мальты Гарриман попытался передать ей свое беспокойство. Рузвельт, сказал он ей, «всецело настроен на самое лучшее» и предвкушает, что эта конференция пройдет в духе триумфальной встречи победителей-единомышленников. Черчилль же, напротив, «всецело настроен на самое худшее»{168}. Судьба Польши лежит у него на душе тяжелым грузом, как и у самого Аверелла; а тут ещё и гибель в авиакатастрофе блестящих молодых людей из МИДа… Потеря для британской делегации, между прочим, тяжелейшая и невосполнимая. Премьер-министр и его спутники лишились не только ценных сотрудников, но ещё и близких друзей. В числе жертв были сержант Г. Дж. Бэттли, любимый телохранитель Энтони Идена, Патриция Салливан, секретарь замминистра иностранных дел сэра Александра Кадогана, дипломат Питер Локсли, у которого супруга накануне родила мёртвого ребенка, адъютант Алана Брука полковник Барни Чарлсворт. Барни Чарлсворту сэр Брук сказал перед вылетом с британской авиабазы в Нортхолте «Увидимся на Мальте», – и теперь всё не мог успокоиться: как сглазил{169}. Зловещим выдалось начало ялтинской недели.
Невеселые мысли одолевали Аверелла на исходе того нескончаемого дня длиною в тридцать шесть часов, прежде чем ему всё-таки удалось забыться тяжелым сном.
Для Аверелла тем человеком, которому можно излить душу, была его дочь, но и Кэти, в свою очередь, также нуждалась в ком-то, кому можно исповедаться. У Кэти это была Памела Черчилль, «одна из мудрейших девушек, каких только доводилось встречать»{170}. В воюющем Лондоне они на пару совершали отважные вылазки в поисках музыки и танцев. Обе за обеденным столом у премьер-министра присутствовали при обсуждении переломных моментов войны. Обе успели завести и потерять множество друзей, особенно из числа лётчиков, базировавшихся на аэродромах под Лондоном, для которых каждый боевой вылет мог стать последним{171}. В последнее время Кэти в своих письмах делилась с Пэм как занимательными сплетнями и остроумными наблюдениями о российском житье-бытье, так и трудностями, с которыми им с Авереллом довелось столкнуться в Советском Союзе после прощания с Лондоном. Всякий раз по возвращении Аверелла с конференций союзников или после ночных перепалок с Молотовым в Кремле Кэти описывала Памеле всё, что её встревожило в рассказах отца. Если кто и был способен её понять, так это Пэм, знавшая о тревогах подобного рода не понаслышке, а от собственного свёкра и его приближённых. Хотя письмо Кэти из Ялты, начатое пятью днями ранее, и было остро приправлено шутками по поводу далёких от идеала бытовых условий в Ливадийском дворце (там даже канализации не было), за этой стилистической легкостью скрывалось понимание истинных масштабов трагедии и военной разрухи, захлестнувших Россию: «Пока что все тут только скрещивают пальцы в надежде на лучшее»{172}.
Была и ещё одна причина, по которой Кэти писала Памеле: с приближением ялтинских переговоров всё явственнее становилось понимание: все силы там будут брошены на решение вопросов послевоенного мироустройства. В то же время Кэти знала, что воссоединение её отца с Черчиллями в Ялте принудило его к переосмыслению будущего, особенно в личном плане. Если победа союзников при Эль-Аламейне[14] в Египте в 1942 году ознаменовала, по выражению Черчилля, «конец начала»{173} войны, то зима 1945 года была началом конца нацистского режима и войны, как таковой. Приближалась долгожданная развязка, и Авереллу по окончании войны предстоял трудный выбор, который повлияет не только на него самого и на Кэти, но и на Памелу тоже.
В 1941 году очень соблазнительно было очертя голову нырять в пучину ночного Лондона. При свете дня все эти мешки с песком, руины и форменный камуфляж навевали тоску, зато по ночам Лондон манил потусторонним светом неземного романтического волшебства. Зачарованная Кэтлин чувствовала себя там героиней «Фантазии» Уолта Диснея, перенесённой в реалии военного времени. Голые белые стены тускло отсвечивали в ближнем свете фар едва различимых в ночи чёрных такси, которые так и продолжали сновать по городу назло немцам, развозя безрассудную молодежь по подпольным клубам и роскошным отелям, таким как «Дорчестер», «Ритц» и «Савой», где каждую ночь играли величайшие джазовые оркестры той эпохи{174}. Именно в «Дорчестере», предположительно самом безопасном лондонском здании, как раз и обосновались по-королевски богатые американские гости, такие, как Аверелл Гарриман. Кого-кого, а уж их нормированное потребление не касалось. При этом американцы пользовались бешеной популярностью. Как-то раз Кэти мимоходом познакомилась на Флит-стрит с молодым солдатиком. «Подождите минутку, я слетаю к своим, скажу только, что встретился с настоящей американкой», – сказал он ей{175}. Как писал Аверелл своей жене Мари: «Если бы не её спартанское воспитание (хотя это и не моя заслуга), она бы выросла избалованной до невыносимости»{176}. Британцы испытывали просто-таки безмерную благодарность к американцам, прибывшим постоять за них, в то время как США официально сохраняли нейтралитет, – а в особенности к таким американцам, которые, подобно Кэти, приехали в Британию сугубо добровольно и от чистого сердца. Рузвельт тогда, кстати, сообщил Авереллу, что Кэти – одна из всего лишь двух американок, которым ему пришлось той весной выписывать особое разрешение на жительство в Великобритании. Второй была жена посла Уайнанта, но она, в отличие от Кэти, надолго в Лондоне не задержалась