{326}. Рузвельт не горел желанием выделять Франции собственную зону оккупации, однако и прямо против этого возражать не собирался. Его больше заботил вопрос поважнее: если Франция получит собственную зону оккупации, де Голль наверняка потребует себе места в контрольной комиссии[27] по надзору за выполнением плана оздоровления Германии, – а Рузвельт видеть его там совсем не хотел. Однако французский вопрос имел ещё и другую подоплеку, и отчасти именно поэтому Рузвельт попытался накануне заручиться поддержкой Сталина. Правильная реакция советского лидера могла бы стать хорошим сигналом о его готовности к сотрудничеству по приоритетным для Рузвельта вопросам: речь шла об учреждении всемирной миротворческой организации и вступлении СССР в войну на Тихом океане.
Сталин, однако, и сам был решительно против предоставления Франции какой-либо зоны, о чём теперь прямо и заявил своим западным коллегам. Ничего, кроме антипатии, он к французам не испытывал, считая их слабаками. Мало того, что они не внесли практически никакого вклада в военные действия, так ещё и дали немцам себя разгромить в 1940 году настолько безвольно и стремительно, что Германия благодаря им сберегла боевые ресурсы и, оперативно их перегруппировав, напала в 1941 году на Советский Союз. Сталин этого не забыл и не простил. К тому же его беспокоило следующее: если дать собственную зону Франции, то и её соседи помельче, такие как Бельгия и Голландия, начнут требовать по отдельной зоне и для себя{327}.
Но французский вопрос для Сталина, в отличие от Черчилля, приоритетным не являлся. Лично де Голля британский премьер-министр недолюбливал не меньше, чем Рузвельт, находя его «надменным и флегматичным». Де Голль к тому же давно вышел за рамки приличия и элементарной вежливости по отношению к Черчиллю, потому что ему нужно было доказать простым французам: он «не британская марионетка», хотя именно правительство Великобритании предоставило ему в изгнании убежище и защиту{328}. Но Черчилль был убежден, что крепкая Франция, как старейший и злейший противник Германии, должна играть неотъемлемую роль и в послевоенном управлении новым немецким государством, и в обеспечении перевеса Запада в раскладе сил в послевоенной Европе. И это убеждение только укрепилось после внезапного заявления Рузвельта, что он «сомневается, чтобы США могли держать в Европе большую армию более чем в течение двух лет после окончания войны»{329}.
Черчилль и Сталин тут же заспорили – давать или не давать Франции зону и место в контрольной комиссии союзников в Германии, но в итоге каждый остался при своём мнении, поскольку Черчилль оказался неуступчив, а Сталин не настроен на долгие препирательства по вопросу второстепенной для него значимости. Чтобы сдвинуть разговор с этой мёртвой точки, Гарри Гопкинс передал Рузвельту записку: «Пообещать [французам] зону. Решение вопроса о контрольной комиссии отложить». Рузвельт тут же это предложение озвучил. Черчилль и Сталин согласились, и было решено «поручить трём министрам иностранных дел обсудить вопрос об участии Франции в контрольном механизме»{330}, собравшись для этого позже и отдельно[28].
Пока три лидера дискутировали относительно Франции, заместитель наркома иностранных дел СССР Иван Майский тихо сидел за столом в ожидании своего часа. К присутствию Майского все давно привыкли, он был лично знаком со многими за этим круглом столом и, хотя в отличие от Молотова, от имени Сталина он выступал крайне редко, на первом пленарном заседании также присутствовал. В период с 1932 по 1943 годы Майский был чрезвычайным и полномочным послом СССР в Великобритании. Английским Майский владел почти в совершенстве, и к тому же он успел установить тесные профессиональные и социальные отношения с Черчиллем и Иденом в те годы, когда в Лондоне царил оптимизм по поводу перспектив британско-советского сотрудничества{331}. Так что Майский был в советской делегации, пожалуй, лучшей кандидатурой, чтобы озвучить противоречивый запрос.
Майский для начала не преминул напомнить, что Советский Союз претерпел от немцев больше всех, и нужно что-то сделать для возмещения этого ущерба. Будет не только правильно, заявил он, но и в высшей мере справедливо, и необходимо для обеспечения безопасности в Европе, разоружить Германию путём «изъятия оборудования тяжелой промышленности» с передачей его по большей части Советскому Союзу. Посредством поставок «натурой» промышленного оборудования и других материальных ресурсов, состав которых будет утвержден позже, СССР рассчитывает на «возмещение своих прямых материальных потерь <…> в порядке изъятий и ежегодных поставок [на сумму] не менее 10 миллиардов долларов»{332}.
