{274}, хотя адмирал Каннингхэм, первый морской лорд Великобритании, и был слегка уязвлён дерзостью Маршалла, отчитавшегося также и за успехи британских военных{275}. На протяжении следующих трёх часов переводчики трудились в поте лица, пока главы объединённых штабов и правительств обсуждали технические и стратегические аспекты наступления на Берлин. Зато на следующий день кадровые военные из личного состава трёх делегаций будут готовы к обсуждению в мельчайших деталях скоординированных планов и тактики действий союзных армий{276}.
Сталин практически не вмешивался в дискуссии, лишь изредка задавал краткие уточняющие или наводящие вопросы, подчеркивая советскую военную мощь, например, статистикой превосходства в артиллерии. Лишь под занавес советский генсек взял слово, задав, тем самым, Павлову весьма сложную задачу переложения смысла сказанного на английский. Устные речи Сталина в принципе плохо поддавались переводу. По-русски он говорил с сильным грузинским акцентом, эквивалентным, по наблюдению Артура Бирса, переводчика Черчилля, акценту изъясняющегося по-английски шотландского горца из самой глуши{277}. К тому же Сталин был нетерпелив и часто грубо обрывал своих переводчиков, чтобы продолжить мысль. К счастью, Павлов был стоиком, готовым к подобным унижениям, да и к тому же на этот раз Сталин держал себя в руках, поскольку ему важно было донести до понимания зарубежных гостей смысл важного замечания. Зимнее наступление Красной армии на Восточном фронте, заявил он, не было предусмотрено достигнутыми в Тегеране договорённостями между союзниками. Оно стало скорее «выполнением товарищеского долга» перед ними. А посему он, Сталин, хочет, «чтобы деятели союзных держав учли, что советские деятели не только выполняют свои обязательства, но и готовы выполнить свой моральный долг по мере возможности»{278}.
Черчилль, внешне дружелюбно, но остро-полемически (и явно в надежде, что Бирс верно передаст эту смысловую интонацию) возразил Сталину: «Причиной того, почему союзники в Тегеране не заключили с Советским Союзом соглашения о будущих операциях [зимы 1944/45 г.], была их уверенность в советском народе и его военных»{279}.
Болен, стенографируя, своё личное мнение вынужден был держать при себе, не отражая его в официальном протоколе. Хотя в Ялте он и служил всего лишь переводчиком при Рузвельте, он же реально являлся одним из лучших советологов, таких даже в Государственном департаменте насчитывались единицы. У него был личный опыт службы в американском посольстве в Москве и контакты как с простыми советскими людьми, так и с государственными чиновниками в 1930-е годы, а потому он понимал русский язык и советскую культуру как никто другой в Вашингтоне. И он, в отличие от Рузвельта, никоим образом не тешил себя надеждой на скорое наступление «эры доброго самочувствия» народов мира. Да, воистину так: Красная армия почти три года противостояла чудовищному давлению нацистского вермахта на Восточном фронте, прежде чем британцы и американцы открыли, наконец, Второй фронт, высадившись во Франции. Однако советские жертвы трудно было назвать альтруистическими. Пока это служило решению задач Сталина, он готов был «по мере возможности» выполнять «свой моральный долг перед союзниками», да и то лишь в его собственном понимании этого морального долга, но как только «долг» перестанет отвечать его интересам, он без колебаний пойдет своим путем{280}.
Накануне вечером Болен получил телеграмму от коллеги и друга Джона Кеннана, первого заместителя Аверелла Гарримана, оставшегося на время в Москве исполняющим обязанности посла США. «Я отдаю себе отчёт в том, каковы реалии этой войны, и <…> признаю, что военные усилия России были мастерскими и эффективными и должны быть в некоторой мере вознаграждены и за счёт других народов восточной и центральной Европы. – писал Кеннан в начале телеграммы, но затем указывал: Хотя и было очевидно, что послевоенные реалии формировались, пока война ещё шла, мы были последовательны в своём отказе <…> хотя бы на словах ставить какой-либо предел российской экспансии»{281}. С его точки зрения, всякая попытка о чем-то договориться с Советами касательно территорий, уже оккупированных Красной Армией, была тщетной, и при этом Красная армия продолжала день за днём продвигаться всё дальше в северо-западном направлении. В такой ситуации американцам лучше было бы договориться [с Советами] о разделе Европы на сферы влияния прямо сейчас и сберечь всем время и силы, поскольку на данный момент, по мнению Кеннана, любой торг за территории был бы сродни попытке «запереть ворота конюшни после того, как лошади уже украдены»{282}.
Теоретически Болен был с другом согласен. Советы едва ли пойдут на мало-мальски значимые территориальные уступки западным союзникам, сколько бы их президент ни полагался в своем наивном оптимизме на хорошие личные отношения со Сталиным. Но, настаивал Болен, поскольку Рузвельт – ещё и лидер сильнейшей в мире демократии, он просто обязан попробовать сделать всё, что пока ещё в его силах{283}.
