В сравнении с ней Анна, напротив, с подросткового возраста боролась с неуверенностью в себе, унаследовав это сомнительной полезности качество от матери. Анна чувствовала себя обязанной, к примеру, испросить у Элеоноры разрешение на переезд в Белый дом минувшей весной, – просто чтобы мать не почувствовала себя отверженной{252}. Но что ещё важнее, Анна, по сравнению с Кэти, была тут посторонней. Даже будучи на одиннадцать лет старше Кэти и к тому же дочерью самого президента, Анна всё равно ощущала себя в кругу ялтинских гостей робкой начинающей. Почти все высокопоставленные члены трёх союзных делегаций были знакомы с Кэти по Лондону или Москве и восхищались ею. И поэтому они, естественно, именно Кэти оказывали то внимание, которое предназначалось первой леди конференции, в то время как по протоколу эта честь принадлежала Анне. Это вышло не специально, просто Анна с ходу упустила свой первый и, вероятно, единственный шанс обернуть ситуацию, показав, кто из них двоих тут главный. Она же так долго и терпеливо ждала своего часа, вечно стоя за спинами своих братьев, матери, бабушки и целой вереницы политических советников. И вот, дождавшись, казалось бы, столь чаемого признания со стороны семьи и приближённых отца, а главное, самого Рузвельта, она вдруг оказалось в тени кого-то, чья звезда сияет много ярче.
Слабым утешением Анне стала полезная информация о Кэти, полученная ею из самого неожиданного источника, а именно – от Гарри Гопкинса. Тем утром, прежде чем идти к отцу, она ещё наведалась к его немощному советнику. Анне было неловко из-за того, чем и как закончилось её предыдущее ночное посещение, и она хотела хоть как-то сгладить его последствия. Гопкинс однозначно считал, что она «излишне оберегает Рузвельта» и тем самым препятствует исполнению им своих президентских обязанностей{253}. Вот она и решила разубедить его в том, что вмешивается в дела отца сверх меры своего опыта и компетенции, а заодно «всячески умаслить его».
На её счастье, Гопкинс и сам успел успокоиться и с явной готовностью «мило принял» предложение Анны о разрядке напряжённости в их двусторонних отношениях. В знак признания того, что союзничество много лучше вражды, он, в свою очередь, протянул ей руку дружбы и передал фигуральную «трубку мира» в форме пикантной подробности из личной жизни милой и талантливой мисс Гарриман. «Гарри говорит, что у неё полтора-два года назад был бурный роман не с кем-то, а с нашим Ф.-мл. [т. е. с Франклином Делано Рузвельтом, младшим братом Анны]», – писала Анна мужу Джону{254}. Конечно, Франклин-младший с его густыми светлыми волосами и невероятно широкой улыбкой был самым красивым из четырёх братьев Рузвельтов (и единственным из них с намёком на подобие подбородка). Но он при этом был ещё и женат на богатой наследнице Этель Дюпон. Гарри же сообщил Анне, что у Кэти с Фрэнком случилось мимолетное, но незабываемое любовное приключение, когда её брат был в Лондоне проездом по каким-то военно-морским делам в период пребывания там Гарриманов, скорее всего, в июне 1942 года{255}. Важнее всего в этой истории было то, что она не относилась к разряду досужих сплетен. Гарри доподлинно знал, что роман этот действительно имел место, поскольку «ему лично приходилось то и дело носить письма между ними!»{256} Так что Кэти была далеко не столь правильной и прямодушной, как хотела казаться.
Сама же Кэти, выгуливая подопечных по строго отведённой им садово-парковой зоне, оставалась в неведении относительно истинных чувств, питаемых к ней Анной. Да если бы она даже и уловила не самый высокий градус благорасположения со стороны дочери президента, её это, вероятно, ничуть бы не задело, ещё в Лондоне у неё был случай, когда её коллега-корреспондент Международной службы новостей по имени Инес Робб вдруг вздумала зачем-то люто возненавидеть Кэти всего-то после пары личных встреч. Инес с какой-то стати решила (и сама себя в этом твёрдо убедила), будто Кэти хочет использовать её сюжеты – и принялась настойчиво добиваться её, Кэти, увольнения. Никакие истерики Инес не поколебали тогда душевного равновесия Кэти. «Полагаю, женщины должны быть ревнивы, – написала она сестре, – но какая же это всё-таки тупость!»{257}