Сидевший по другую сторону стола Аверелл Гарриман даже растерялся от такой заявки. Посол давно настаивал на том, что западным союзникам просто необходимо избегать малейшего намёка на своё согласие с выдвигаемыми Советами требованиями по части конкретных сумм причитающихся им репараций. Ведь в Кремле изъявление готовности рассматривать этот вопрос непременно сочтут основанием для продолжения торгов в будущем, а тут Майский сходу затребовал просто ошеломляющую сумму, да ещё и сверх той, о которой месяцем ранее говорил Молотов. Нарком иностранных дел тогда попросил Гарримана обеспечить предоставление СССР послевоенного займа со стороны США на сумму $6 млрд сроком на тридцать лет под льготные 2 % годовых на закупку американского же оборудования и стройматериалов со скидкой 20 %. Гарриман тогда списал это бредовое предложение на непонимание Молотовым азов коммерческой практики, но ещё тогда его больше обеспокоили не условия, а сама подача запроса. Молотов объяснил, что Советский Союз считает щедрые послевоенные кредиты залогом успешных взаимоотношений между двумя их странами в будущем{333}.
Ведь колоссальные репарации, которыми была обременена Германия по итогам Первой мировой войны, привели не только к бешеному всплеску инфляции в самой Германии, но и к практически полному краху всей международной экономики, и к разжиганию в немцах реваншистского негодования, в результате чего мир и помчался на всех парах к новой войне. По этому вопросу у Рузвельта с Черчиллем изначально не было никаких разногласий, а потому и в советах Гарримана они не нуждались. Во избежание нового крушения мировой экономики эти двое крайне осторожно подходили к вопросу взыскания репараций. Карательные экономические меры не решат главных проблем. История преподала им урок: в долгосрочной перспективе все только выиграют от возрождения, а не удушения экономики Германии. Безоговорочно признав, что «жертвы России больше, чем жертвы любой другой страны», Черчилль тут же подробно растолковал, почему непомерные требования их с Рузвельтом восточного союзника по части репараций неизбежно приведут полному опустошению Германии и, потенциально, всей европейской экономики:
– Призрак голодающей Германии с её 80 миллионами человек так и стоит у меня перед глазами. Кто будет её кормить? И кто будет за это платить? Не получится ли в конце концов так, что союзникам придется хотя бы частично покрывать репарации из своего кармана? – патетически вопрошал Черчилль{334}.
– Все эти вопросы, конечно, рано или поздно встанут, – признал Сталин.
– Если хочешь ездить на лошади, то её надо кормить сеном и овсом, – напомнил Черчилль.
– Будет немцам корм, – подхватил его метафору Сталин, – но тут нужен глаз да глаз, чтобы лошадь не взбрыкнула и не лягнула, когда отвернешься{335}.
Рузвельт был общепризнанным мастером политических маневров, однако и Черчилль был не лыком шит. За долгие часы, провёденные в обществе британского премьера, Майский успел распознать в нем задатки блестящего актёра. Черчилль не скупился на щедрые комплименты и сентиментальные посулы сохранения вечной дружбы между союзниками по завершении войны и всячески заверял Майского, что Британия «не пожалеет никаких усилий на то, чтобы помочь России как можно быстрее залечить послевоенные раны»{336}. Из поколения в поколения линия Спенсеров в семействе Спенсеров-Черчиллей славилась богатыми творческими и артистическими способностями, и премьер-министр, похоже, также не был обделён этим генетическим наследием. Подобно ведущему актёру-трагику Ковент-Гардена, он способен был в нужный момент пустить совершенно искреннюю слезу или «растрогаться до потери чувств», которые порою «обуревают его как вдохновение обуревает поэта»[29]. Вот только обещания, даваемые Черчиллем в таком состоянии, нередко им же и нарушались, и эту слабость премьер-министр и сам за собою знал. И сколько бы британцы не распинались, что готовы сделать всё, что в их силах, чтобы помочь Советскому Союзу с послевоенным восстановлением, Черчилль тут же дал ясно понять, что приведенные Майским цифры для союзников категорически неприемлемы. Вместо этого он настоял на создании трёхсторонней комиссии по линии министерств иностранных дел, которая займется вопросами репараций. Сталин снова был вынужден нехотя согласиться{337}.
В вестибюле перед бальным залом терпеливо ожидали конца пленарного заседания Кэтлин, Сара и Анна, чтобы сопроводить его участников на ужин. Ровно в 20:00 двери распахнулись, и наружу чинно проследовали мужчины. Судя по их виду, переговоры продвигались успешно и без заминок… Однако Сталин был явно чем-то недоволен. Кэти отметила про себя, что генеральный секретарь из зала «не вышел, а выбежал».