После того, как высокопоставленные делегаты оказались отрезаны от массовки глухими двойными дверьми, в вестибюле воцарилась недобрая тишина. Изредка, стараясь её не нарушить, в зал заходил кто-нибудь из русской прислуги или мелких служащих британского МИДа, чтобы забрать пустую посуду или поднести своим делегатам свежезаваренного чаю. Но это происходило так тихо, словно за дверями не переговоры шли, а лежал больной при смерти{284}.
Пока их отцы решали судьбы мира, Сара и Кэтлин могли расслабиться. Они понадобятся своим отцам не раньше, чем начнут расходиться участники торжественного ужина, который начнется по завершении пленарного заседания, – то есть до позднего вечера Сара и Кэти свободны и предоставлены самим себе. Так как подруги не виделись с осени 1943 года, они принялись изыскивать возможность устроить вечером собственный приватный ужин – «детский праздник», как его окрестила Кэти, – позвав на него за компанию лишь Анну и кое-кого из своих старых лондонских приятелей, не удостоившихся приглашения на официальный ужин, таких как генерал Фред Андерсон, один из «бывших» Памелы{285}. Кто-то из передового отряда квартирьеров успел даже договориться с местными и забронировать под эту вечеринку кинозал на втором этаже.
А Анне приходилось нелегко в роли верного адъютанта отца. Пока две её приятельницы помоложе наслаждались краткой передышкой, Анна была как на иголках: Рузвельту предстояло выступить в роли хозяина на предстоящем официальном ужине, поскольку тот назначен в Ливадии, а его британскому и советскому визави – в роли гостей. Отец же её опять не сподобился составить и передать ей список приглашенных, но на этот раз, поскольку речь шла ещё и о членах советской делегации, Анне нужно было быть особо бдительной, дабы никого не обидеть, никого не обойти. Можно было бы обратиться с просьбой о помощи к Кэти. Та, при всей её молодости, обладала богатым опытом по части советского дипломатического этикета, включая организацию званых ужинов, но Анна решила, что справится самостоятельно. ещё перед началом пленарного заседания Аверелл Гарриман заметил, как Анна мучается над составлением списков приглашенных, и снова предложил ей свою помощь, чтобы у неё вдруг не возникло надобности тревожить отца. В перерыве заседания, пообещал ей посол, он разберется в деталях и выдаст ей готовый поименный список. Но лишь через три с половиной часа обсуждений – то есть почти ко времени начала этого самого ужина, согласно расписанию, – Гарриман наконец-таки появился из-за двойных дверей с обещанным списком в руке. Также он предложил Анне кое-какие советы относительно рассадки приглашенных, а затем оставил её вместе с лейтенантом Ригдоном из свиты Рузвельта трудиться над правильным написанием фамилий и имён гостей на карточках рассадки.
Пока Анна эти карточки заполняла, обе створки дверей распахнулись, и в вестибюль из зала вышли участники конференции, завершившие обсуждение всего, что им полагалось в тот день обсудить. И тут же к Анне внезапно подскочил доктор Брюэнн с экстренным сообщением: ей нужно немедленно подняться наверх, в комнату Джимми Бирнса. Сам Брюэнн оттуда только что чудом спасся, а вот бедолаги Па Уотсон, Стив Эрли, доктор Макинтайр и контр-адмирал Уилсон Браун там по-прежнему в западне. Бирнс «в бешенстве» и отказывается идти на даваемый президентом ужин. Бирнс будто задался целью решительно испортить Анне всю поездку в Ялту, методично превращая её в сущий ад. Сначала на борту «Куинси» он допытывался о состоянии здоровья президента, а теперь вот этот демарш.
«“В бешенстве” – это было ещё мягко сказано! – мысленно оценила Анна состояние Бирнса, зайдя в его номер. – У него разве что молнии из глаз не вылетают!» Бирнс привык, что все пляшут под его дудку. Бывший сенатор от Южной Каролины, некоторое время прослужив помощником члена Верховного суда, возглавил в 1943 году только что учрежденное по инициативе Рузвельта Управление военной мобилизации, независимый государственный орган, призванный, по замыслу президента, координировать работу прочих правительственных учреждений по всем имеющим хоть малейшее отношение к войне направлениям. Эта должность наделила Бирнса в Вашингтоне широчайшими полномочиями. Многие для простоты стали его величать не иначе как «помощник президента». А тут Бирнс, привыкший присутствовать на всех совещаниях высшего уровня, посвящённых войне, вдруг оказался в тот вечер не у дел. Рузвельт полагал, что Сталин охотнее пойдет на откровенное обсуждение военных вопросов, если свести к минимуму число гражданских лиц среди участников с американской стороны. Видимо, поэтому Франклин и решил не приглашать Бирнса, однако вс