IX. 4 февраля 1945 г.
Молотов при встрече Черчилля и Рузвельта на аэродроме в Саках сказал, что Сталин ещё не в Крыму. На самом деле советский генсек к тому времени уже благополучно прибыл из Москвы в Крым на бронепоезде и удобно устроился за тремя кордонами охраны на госдаче в Кореизе. Особняк недавно подвергся основательной реконструкции. Под бдительным присмотром Лаврентия Берии рабочие-строители соорудили под ним бомбоубежище с армированным бетонным перекрытием двухметровой толщины, способным выдержать взрыв в результате прямого попадания пятисоткилограммового (в тротиловом эквиваленте) боеприпаса. И оттуда, из Кореиза, Сталин, по оперативным телефонограммам от Молотова, пристально следил за процессом прибытия, встречи и доставки союзных делегаций к местам их размещения{258}. Кроме того, Сталин откомандировал в Саки инкогнито несколько врачей – оценить со стороны по внешним признакам состояние здоровья Франклина Д. Рузвельта и сообщить ему своё мнение: правда ли, что оно серьёзно ухудшилось? Врачи эти слухи подтвердили{259}.
Во второй половине следующего дня, дав гостям как следует выспаться с дороги и обустроиться, неуловимый Сталин решил, наконец, появиться – и нанес приветственный визит британскому премьер-министру. Сами англичане ожидали Сталина в Воронцовском дворце к трём часам пополудни. Думая, что у неё в запасе достаточно времени, Сара поспешила в свой номер освежиться, но Сталин, решив, похоже, методически выводить заморских гостей из равновесия, прибыл раньше срока, застав британскую делегацию в фойе не в полном сборе. В результате Сара поприветствовать советского вождя при встрече не успела, да и сам Уинстон едва не опоздал это сделать{260}.
По большому счёту визит Сталина к Черчиллю был всего лишь данью вежливости. В ходе посещения Черчилль показал Сталину свой бесценный Картографический зал, откуда централизованно отслеживал динамику наступления войск союзников на всех фронтах. Оригинал Картографического зала он, естественно, показать не мог, поскольку тот остался в защищённом от нацистских бомб секретном бункере Военных помещений Кабинета министров под зданием Казначейства на Уайтхолле. Но штабные умельцы соорудили для Черчилля портативную версию Картографического зала, и премьер-министр брал её с собой во все поездки, чтобы и вдали от Лондона держать руку на пульсе боевых действий и отслеживать успехи союзных армий. Пока Черчилль хвастался своими географическими картами, они со Сталиным заодно «не без удовольствия обсудили» положение дел в Германии, где силы вермахта таяли на глазах, но от всякой конкретики и специфики, а там более от тем политического характера оба осмотрительно воздержались{261}. По прошествии получаса Сталин попрощался и тронулся дальше – на вторую и куда более значимую встречу.
Под видом визита вежливости Гарриман и Молотов договорились устроить в Ливадии приватную встречу Рузвельта со Сталиным, которая началась в 16:00 и прошла совсем в ином духе, нежели ни к чему не обязывавшее рандеву генсека с британским премьером. Сталин, со своей стороны, допустил к участию в этой встрече наркома иностранных дел Вячеслава Молотова и переводчика Владимира Павлова, а вот Рузвельт ограничился переводчиком Чипом Боленом, а от услуг госсекретаря Стеттиниуса или посла Гарримана в очередной раз отказался{262}. Как неоднократно заявлял Черчиллю американский президент, он всецело полагался на крепкие личные отношения и взаимопонимание со Сталиным и не желал, чтобы между ними встревал кто бы то ни было из Государственного департамента. Рузвельту, как и Черчиллю, нужно было обсудить со Сталиным кое-какие вопросы общей военной стратегии, но он предпочел отложить этот разговор до назначенного на 17:00 совещания с участием начальников штабов союзников, а частную аудиенцию с советским лидером посвятить вопросам другого рода. В то время как Черчилль уже вовсю заглядывал вперёд, в послевоенное будущее, страшась «бесовщины», распространяющейся из Советского Союза по всему земному шару, Рузвельт считал, что западные союзники и СССР остаются едиными в их совместной борьбе с общим врагом. И теперь он снова обратился к образу этого врага, чтобы напомнить Сталину о нерушимой связи американского и советского народов. Конечно, сделанное Рузвельтом Анне по дороге в Ялту признание, что он теперь жаждет немецкой крови как никогда ранее, было вызвано впечатлением от опустошенного нацистами Крыма, но в то же время это была репетиция аналогичного заявления Сталину. И теперь президент чуть ли не дословно повторил свою гневную тираду, и добавил: он надеется, что Сталин ещё «поднимет тост за казнь 50 000 офицеров немецкой армии». Это было напоминание советскому лидеру о высказанном им в Тегеране намерении казнить 50 000 офицеров из высшего военного командования нацистской Германии.{263} Черчилль тогда высказался резко против, невзирая на всё зло, причинённое людям германской военщиной. Сталин ему ответил, что это шутка, но Черчилль остался «не уверен, что всё это пустые слова, за которыми не таится серьёзных намерений»